Восемь тысяч букв исповеди

Так вышло, что я вырос в семье известного военного журналиста. Известного, не званием и должностью, а своим талантом. Талантом писать ярко, образно. Я очень гордился и горжусь им, хотя уже полгода его нет с нами. Настолько «очень», что в первые недели учёбы в военном училище мне это не раз выходило боком. Я всем подряд пытался рассказать о нём, напомнить о нём и не понимал, что со стороны это выглядит просто глупо и вызывающе. Тогда я первый раз в жизни столкнулся с тем, что чужая (хотя и близкая по крови!) судьба и слава к тебе не имеет никакого отношения, и ты должен строить свою собственную с «нуля». Я был слишком «домашним» тогда и не понимал «азов» военной дисциплины и субординации. И меня со всем армейским рвением взялись им обучать! Двадцать восемь нарядов за пять месяцев! Кто служил, тот оценит эту цифру! Я до сих пор не знаю, как умудрился сдать первую сессию…

Всё это происходило в стенах славного Львовского военно-политического училища, куда я поступил не без помощи на экзамене по сочинению, где подполковник Кривошея ткнул пальцем в две грамматические ошибки. Это был первый «кредит», который я получил от жизни. Буду с вами честным — я был в довольно большой (а в нашем училище это было почти нормой) группе «блатных». Тех, кто поступил в училище «с помощью» или «при участии», а кое-то и просто «по отдельному указанию». Таких у нас была, наверное, треть. Училище было самым элитным в Советской армии…

Но за следующие четыре года учёбы я ни разу не получил никакой помощи от своего отца. Никто и никогда не видел его в эти годы в стенах училища, никому он не звонил и никогда он не решал мои проблемы. Ни с сессиями, ни с отпусками, ни с «залётами». Я знаю, что эти строки читают мои однокурсники и товарищи, и перед их строгим судом врать не могу. Я учился сам, сам набивал шишки, сам получал опыт и взрослел. И к третьему курсу я был уже верной частью «толпы» (так мы называли свой коллектив) и считал «за счастье за неё подписаться». И уже не играло никакой роли, кто, откуда, и у кого кто папа или дядя.

Только на третьем курсе я неожиданно осознал, что вообще-то собираюсь быть журналистом. Наш учебный процесс был выстроен по принципу: «журналистом можешь ты не быть. А вот комвзвода быть обязан!» Военные дисциплины составляли львиную часть предметов и всерьез с будущей профессией мы сталкивались только на стажировке после третьего курса в дивизионных газетах…

Это было удачное совпадение, что мой выбор профессии, вдруг, совпал с моими способностями. Точно так же я мог тогда понять, что писать не моё…

А потом был четвёртый курс и распределение. Вот тогда нас снова разделила жизнь. Разделила совершенно несправедливо. Чем всё когда-то началось, тем и закончилось. «Блатные» поехали служить в достойные и перспективные места, остальные кто куда. Я снова стал «блатным»…

Юношеский бунт («Хочу в Афганистан!») не помог. За меня всё было решено. Войска ПВО страны. Газета «На боевом посту» Москва…

Так я поучил кредит, который закабалил меня на всю мою оставшуюся жизнь.

Мне было мучительно стыдно, что я здесь, и что все те, с кем я учился, прекрасно знают, почему я здесь. Что кто-то вместо меня поехал в Афганистан или на Дальний восток. И этот стыд постоянно точил мне сердце наждачным камнем. Ответить на это я мог только одним — я должен был стать не просто хорошим журналистом, а лучшим! Доказать, что всё было не зря. И я старался, всё больше втягиваясь в ремесло, открывая в нём и в себе особую силу — силу Слова…

Но до самого конца своей службы в военной прессе, несмотря на то, что за четыре года я стал отличным (не хвастаясь) военным журналистом, я отчаянно страдал от этой своей «неполноценности». Неполноценности человека, который получил судьбу «из под полы».

И так продолжалось до января 1990, когда одно интервью круто изменило мою жизнь.

…После долгой беседы с Александром Прохановым о его феноменальной по своей футурологии и провидчеству статьи «Трагедия централизма», мне совершенно неожиданно поступило от него предложение перейти на работу в только-только созданную газету Союза Писателей СССР «День». Газету жёсткую, яркую, откровенно «красную», антилиберальную, горой стоявшую за СССР, который к этому моменту уже со всех сторон подтачивали грызуны сепаратизма и антисоветчины. Судьба впервые дала мне право выбирать самому, и я не думал ни дня! С мая я стал военным корреспондентом «Дня». А всего через три с половиной месяца грянул август 1991-го!

За три дня газета стала «газетой путчистов», нас стали таскать в прокуратуру на допросы, выясняя степень участия каждого в августовских событиях. А ещё через два месяца мне поступил приказ оставить газету и убыть в распоряжение кадров для дальнейшего назначения. В неофициальной беседе мне предложили «отсидеться» в одной из армейских газет ГСВГ…

Надо было выбирать. А точнее выполнять приказ…

И в 1991 году между карьерой в военной прессе Российской армии я совершенно осознанно выбрал работу в газете «День», которую уже к этому моменту уже заклеймили как «красно-коричневую» и «коммуно-фашисткую». Наверное, именно в этот день — я его очень хорошо помню — я впервые столкнулся с тем, что значит офицерская честь и присяга. День выбора. Принять то, что произошло со страной и «встроиться» в общий тогдашний мейстрим — «Хуже не будет! А Ельцин наш, русский мужик!»? Или уйти в оппозицию, где тогда было очень трудно.

И тогда я подал рапорт на увольнение, в котором написал, что не признаю новую власть, а единственный приказ, который готов выполнить, это приказ об аресте Ельцина. Я отдавал себе отчёт, что отрезаю себе все пути в новое светлое либеральное будущее и получаю клеймо «путчиста» и «коммуно-фашиста». В октябре 1991 года я ещё совершенно не представлял, что меня ждёт впереди. Сколько ещё просуществует газета «День», которую тогда чуть ли не ежедневно обещали закрыть — после каждого нового номера. Не знал я и, что будет есть моя семья? Это было в 1991 году. Году, когда деньги обесценивались скоростью несущегося экспресса! Несколько месяцев мне ещё платили «армейские», но, после увольнения я оставался один на один со всеми проблемами. И финансовыми тоже! Зарплаты в «Дне» к этому моменту были почти символическими…

Пишу это не для того, чтобы рассказать, как «стойко преодолевал трудности». Нет! Пишу потому, что именно тогда начался отчёт моей собственной судьбы, которую строил только я и никто кроме меня. И за следующие двадцать восемь лет у меня никогда не было никаких покровителей, влиятельных знакомых и «толкачей». Я никогда не входил ни в один клан, не искал «спонсоров», не лез подмышки к сильным мира сего. Это я могу сказать совершено спокойно, ничуть не погрешив против совести. Всего, чего я добился, я обязан только себе, своей газете и удивительному человеку, с которым меня связала журналистская судьба — моему редактору Александру Андреевичу Проханову, с которым мы рядом прошли почти тридцать лет.

И все эти годы я доказывал себе и всем, кто был рядом со мной, что моя судьба это мой выбор! И что я выбрал не зону комфорта, не погоню за благами и положением, а свою работу, профессию, которой я когда-то выучился — военную журналистику. Пару лет назад я попытался посчитать свои командировки в «горячие точки» — сбился на ста десяти. Десять войн. Добровольцем я прошёл Приднестровье и Сербию. Моя кровь осталась на полу 20-го подъезда «Белого дама» и на камнях безымянной горы под Требине. И это тоже был мой выбор.

Бог дал мне способность словом передавать то, что я вижу, что чувствую. И, надеюсь, оно останется со мной до конца.

…Но и сегодня, спустя тридцать шесть лет после выпуска из училища, я помню, что в далёком 1984 я получил судьбу «из под полы». И как бы я себя не убеждал, что потом не раз и не два отработал этот «кредит», но моё сердце до сих пор хватает зубами стыд. Стыд перед тем, кого я не знаю, но кому, возможно, перешёл дорогу. Я не знаю кому, но искренне прошу меня простить…

---

Публикации Владислава Шурыгина на «Свободной Прессе»:

Призрак Нью-Йорка над Москвой

Балаклава — советская Атлантида

Калининград это пистолет, направленный в сердце Европы

Сотрясенные вирусом