«Всякое слово поднять к свету, как яблочко»

В граде Пскове иноку крылатому

Валентину Яковлевичу Курбатову.

Волчьим нюхом обоняя слово,

ночью прилетает он из Пскова

и пешком гуляет по Москве.

А крыло он прячет в рукаве.

Это стихи поэта его поколения Игоря Шкляревского.

80 лет критику и подвижнику, обитающему во Пскове. Защитник памятников старины, автор книг, хранитель огня «деревенской литературы». Её больше не будет. Потому что её нельзя подделать. Она ушла вместе с его друзьями.

(Может быть, пришло время прозы мелеющих малых городов…)

Ну и где фильмы об этом человеке, поздравления в новостях?..

Поздравляю, Валентин Яковлевич!

До шести лет он жил в землянке. Отец был совсем неграмотным, у мамы — два класса сельской школы. Курбатов работал столяром, служил на Северном флоте. Перебравшись во Псков, подвизался грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты. Однако ж — интеллектуал, тонкий знаток и толкователь литературы.

Валентин Яковлевич чем-то напоминает миссионера — плутоватый, но сосредоточенный, с ровной седой чёлкой, обычно в чёрном сюртуке, с белым тонким воротом под горлом. Его молодцеватая стать, острый взгляд голубого глаза, уверенные элегантные движения — всё оставляет впечатление человека, захваченного таинственной сверхзадачей. Курбатов — тот тип литератора, которого следует не только читать, но и слушать, и рассматривать. Он — велеречивый проповедник сердечности. Но эта речь, льющаяся свободно, как песня, петляет в живых, непрестанных поисках.

«Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду», — вспоминаю Ницше, слушая Курбатова. Есть в его щедрых словесах что-то стихийное, страстное, поэтическое, интуитивное, как бы ницшеанское. Но только в жажде человеческого совершенства он скорее Анти-Ницше. Румянясь, как сказочное яблочко, зовёт к любви, братству, прощению, жертве.

Недаром экзистенциалистское «Ад — это другие» у нас так часто превращается в благодатное самоотречение, сладость приятия чего-то большего, чем ты: «Другие — это рай».

Он несомненный друг народа, верящий в его прекрасную душу. Как-то совсем недавно после пошловатого костюмированного областного праздника, уже в застолье, наперекор общему снобистскому настрою он сообщил:

— А мне здесь одна девочка вон какую частушку пропела:

Не дай, Господи, никому

На кобыле борновать.

Хвост подымя, рот разиня —

Вся Маньчжурия видать.

И, промурлыкав эти загадочные глаголы, победно обвёл всех сияющими глазами, мол, знай наших.

— Да вы это придумали, — догадался кто-то.

Но он лишь посмеивался мягким смехом доброго волшебника, поглаживая аккуратную седую бороду.

При встречах мы говорим с ним о разном, не только о литературе.

О храмах и Церкви. О школах и вузах. О плачевной судьбе прекрасной архитектуры. О невидимой великаньей ноге рынка, топчущей народ. О бедствиях простых людей. О том, что люди у нас хотели бы созидания. И зачастую чем труднее человеку, чем гуще опутало его донным илом, тем ярче в нём мечта. Вот пример из области вроде бы совсем далёкой от литературы. «Начать бизнес желал бы каждый третий россиянин». Это следует из опроса, подготовленного для Минэкономразвития. По данным опроса, основная часть желающих — школьники (49%), выпускники детских домов (42%), молодежь от 18 до 30 лет (57%) и женщины в декрете (40%). В каком-то смысле — мечтатели. О запуске своего дела думают многие, однако реальные шаги к этому могут сделать единицы. Авторы исследования полагают, что «повысить активность целевой аудитории» было бы реально через «меры господдержки». Кто бы спорил!.. Но если вспомнить литературу, есть в этом что-то шукшинское. Дети, подростки, детдомовцы, как правило не имеющие ни работы, ни даже жилья, женщины, недавно ставшие матерями, зачастую одиночки… Кем они себя видят? Бизнесменами и бизнесвуменами! Остальные, получается, подразуверились. А эти, самые обделённые и беззащитные, чают, что начнут ворочать деньжищами. Боже, что-то горькое и странное. Чудики… Бедное дитя, загадавшее желание стать принцем, глядя на падающую звезду…

Но тот народный наив, который некоторые превращают в укор, может означать святость, чистоту сердец, и отвержение главного греха — уныния.

Чем отраден Валентин Яковлевич — в нём при всех печалованиях и жалостных воздыханиях — ни намёка на уныние.

А чего с избытком — так это, по-моему, светлого великодушия, детской доверчивости миру.

Курбатов пытается примирить разные эпохи. Нет, не оправдывая жестокость и нечестие, а как-то иначе. Так почва ласково обнимает жертв, палачей, воинов. Их кости и черепа — это бесчисленные, невидимые простому глазу звёзды в глубокой темени. Почвенники мысленно помещают себя рядом с неживыми предками, держат ум во сырой земле. Для кого-то такое нерассудочное согласие с трагичностью истории — признак темноты, мифологического сумеречного потустороннего сознания. Для кого-то — основа смиренного крестьянского христианства.

…Но как здорово — вырваться из сутолоки бытия, приехать к нему во Псков и заворожённо внимать.

А на днях довелось посадить вместе яблоньку в Ясной Поляне. После беседовали за чаем, на солнечной веранде.

Вот кое-что из его размышлений:

— Сегодня, как мне кажется, само понятие русский характер подвергается испытанию, вернее, ищет наименование. Мы жили автоматически, простите, всегда от прадедов к дедам, от дедов к отцам, и это автоматически покойное существование наше нас чуть-чуть расслабило. Мы привыкли, мы под защитою того самого русского характера, русской традиции, русской дали, вдруг оказались в чистом поле и нам придётся называть себя сначала.

Нам придётся сегодня всякое слово поднять к свету, как яблочко, чтобы увидеть в нём зёрнышко, и каждое слово назвать с той глубиной и подлинностью, каждое, словно мы в райском саду…

Литература большого стиля, как можно было бы назвать сегодня — прежде всего деревенщики: тот же Астафьев, Распутин, Белов, Абрамов, они были именами общенациональными. Ими можно было перекликаться в ночи, этими именами. Все знали, о чём идёт речь… О той мощной земной идее, которая там была. Эта земная идея держала и мир да и нас, грешных. И я понемногу, вот так свела судьба со всеми, начал писать о них, постепенно о том, другом, третьем, четвёртом. И начал складываться и сам.

Сегодня мы стали однодневны и так стремительны, что у нас как будто нет позади истории и впереди её нет. Мы живём только сегодняшним днём и тем кратким плоским мгновением, как фотография со вспышкой. Бывают горькие мгновения, когда ты чувствуешь: это и слава этих людей в твоей жизни, и в то же время твои товарищи расходятся по мемориальным доскам города. Ты понимаешь, что история на самом деле не отвлечённый предмет, не учебник, она вот это всё. Но эти мемориальные доски — это твои товарищи, вчера ходившие по улицам. Они и есть история Отечества. Они её складывали.

Каждая часть твоей жизни — с детства, с мятежной юности, с взрослости, со всего, что кажется совершенным набором случайностей на первый взгляд — вдруг ты обернувшись, увидишь, что всё это есть здоровое, ясное, целостное тело, построенной Богом твоей жизни. Построенной для чего-то посреди этого Отечества, может быть, для того, чтоб ты больше ценил это Отечество и правильнее в нём жил.

С юбилеем!