Степанна и людоеды

Одного человека разбил инсульт.

То ли в наказание за что-то, а может случайно, такой он вытащил в лотерею билет, кому-то ж надо. Не исключено также, что это было предупреждение о чем-то или замечание. Поди знай.

Он лежал как бревно в бедной больнице, куда поступил с этим ударом, это с ним случилось на выезде, в командировке, и думал, что лучше уж сразу подохнуть, чем в таком жалком виде, в таком отвратительном состоянии влачить. Хорошо еще, что у него отбило и обоняние, так что хоть вонь ему не докучала.

— Отчего я не подох сразу? И не застрелился, когда было желание, от несчастной любви? — размышлял он бесплодно, ведь было уже поздно.

Однако скоро пришла старушка-санитарка и привела его в порядок, смыла с него всю эту тошнотворную дрянь, покормила как младенца с ложечки, придерживая голову, и даже причесала. Она продемонстрировала удивительную не- или даже антибрезгливость. Которая, кстати, довольно часто сопутствует любви, разной причем, во всяких ее смыслах. Валера — так его зовут — подумал, что после надо будет как-то ей заплатить, когда он сможет ну хоть звонить, и ему привезут денег (которых было у него всегда в обрез, он исполнял какую-то небогатую службу в провинции). Но он заметил — а что ему оставалось, как не ловить какие-то сигналы из жизни, рассматривать картинки, какие показывают — что она и других как-то обихаживала, и ни с кого не требовала денег, ни даже с родни пациентов, которая, с отвращением на лицах, навещала убогих. Видать, так у нее заведено, такое у нее понятие.

Через пару месяцев Валера оклемался и перестал мечтать о том, чтоб кто-то его придушил подушкой. А поначалу мечтал; жизнь паралитика его не привлекала, и он ею совершенно не дорожил. Слово за слово, он стал ходить, хотя и неуверенно, и руки у него зашевелились, задвигались, и, в конце концов, он выписался и поехал домой, в свой областной город.

Куда и стал каждый месяц вызывать и вывозить эту свою старушку, ее звали Степанна. Он настойчиво ее брал к себе гостить и водил по врачам, она была к своим 70 с чем-то уж никак не здорова и страдала разным всяким. Он хвастал перед знакомыми этой своей старушкой, которая спасла ему жизнь, и теперь он решил ее тащить по этой спасенной жизни.

Как-то я заехал по делам в тот город и по поверхностному, но старому знакомству остановился у Валеры. А как раз у него гостила Степанна, домик небольшой, но в тесноте да не в обиде. Так я познакомился с этой великой старушкой и по вечерам — мы с Валерой как раз были в завязке, а это открывает какие-то новые горизонты и пласты жизни — вел с ней беседы за жизнь. Вместо того, чтоб тупо и банально бухать с веселыми юными красавицами, к примеру.

На второй или третий вечер я заметил, что полюбил старушку! Она оказалась простой, убедительной и прямой, и видела людей, как мне показалось, насквозь, и все-все понимала про жизнь. Фолкнер, что ли, сказал, что нету лучшего варианта, когда воспитываешь оболтуса, чем отдать его на попечение пожилой тетушки. И точно, если б такими старушками, как Степанна, заполнить нашу Госдуму, та б чего-то постановила мудрое. Бабушка была не то что со следами былой красоты, но — высокая, крепкая, костистая, с вытянутым лицом и зубами как у Ксении Собчак, и с таким же габсбургским подбородком. Я с удовольствием ее рассматривал, когда мы часами гоняли чаи. Наговорили мы много всего. Я был доволен ее рассказами и думал, что мне повезло с ней, да так оно и было.

И вот я решил все бросить и передать вам мудрость старушки Степаны, с ее слов записано верно, но подписи ее тут нету, не протокол, чай. Ну, поехали:

— Деревня наша 8 килОметров от райцентра. Три раза ходил автобус в день раньше, а теперь не ходит. Людей мало, и работать же негде. А раньше сколько в колхозе было работы! Руками! После техники нагнали, и люди теперь не нужны. Молодые — им тут жить нечем. Они и поразъехались. Кто в Москву, кто в Ленинград. На стройках работают, не знаю, идет им там стаж или нет. А кто под Москвой, у хозяина, — те и не приписаны, и надо, чтоб не знал никто, что они там работают. А то ж на хозяина что-то накладают, налог или что. Едут, да — тут-то все кончилось. Колхозы-то развалились, и один хозяин землю взял в аренду, мой внук работал у него на уборочной, от зари до зари, и 8 тысяч получил за месяц — насмешка какая-то. Старикам-то легче: пенсия же есть. У меня вот — 5 800.

Пенсия маленькая… А откуда ж большая? Образование у меня какое? Полтора класса в школе. Тогда же как — придем в школу осенью, а как холода, так не ходим, на печке сидим дома. Так мы училися… Учитель был у нас Александр Алексеевич, хороший. И жена его хорошая была. Вот они довели меня до полтора класса, говорили: «Хоть расписываться будешь уметь!» Жена его как идеть в магазин, так заглянет к нам, понапишет в тетрадке, начнет строчки, мы и пишем за ней, продолжаем. А идет с магазина обратно — зайдёть и еще понапишеть. Так и выучилась. А то совсем бы неграмотная была. И письмо могу написать, только маленькое и с ошибками (а мама моя одну букву свою знала, «Ф» — Федосья ее звали.) Ничего с нас за учебу учителя не брали. Такая была жизнь. Щас люди богатые, за всё платить надо. Тогда люди хорошие были! Есть-то нечего было, вот и хорошие.

Отца я и не помню. Отец умер у нас, до войны еще. Почему? А кто знает. Был больной — и умер.

Было тяжело. На бурьяне выжили. Пойдем, щавелю конского нарвем, вытащим хлобыстину, на плечо — принесем к дому и сидим жуем этот щавель на улице. Зеленя начнуть уже подниматься — так поднимается и мак. И мы чуть свет — прыг-прыг по пшенице, за этим маком! Понарвем мака, едим… Вот так выходилися, на траве больше. Тутовник созрел, мы на его прыг-прыг как обезьянки, и наелися, значить, нам питание уже пошло. Потом абрикосы, яблоки поспели, вот мы и воспитывалися.

А зимой слезьми мать кормила нас. Замуж уж она не вышла больше. Мужиков почти всех побили — война. После войны поприходили кой-какие. Но кто тогда брал? Да и кому брать, вдову с детьми? Мама моя прожила почти 85 лет. И вот все, которые муку такую перенесли — до 80 лет прожили и больше. Работали всю жизнь… Бывало, грузят зерно, а ступни в крови, разутые по стерне ходили — обуться-то не во что. Моя мама пенсии получала 18 рублей теми деньгами, советскими.

От колхоза что-то доставалось нам, на трудодни, только в войну — ничего не давали. Сестра моя старшая в 10 лет — телят пасла, а в 12 уже коров доила, руками. Я, бывало, пойду к ней, будто я йисть ей несу. А чего несть, нечего из дома несть! Так возьму чего-нить в тряпку заверну и несу, как будто йисть ей. Прихожу… Тут корова стоит, тут теленок, выпаивала она его, с-под этой коровы. Сестра мне кружечку молока дасть, и я домой. Кружечку — и все, больше нельзя было никак. Бригадир на ферме был строгий. Доярки оставят себе в ведре молоко, спрячуть — а он найдёть и у флягу выливаеть, и всё. Им даже нельзя было попить молока, не то что домой взять! Начали прятать в колодце, спустят ведро с молоком — так он и в колодце находил. Бригадир… Такие и в правительстве люди сидят. А сын его вырос — и после был директором совхоза. Бригадир говорил: «Мои внуки будут директорами!» А мы как были нищие, так и наши дети и внуки будут нищие. Тогда так было: у кого хамства много, тот не был голодный. Было, мама принесёть зерна, в подоле, когда на амбаре пшеницу подрабатывали. Так скорей смолоть, камнями, чтоб сразу спечь, чтоб никто не знал, не слышал. А бывало, и ловили. Тетя моя сидела… Два с половиной года — за два кило пшеницы. Ее посадили, а остались две девочки, совсем маленькие: одна 39-го года, и вторая — военная, муж ушел на фронт, а она и родила. И бабка старая с малышами осталась. Так мы этой бабке помогали, опековали ее. Пойдем дров нарубим, наносим ей туда. Детей не отдала никому! А хотели их забрать в беспризорный дом. Нет, говорит, они умруть, и я умру. А как она вернулася, тогда уже нам полегшее стало.

При Сталине — сажали, а все равно воровали. Как иначе? Чем детей кормить? Голодовали же. Как это Брежнев говорил по ТВ: «Как же можно сажать людей за то, что они ворують? Так они украли зерна или комбикорма, дали поросенку, а потом его на базар повезут — и людям же продадуть, вот и польза для всех!»

он говорил! Я сама слышала, все помню…

Хорошо у нас у бабушки была корова, и телилася она всегда в январе. Такая хорошая — ведро давала! Сейчас только до меня доходить — это, наверно, Господь давал корове столько молока! И мама возьметь по кувшинчику и разносит, у кого малые дети. После отелится еще у когой-то, и те носять другим — тогда делилися все. А сейчас? Сыворотку продають, Боже мой! А тогда — бесплатно было. Ну а как, дети ж голодные! Нечего было совсем есть.

Потом — перестали люди помогать друг другу. Как поможешь? После войны наложили налоги ж какие! Вот у кого корова есть, — значить, 500 литров надо вынести молока на молзавод. И мы носили. Мама подоит корову — ну, неси, Оля. Я несу, сколько она надоить — пять литров, четыре литра. А часов не было, и на молзаводе мне говорили: «Как солнышко будет отак, значить, обед, ты и приходи». Приду — обрату дадуть, кувшин большой.

Нам говорять: «Что ж вы не работали — была б пенсия хорошая!» Мне было 12 лет, я поехала к тетке в город, нянчить дитя, племянника своего. На свой хлеб пошла, дитём. Год я отнянчила, а потом он у садик пошел. А ко мне подруга приехала, и мы с ней пошли по городу — может, где работу нАйдем. Взяли нас у садик ночными нянями. 30 рублей платили. 15 я за квартиру отдавала, съехала от тетки, и 15 рублей мне оставалося.

В 17 лет пошла я в шахту работать. А там заработок — аж 70 рублей тогда было, старыми. Работа под землей, на глубине. Лава идеть, уголь на транспортер сыпеться, и в вагонетку. Как она полная насыпеться — так я кнопку нажимаю, и она едеть.

Меня если спрашивали — ты что, в шахте работаешь? «А я временно!» — мне начальник так велел отвечать. До 18 лет нельзя же было в шахте.

А в 18 я вышла замуж.

Он тоже в шахте работал. Но познакомились не в шахте, конечно, а на поверхности. Три километра он жил от меня: на Михаловке, я на Белышевке. Ну, и ходили — ребята к ребятам, девчата к девчатам… Так и познакомилися. Собиралися там и танцевали, у одного гармонь была, он вальсы играл, полечки. А на городские танцы нам ходить было не за что, там же билет покупать. Да с гармонью было лучше, веселее было, и люди добрее были тогда. А потом стали злые. Почему? Да потому что деньги! Деньги стали у людей. Когда денег совсем не было, люди совсем родные были. А когда деньги появились, они уже стали заедаться. У одного есть, а у другого нету.

Я слушала недавно, по телевизору… Он профессор какой-то, или академик, лекции читает. И вот он говорит: «Как щас рассудить жизнь? Бедный человек — он всегда будет бедный. А вот богатый ухватил, купил землю, значить, себе, у него рабочие, они ему сделали все, и уже ему деньги не нУжны. А ему нУжна власть. Теперь и деньги у них большие, и властью насытилися… А деревне — 5 тысяч платять доярке. Она в 3 часа встаёть, и на дойку, потом домой, борщ сварила — и опять в 12 часов на ферму. Подоили в обедах — вечером же едеть снова туда доить. Я на телятах работала — в 3 часа ночи тоже вставала. А теперь говорять: надо было работать, и была б хорошая пенсия. Она, эта работа, ничего не ценится. Такая богатая у нас земля, а они с Молдавии возят молоко и кефир! И ёгарт этот.

Жили, жили мы с мужем… Накопили денег, на шахте ж оба, и стали строить домик, своими руками. Турлушный домик: ну, с леса поставять каркас, а потом дранки набьють с двух сторон — раз оттуда, раз оттуда. И глину месим — 21 машину глины навозили! Замесили, с соломой, от так вот, и забиваем стены. Помажешь раз, второй, потом помажешь песок с глиной, чтоб гладенько было. А потом белили. Три года строилися. Уже ребенок был и беременная я была, так стали там жить. Домик хороший — семь на шесть метров, три комнатки, верандочка. Участок 8 соток.

Потом телевизер купили первый, в 63-м, что ли, году, в Харьков ездили за ним. После и холодильник — когда мы Галю замуж отдавали. А тогда их и не было ж, они позже пошли. Директор рядом жил и купил себе, и тут ему подвезли лучший и побольший. Он мне говорит — может, возьмешь? Ну, давайте, возьмем. За сколько? Чи за 130? Только занесли холодильник и радуемся на него, а через два дня Галя прибежала домой и говорит: мама, сваты придут у субботу! Я говорю — та что ж ты молчала, где мы теперь денег возьмем, свадьбу ж надо играть! Зачем же мы холодильник взяли! Ну что, заняли денег, расплачивались, тогда ж справку давали на кредит, и мы выплачивали после по той справке. А холодильник — это было хорошо. У нас уточки были, зарежешь, положишь на холод, придешь с работы, раз-раз — и сготовишь. А то пока зарежешь, пока ощипаешь… Слава те Господи, лучше стали жить… И работа у всех была, и птицу можно было держать…

А после шифонэр мы купили, как разбогатели, ох, радовалися! Не могла я дождаться, пока смена кончится, дома ж шифонэр у нас, быстрей туда! Приду, глажу его, заглядываю, а там нет ничего, он же пустой.

Так и жизнь прошла… Под конец я работала санитаркой в больнице. Больная была очень, но группу мне не давали… Пахала я сутками. Кому надо, куда-то ехать — я всех подменяла, мне же перед пенсией надо было побольше чтоб был заработок. И вот в 92-м году начислили мне 117 рублей, много! Но я пожила на этой пенсии чуть, получила раз несколько ее, и опять вот это всё, пертурбации. И опять я стала получать 60 рублей; на 5000 я перешла, так это они и есть, 60. Куда ж в стране деньги деваются? Муж мой 22 года отработал в шахте — и тоже получал как я, 6 000. Потом он написал кудай-то, и ему добавили, стало 10 000. Два года получал — а потом разбил его инсульт, одну половину. Нога хоть чуть двигалась, а рука совсем не работала. Инсульт, конечно, от нервов, и стенокардия еще у него была, и сахарный диабет.

Потом осталася я одна…

Участок есть у меня, А что толку с участка? Поливать же не дають. В этом году я наглости набралась: пусть штрафують как хотять! И стала поливать. Посадила я 4 рядка помидоров и 4 ведра картошки, больше у меня сил нет обрабатывать. Потом я на 1500 продала помидоров, потому что мне надо было за воду заплатить. На меня воду наложили 800 рублей, по счетчику вода идеть. А не дают поливать все равно, воды же мало. Даже и за деньги не дають! Если б увидели, то оштрафовали бы. Я картошку полила ночью, так я значить воровка, воду украла. Со счетчиком, и заплатила — а все равно украла… И вот эти помидоры я поливала, и 15 головок капусты, и огурцы. Косили траву, чтоб сорняк не рос, может, кому сено понадобится. Жалко же землю. Землю до слез жалко.

После мне вот газ провели, уже я одна жила. У меня котел теперь висить, повесили мы прошлый год. Это ж много денег, так надо экономить. Повесили мы котел прошлый год. Холодно, а я не включала его. Голова мерзла, так я шапку надевала, и под одеяло. А как голова была мокрая, так я шапку согрела утюгом и надела — хорошо! Экономия на газу!

Теперь все дорого, и дальше дорожаить. Значит, точно будет голод. Сначала будет итить война с кем-то, а потом все на нас пойдуть. Русским будет самое трудное. Так написано в Евангелии… Но православная вера все равно победить! Мало наших людей останется совсем, но они победять. И написано: какая страна кровожадничать не будет, та победит. Вот с немцами мы воевали, а и их жалко. У Господа — все дети, и немцы. Все его дети…

Лично я думаю так вот: ну, зачем много денег? (она прожила жизнь в бедности, если не в нищете, и потому там много думает и говорит о деньгах, это понятно, объяснимо — и жалко ее. — ИС) Вот имеешь ты дом. Имеешь ты детям усё. Обеспечил их. И особняки громадные — ну для чего они ему? Он же все равно умрёть. И бедные, и которые в правительстве люди — всё одно все поумрём. Уже все прошло, теперь надо за грехи ответить как-то, вот что. Как умру, конечно, надо будет за грехи отвечать. Господь нас, когда будет судить, так я за четыре минуты все ему Богу расскажу. Быстро надо будет, нас же много там соберется… Послушает меня и скажет — иди в адъ! У смОлу кинуть горячую, там хорошо, небось, будет…

— Ну, как-то же устраиваются и там… — утешал я свою любимую старушку как мог.

— Там Господь управит, куда нас девать. Грешные мы, конечно, воровали все. Не воровала я, что ли? Когда на ферме работала я, надо была украсть молока дочкам малым — так крала молоко. И воду. И зерно…

— Степанна, какие грехи на тебе еще, кроме воровства? — спрашиваю.

— Ты ж не батюшка, чтоб такое спрашивать!

— А че скрывать-то? Я на Страшном суде специально стану к тебе поближе, глянулась ты мне — и все подслушаю! Отвечай, какие ж еще грехи кроме воровства? Может, прелюбодеяние?

— Ой, такого не было у меня. У меня один муж, и всё. Лучше или хуже, может, могла б выбрать — так один был. Женихов не было никого. Некогда было с женихами, девок я растила…

А тут пришел с работы Валера, и встрял в беседу, спросил про, как ему, наверное, казалось, главное:

— А помнишь, как тебя хотели съесть?

— Как — съесть?

— Ну, ты ж рассказывала, что за тобой охотились, съесть хотели, когда ты маленькая была? Голод?

— Не знаю.

— Ну как же, тебя еще предупреждали, чтоб ты осторожнее?

— Не помню, — наверно вопрос этот был слишком интимный, про людоедство. С Валерой она была откровенней, она ж его в разных видах повидала, в разных позах, он ей как сын, что ли. А я был заезжий, городской, чужой, непонятно кто.

— А на соседних хуторах ели детей, пропадали же люди? — продолжал Валера свое дознание, добывая экзотические сведения, будто для сценария сериала.

— Не знаю… — отвечала она. Меня волк чуть не съел — было дело. И мы были голодные, и волки были голодные. В тот день корову порвали соседскую. Ой, Господи…

Ну вот видите, все обошлось. У нашей со Степанной истории — happy end, и всем счастье, ура!

Она только приговаривала, про чтоб ни рассказывала:

— Ой детей жалко, и внуков, а пуще всего — правнуков. Бедные, бедные они!

Фото Алексей Мальгавко/РИА Новости