Памяти Ирины Черски

Сорок дней назад погибла Ира Черска. В ночь со второго на третье января ее убил муж Алексей Кабанов. Мне до сих пор тяжело вспоминать о том, как пресса отреагировала на «дело Кабанова» — понеслась какая-то чушь про «мы и они», какие-то «креаклы» и «белоленточники», какая-то невообразимая гадость, якобы доказывающая что-то о ком-то, какой-то, прости господи, Малахов… И как мало, ничтожно мало, непозволительно мало в те дни говорилось о действительной причине этой катастрофы, о домашнем насилии. Как мало говорилось о том, что домашнее насилие не знает ни классов, ни сословных различий, оно всегда рядом, но мы слишком неосведомленны и слепы, чтобы распознать его и в нужную минуту предложить помощь. Мы плохо себе представляем, как работают механизмы домашнего насилия и как может выглядеть его жертва. Отчего-то до сих пор считается, что типичная жертва этого типа преступлений — необразованная забитая женщина. Нет, это не так. Жертвой может стать кто угодно.

Звонит, рыдает в трубку:

— Не могу больше, он меня довел, что я на живого человека с ножом пошла. Даже не помню, как случилось. Он меня душить начал, я схватила что-то…

Известный политик, между прочим. Ее люди на улицах узнают.

— Ты хоть заявление подала?

— Да, конечно, до полпятого с ментами разбирались. Прикинь, у меня на шее что творится, а у него дырка в боку.

— Умница.

И я в сто пятый раз пересказываю одно и то же: о том, что 12 тысяч женщин ежегодно погибают от домашнего насилия, о том, что неизвестно, в какой момент эти схватки на кухне окажутся фатальными для одного из двух, о том, что признать себя жертвой не стыдно, страшно не признать.

Еще через два дня.

— Я заявление забрала.

— С ума сошла?!

— Я не могу без него. Он единственное, что у меня есть. Ему так плохо сейчас, так плохо, сердце разрывается смотреть на него. А нам еще доклад писать. Знаешь, ведь нет большего счастья, чем работать с ним. Я за всю жизнь такого не испытывала, а тут просыпаюсь каждое утро и думаю — господи, неужели так могло случиться, что мы бы не встретились…

— Я тебе серьезно говорю, уходи от него, прямо сейчас же!

— Нееет. Я его лечить буду… От алкоголизма!

— Дура! Да вас обоих лечить надо и не от алкоголизма, а от домашнего насилия! Запиши телефон.

Записывает. К специалисту не обращается. И если бы она одна была такая.

И ведь невозможно сказать наверняка, в какой момент эта воронка отношений — нарастания напряжения, ссор и счастливых примирений, становится смертельной. Жертва до последнего может ощущать себя сильнее и мудрее. Жертва может даже не понимать, что партнер с каждым кругом этого ада все больше ограничивает ее свободу и отрезает пути к отступлению.

Бьют все: сторожа, профессоры, фрезеровщики, учителя, продавцы, программисты, машинисты поездов, музыканты, библиотекари, попы… Нет ни одной норки, ни одной социальной лакуны, где бы можно было гарантированно спрятаться от этого типа преступлений. Жертвами становятся как те, кто совершенно искренне уверен в том, что бьет — значит любит, так и те, кто представить себе не мог, что на нее (на него) можно хотя бы замахнуться.

А бежать почти некуда. Пока еще нет видимых признаков насилия, родные будут давить на то, что это случайность, все перемелется, а семью надо сохранить, деточки же… Друзья будут опускать глаза и говорить «ну вы это… сами разберитесь, а? зачем меня-то в это дело впутывать…», подруги просто испугаются, что «этот сумасшедший» вломится к ним домой с ножом. А он вломится, потому что у него отобрали его сладкий позор, его власть, его страсть, его прелесть.

В этой истории нет «их» и «нас». Это наша общая изнанка, которая состоит из темноты в глазах, когда нет сил держать в себе гнев, из счастья примирения, из страсти и боли, из стыда и слабости, из наших представлений о благополучной семье, из нашего нежелания вмешиваться в чужую жизнь. 12 тысяч раз в году эта история заканчивается смертью.

Фото: ЕвроСМИ