Свободная Пресса на YouTube Свободная Пресса Вконтакте Свободная Пресса в Одноклассниках Свободная Пресса в Телеграм Свободная Пресса в Дзен
Мнения
10 июня 2013 18:24

Степанна и людоеды

Игорь Свинаренко: беседы с грешницей

3166

Одного человека разбил инсульт.

То ли в наказание за что-то, а может случайно, такой он вытащил в лотерею билет, кому-то ж надо. Не исключено также, что это было предупреждение о чем-то или замечание. Поди знай.

Он лежал как бревно в бедной больнице, куда поступил с этим ударом, это с ним случилось на выезде, в командировке, и думал, что лучше уж сразу подохнуть, чем в таком жалком виде, в таком отвратительном состоянии влачить. Хорошо еще, что у него отбило и обоняние, так что хоть вонь ему не докучала.

— Отчего я не подох сразу? И не застрелился, когда было желание, от несчастной любви? — размышлял он бесплодно, ведь было уже поздно.

Однако скоро пришла старушка-санитарка и привела его в порядок, смыла с него всю эту тошнотворную дрянь, покормила как младенца с ложечки, придерживая голову, и даже причесала. Она продемонстрировала удивительную не- или даже антибрезгливость. Которая, кстати, довольно часто сопутствует любви, разной причем, во всяких ее смыслах. Валера — так его зовут — подумал, что после надо будет как-то ей заплатить, когда он сможет ну хоть звонить, и ему привезут денег (которых было у него всегда в обрез, он исполнял какую-то небогатую службу в провинции). Но он заметил — а что ему оставалось, как не ловить какие-то сигналы из жизни, рассматривать картинки, какие показывают — что она и других как-то обихаживала, и ни с кого не требовала денег, ни даже с родни пациентов, которая, с отвращением на лицах, навещала убогих. Видать, так у нее заведено, такое у нее понятие.

Через пару месяцев Валера оклемался и перестал мечтать о том, чтоб кто-то его придушил подушкой. А поначалу мечтал; жизнь паралитика его не привлекала, и он ею совершенно не дорожил. Слово за слово, он стал ходить, хотя и неуверенно, и руки у него зашевелились, задвигались, и, в конце концов, он выписался и поехал домой, в свой областной город.

Куда и стал каждый месяц вызывать и вывозить эту свою старушку, ее звали Степанна. Он настойчиво ее брал к себе гостить и водил по врачам, она была к своим 70 с чем-то уж никак не здорова и страдала разным всяким. Он хвастал перед знакомыми этой своей старушкой, которая спасла ему жизнь, и теперь он решил ее тащить по этой спасенной жизни.

Как-то я заехал по делам в тот город и по поверхностному, но старому знакомству остановился у Валеры. А как раз у него гостила Степанна, домик небольшой, но в тесноте да не в обиде. Так я познакомился с этой великой старушкой и по вечерам — мы с Валерой как раз были в завязке, а это открывает какие-то новые горизонты и пласты жизни — вел с ней беседы за жизнь. Вместо того, чтоб тупо и банально бухать с веселыми юными красавицами, к примеру.

На второй или третий вечер я заметил, что полюбил старушку! Она оказалась простой, убедительной и прямой, и видела людей, как мне показалось, насквозь, и все-все понимала про жизнь. Фолкнер, что ли, сказал, что нету лучшего варианта, когда воспитываешь оболтуса, чем отдать его на попечение пожилой тетушки. И точно, если б такими старушками, как Степанна, заполнить нашу Госдуму, та б чего-то постановила мудрое. Бабушка была не то что со следами былой красоты, но — высокая, крепкая, костистая, с вытянутым лицом и зубами как у Ксении Собчак, и с таким же габсбургским подбородком. Я с удовольствием ее рассматривал, когда мы часами гоняли чаи. Наговорили мы много всего. Я был доволен ее рассказами и думал, что мне повезло с ней, да так оно и было.

И вот я решил все бросить и передать вам мудрость старушки Степаны, с ее слов записано верно, но подписи ее тут нету, не протокол, чай. Ну, поехали:

— Деревня наша 8 килОметров от райцентра. Три раза ходил автобус в день раньше, а теперь не ходит. Людей мало, и работать же негде. А раньше сколько в колхозе было работы! Руками! После техники нагнали, и люди теперь не нужны. Молодые — им тут жить нечем. Они и поразъехались. Кто в Москву, кто в Ленинград. На стройках работают, не знаю, идет им там стаж или нет. А кто под Москвой, у хозяина, — те и не приписаны, и надо, чтоб не знал никто, что они там работают. А то ж на хозяина что-то накладают, налог или что. Едут, да — тут-то все кончилось. Колхозы-то развалились, и один хозяин землю взял в аренду, мой внук работал у него на уборочной, от зари до зари, и 8 тысяч получил за месяц — насмешка какая-то. Старикам-то легче: пенсия же есть. У меня вот — 5 800.

Пенсия маленькая… А откуда ж большая? Образование у меня какое? Полтора класса в школе. Тогда же как — придем в школу осенью, а как холода, так не ходим, на печке сидим дома. Так мы училися… Учитель был у нас Александр Алексеевич, хороший. И жена его хорошая была. Вот они довели меня до полтора класса, говорили: «Хоть расписываться будешь уметь!» Жена его как идеть в магазин, так заглянет к нам, понапишет в тетрадке, начнет строчки, мы и пишем за ней, продолжаем. А идет с магазина обратно — зайдёть и еще понапишеть. Так и выучилась. А то совсем бы неграмотная была. И письмо могу написать, только маленькое и с ошибками (а мама моя одну букву свою знала, «Ф» — Федосья ее звали.) Ничего с нас за учебу учителя не брали. Такая была жизнь. Щас люди богатые, за всё платить надо. Тогда люди хорошие были! Есть-то нечего было, вот и хорошие.

Отца я и не помню. Отец умер у нас, до войны еще. Почему? А кто знает. Был больной — и умер.

Было тяжело. На бурьяне выжили. Пойдем, щавелю конского нарвем, вытащим хлобыстину, на плечо — принесем к дому и сидим жуем этот щавель на улице. Зеленя начнуть уже подниматься — так поднимается и мак. И мы чуть свет — прыг-прыг по пшенице, за этим маком! Понарвем мака, едим… Вот так выходилися, на траве больше. Тутовник созрел, мы на его прыг-прыг как обезьянки, и наелися, значить, нам питание уже пошло. Потом абрикосы, яблоки поспели, вот мы и воспитывалися.

А зимой слезьми мать кормила нас. Замуж уж она не вышла больше. Мужиков почти всех побили — война. После войны поприходили кой-какие. Но кто тогда брал? Да и кому брать, вдову с детьми? Мама моя прожила почти 85 лет. И вот все, которые муку такую перенесли — до 80 лет прожили и больше. Работали всю жизнь… Бывало, грузят зерно, а ступни в крови, разутые по стерне ходили — обуться-то не во что. Моя мама пенсии получала 18 рублей теми деньгами, советскими.

От колхоза что-то доставалось нам, на трудодни, только в войну — ничего не давали. Сестра моя старшая в 10 лет — телят пасла, а в 12 уже коров доила, руками. Я, бывало, пойду к ней, будто я йисть ей несу. А чего несть, нечего из дома несть! Так возьму чего-нить в тряпку заверну и несу, как будто йисть ей. Прихожу… Тут корова стоит, тут теленок, выпаивала она его, с-под этой коровы. Сестра мне кружечку молока дасть, и я домой. Кружечку — и все, больше нельзя было никак. Бригадир на ферме был строгий. Доярки оставят себе в ведре молоко, спрячуть — а он найдёть и у флягу выливаеть, и всё. Им даже нельзя было попить молока, не то что домой взять! Начали прятать в колодце, спустят ведро с молоком — так он и в колодце находил. Бригадир… Такие и в правительстве люди сидят. А сын его вырос — и после был директором совхоза. Бригадир говорил: «Мои внуки будут директорами!» А мы как были нищие, так и наши дети и внуки будут нищие. Тогда так было: у кого хамства много, тот не был голодный. Было, мама принесёть зерна, в подоле, когда на амбаре пшеницу подрабатывали. Так скорей смолоть, камнями, чтоб сразу спечь, чтоб никто не знал, не слышал. А бывало, и ловили. Тетя моя сидела… Два с половиной года — за два кило пшеницы. Ее посадили, а остались две девочки, совсем маленькие: одна 39-го года, и вторая — военная, муж ушел на фронт, а она и родила. И бабка старая с малышами осталась. Так мы этой бабке помогали, опековали ее. Пойдем дров нарубим, наносим ей туда. Детей не отдала никому! А хотели их забрать в беспризорный дом. Нет, говорит, они умруть, и я умру. А как она вернулася, тогда уже нам полегшее стало.

При Сталине — сажали, а все равно воровали. Как иначе? Чем детей кормить? Голодовали же. Как это Брежнев говорил по ТВ: «Как же можно сажать людей за то, что они ворують? Так они украли зерна или комбикорма, дали поросенку, а потом его на базар повезут — и людям же продадуть, вот и польза для всех!»

он говорил! Я сама слышала, все помню…

Хорошо у нас у бабушки была корова, и телилася она всегда в январе. Такая хорошая — ведро давала! Сейчас только до меня доходить — это, наверно, Господь давал корове столько молока! И мама возьметь по кувшинчику и разносит, у кого малые дети. После отелится еще у когой-то, и те носять другим — тогда делилися все. А сейчас? Сыворотку продають, Боже мой! А тогда — бесплатно было. Ну а как, дети ж голодные! Нечего было совсем есть.

Потом — перестали люди помогать друг другу. Как поможешь? После войны наложили налоги ж какие! Вот у кого корова есть, — значить, 500 литров надо вынести молока на молзавод. И мы носили. Мама подоит корову — ну, неси, Оля. Я несу, сколько она надоить — пять литров, четыре литра. А часов не было, и на молзаводе мне говорили: «Как солнышко будет отак, значить, обед, ты и приходи». Приду — обрату дадуть, кувшин большой.

Нам говорять: «Что ж вы не работали — была б пенсия хорошая!» Мне было 12 лет, я поехала к тетке в город, нянчить дитя, племянника своего. На свой хлеб пошла, дитём. Год я отнянчила, а потом он у садик пошел. А ко мне подруга приехала, и мы с ней пошли по городу — может, где работу нАйдем. Взяли нас у садик ночными нянями. 30 рублей платили. 15 я за квартиру отдавала, съехала от тетки, и 15 рублей мне оставалося.

В 17 лет пошла я в шахту работать. А там заработок — аж 70 рублей тогда было, старыми. Работа под землей, на глубине. Лава идеть, уголь на транспортер сыпеться, и в вагонетку. Как она полная насыпеться — так я кнопку нажимаю, и она едеть.

Меня если спрашивали — ты что, в шахте работаешь? «А я временно!» — мне начальник так велел отвечать. До 18 лет нельзя же было в шахте.

А в 18 я вышла замуж.

Он тоже в шахте работал. Но познакомились не в шахте, конечно, а на поверхности. Три километра он жил от меня: на Михаловке, я на Белышевке. Ну, и ходили — ребята к ребятам, девчата к девчатам… Так и познакомилися. Собиралися там и танцевали, у одного гармонь была, он вальсы играл, полечки. А на городские танцы нам ходить было не за что, там же билет покупать. Да с гармонью было лучше, веселее было, и люди добрее были тогда. А потом стали злые. Почему? Да потому что деньги! Деньги стали у людей. Когда денег совсем не было, люди совсем родные были. А когда деньги появились, они уже стали заедаться. У одного есть, а у другого нету.

Я слушала недавно, по телевизору… Он профессор какой-то, или академик, лекции читает. И вот он говорит: «Как щас рассудить жизнь? Бедный человек — он всегда будет бедный. А вот богатый ухватил, купил землю, значить, себе, у него рабочие, они ему сделали все, и уже ему деньги не нУжны. А ему нУжна власть. Теперь и деньги у них большие, и властью насытилися… А деревне — 5 тысяч платять доярке. Она в 3 часа встаёть, и на дойку, потом домой, борщ сварила — и опять в 12 часов на ферму. Подоили в обедах — вечером же едеть снова туда доить. Я на телятах работала — в 3 часа ночи тоже вставала. А теперь говорять: надо было работать, и была б хорошая пенсия. Она, эта работа, ничего не ценится. Такая богатая у нас земля, а они с Молдавии возят молоко и кефир! И ёгарт этот.

Жили, жили мы с мужем… Накопили денег, на шахте ж оба, и стали строить домик, своими руками. Турлушный домик: ну, с леса поставять каркас, а потом дранки набьють с двух сторон — раз оттуда, раз оттуда. И глину месим — 21 машину глины навозили! Замесили, с соломой, от так вот, и забиваем стены. Помажешь раз, второй, потом помажешь песок с глиной, чтоб гладенько было. А потом белили. Три года строилися. Уже ребенок был и беременная я была, так стали там жить. Домик хороший — семь на шесть метров, три комнатки, верандочка. Участок 8 соток.

Потом телевизер купили первый, в 63-м, что ли, году, в Харьков ездили за ним. После и холодильник — когда мы Галю замуж отдавали. А тогда их и не было ж, они позже пошли. Директор рядом жил и купил себе, и тут ему подвезли лучший и побольший. Он мне говорит — может, возьмешь? Ну, давайте, возьмем. За сколько? Чи за 130? Только занесли холодильник и радуемся на него, а через два дня Галя прибежала домой и говорит: мама, сваты придут у субботу! Я говорю — та что ж ты молчала, где мы теперь денег возьмем, свадьбу ж надо играть! Зачем же мы холодильник взяли! Ну что, заняли денег, расплачивались, тогда ж справку давали на кредит, и мы выплачивали после по той справке. А холодильник — это было хорошо. У нас уточки были, зарежешь, положишь на холод, придешь с работы, раз-раз — и сготовишь. А то пока зарежешь, пока ощипаешь… Слава те Господи, лучше стали жить… И работа у всех была, и птицу можно было держать…

А после шифонэр мы купили, как разбогатели, ох, радовалися! Не могла я дождаться, пока смена кончится, дома ж шифонэр у нас, быстрей туда! Приду, глажу его, заглядываю, а там нет ничего, он же пустой.

Так и жизнь прошла… Под конец я работала санитаркой в больнице. Больная была очень, но группу мне не давали… Пахала я сутками. Кому надо, куда-то ехать — я всех подменяла, мне же перед пенсией надо было побольше чтоб был заработок. И вот в 92-м году начислили мне 117 рублей, много! Но я пожила на этой пенсии чуть, получила раз несколько ее, и опять вот это всё, пертурбации. И опять я стала получать 60 рублей; на 5000 я перешла, так это они и есть, 60. Куда ж в стране деньги деваются? Муж мой 22 года отработал в шахте — и тоже получал как я, 6 000. Потом он написал кудай-то, и ему добавили, стало 10 000. Два года получал — а потом разбил его инсульт, одну половину. Нога хоть чуть двигалась, а рука совсем не работала. Инсульт, конечно, от нервов, и стенокардия еще у него была, и сахарный диабет.

Потом осталася я одна…

Участок есть у меня, А что толку с участка? Поливать же не дають. В этом году я наглости набралась: пусть штрафують как хотять! И стала поливать. Посадила я 4 рядка помидоров и 4 ведра картошки, больше у меня сил нет обрабатывать. Потом я на 1500 продала помидоров, потому что мне надо было за воду заплатить. На меня воду наложили 800 рублей, по счетчику вода идеть. А не дают поливать все равно, воды же мало. Даже и за деньги не дають! Если б увидели, то оштрафовали бы. Я картошку полила ночью, так я значить воровка, воду украла. Со счетчиком, и заплатила — а все равно украла… И вот эти помидоры я поливала, и 15 головок капусты, и огурцы. Косили траву, чтоб сорняк не рос, может, кому сено понадобится. Жалко же землю. Землю до слез жалко.

После мне вот газ провели, уже я одна жила. У меня котел теперь висить, повесили мы прошлый год. Это ж много денег, так надо экономить. Повесили мы котел прошлый год. Холодно, а я не включала его. Голова мерзла, так я шапку надевала, и под одеяло. А как голова была мокрая, так я шапку согрела утюгом и надела — хорошо! Экономия на газу!

Теперь все дорого, и дальше дорожаить. Значит, точно будет голод. Сначала будет итить война с кем-то, а потом все на нас пойдуть. Русским будет самое трудное. Так написано в Евангелии… Но православная вера все равно победить! Мало наших людей останется совсем, но они победять. И написано: какая страна кровожадничать не будет, та победит. Вот с немцами мы воевали, а и их жалко. У Господа — все дети, и немцы. Все его дети…

Лично я думаю так вот: ну, зачем много денег? (она прожила жизнь в бедности, если не в нищете, и потому там много думает и говорит о деньгах, это понятно, объяснимо — и жалко ее. — ИС) Вот имеешь ты дом. Имеешь ты детям усё. Обеспечил их. И особняки громадные — ну для чего они ему? Он же все равно умрёть. И бедные, и которые в правительстве люди — всё одно все поумрём. Уже все прошло, теперь надо за грехи ответить как-то, вот что. Как умру, конечно, надо будет за грехи отвечать. Господь нас, когда будет судить, так я за четыре минуты все ему Богу расскажу. Быстро надо будет, нас же много там соберется… Послушает меня и скажет — иди в адъ! У смОлу кинуть горячую, там хорошо, небось, будет…

— Ну, как-то же устраиваются и там… — утешал я свою любимую старушку как мог.

— Там Господь управит, куда нас девать. Грешные мы, конечно, воровали все. Не воровала я, что ли? Когда на ферме работала я, надо была украсть молока дочкам малым — так крала молоко. И воду. И зерно…

— Степанна, какие грехи на тебе еще, кроме воровства? — спрашиваю.

— Ты ж не батюшка, чтоб такое спрашивать!

— А че скрывать-то? Я на Страшном суде специально стану к тебе поближе, глянулась ты мне — и все подслушаю! Отвечай, какие ж еще грехи кроме воровства? Может, прелюбодеяние?

— Ой, такого не было у меня. У меня один муж, и всё. Лучше или хуже, может, могла б выбрать — так один был. Женихов не было никого. Некогда было с женихами, девок я растила…

А тут пришел с работы Валера, и встрял в беседу, спросил про, как ему, наверное, казалось, главное:

— А помнишь, как тебя хотели съесть?

— Как — съесть?

— Ну, ты ж рассказывала, что за тобой охотились, съесть хотели, когда ты маленькая была? Голод?

— Не знаю.

— Ну как же, тебя еще предупреждали, чтоб ты осторожнее?

— Не помню, — наверно вопрос этот был слишком интимный, про людоедство. С Валерой она была откровенней, она ж его в разных видах повидала, в разных позах, он ей как сын, что ли. А я был заезжий, городской, чужой, непонятно кто.

— А на соседних хуторах ели детей, пропадали же люди? — продолжал Валера свое дознание, добывая экзотические сведения, будто для сценария сериала.

— Не знаю… — отвечала она. Меня волк чуть не съел — было дело. И мы были голодные, и волки были голодные. В тот день корову порвали соседскую. Ой, Господи…

Ну вот видите, все обошлось. У нашей со Степанной истории — happy end, и всем счастье, ура!

Она только приговаривала, про чтоб ни рассказывала:

— Ой детей жалко, и внуков, а пуще всего — правнуков. Бедные, бедные они!

Фото Алексей Мальгавко/РИА Новости

Последние новости
Цитаты
Михаил Федотов

Советник президента РФ по правам человека

Сергей Ищенко

Военный обозреватель

Сергей Обухов

Доктор политических наук, секретарь ЦК КПРФ

Фоторепортаж дня
Новости Жэньминь Жибао
СП-Видео
Фото
Цифры дня