Вещизм: любовь и деньги

Эту историю из своей жизни рассказал мне человек скрывшийся — по ряду причин — под псевдонимом Егор Севастопольский.

— Тут нужна предыстория. Даже две.

Первая такая.

Когда я пришел после лета в девятый класс, учителя были неприятно удивлены: они были уверены, что здыхались (южное слово, украинизм, «избавились от» — ИС) меня. И то сказать — я мало их радовал в прежние годы… В девятый меня отправила мама, она хотела, чтоб я стал человеком.

В новом классе я познакомился с новеньким, Валиком. Он был очень приметный: рост под метр девяносто, блондин с голубыми глазами, при этом еврей. Мы с ним дружили очень сильно. Он друг мой был. Литературой оба увлекались… Он мне дал тогда на прочет «Воронежские тетради» Мандельштама, самиздатские — то, что в ссылке было написано. Он играл на гитаре и меня научил. Гитара нужна была для приключений с девчонками, в 10-м классе это стало работать. У Валика был брат Саша, старший, года на три, похожий на югославского певца, очень тогда модного, — Джордже Марьяновича. Саша был ловелас. Он учил младшего искусству любви, которое казалось, да и сейчас кажется, самым в жизни главным. Начинал Саша издалека, времена же были страшные, все запрещено и считается развратом: как бюстгальтер с девушек снимать.

— Ну и как? — умирая от любопытства, спрашивал я Валика. У меня-то брат был младший, некому учить меня жизни. И вот друг объяснял мне:

— Сначала ты должен бретельки снять. А потом попытаться — она ж не повернется, чтоб тебе было удобно — одной рукой расстегнуть замок. Ну, такой, вверх-вниз. А если на крючках — тоже можно одной рукой, как бы между прочим. А если не получается, если замок хитрый — то можешь бюстгальтер просто спустить на живот.

Это все преподал нам Саша Рабинович! Валик наслушался от брата всяких историй и говорил мне:

— Я в 30 лет женюсь на дочке профессора. Или генерала. Вот это будет роскошная карьера!

До 30-ти лет, надо было понимать, он собирался предаваться любви и совершенствоваться в этом искусстве, чтоб потом во всем блеске предстать перед юной красавицей из академических (научных или генштабовских) кругов.

Но получилось иначе (в 20 он молниеносно женился, сразу развелся, и это не считалось): ему было 26 лет, когда его убила молния, на Каролино-Бугазе. Там были еще ребята, их только оглушило, а убило только вот одного… Я тогда уже работал на Зее. И оттуда послал его маме 400 рублей, на памятник.

Предыстория-2.

В 1946 году моя мама поехала жить в Иваново, к своей бездетной тете и ее мужу Зяме. Поступила там в техникум и подружилась там с однокурсницей Ниной, ее муж был лейтенант, фронтовик, орел. Потом жизнь всех раскидала, но годы спустя моя мама встретила эту Нину в Одессе, выйдя из дому. Они кинулись друг другу в объятия и опять стали дружить, с новой силой, уже же был background и ностальгия, и возможность сравнить алкоголика подполковника со свежим красавцем, каким тот был в лейтенантах.

У Нины была дочка, тоже в восьмом классе, нас, конечно, познакомили, замышляя недоброе, и таки мы через пять лет поженились, что было страшной ошибкой.

Семья моей тогдашней — первой из четырех — жены вернулась из Германии, где тесть служил много лет. Оттуда они привезли много «трофеев», это так называлось. Шубы, отрезы, сервизы. Мануфактура, рулонами, была разложена где попало и уже начала потихоньку гнить.

Тестя моего барахло мало волновало, он его презирал. Это был живой веселый человек, его в 43-м выгнали из военного училища за эх самоволку — и он пошел на фронт рядовым. На офицера он таки выучился, уже после войны.

Мужик он был хороший; хоть и русский, но с людьми умел ладить. Важно еще было то, что он бухал сильно. Я, говорит, не виноват, нас на фронте споили, наркомовскими сотками. Но всем же наливали, и как-то люди держали себя в руках! До добра это не довело: ему дали полковника, он на радостях нажрался и потерял партбилет. Из армии сразу турнули, и уж дальше он бухал изо всех сил, уже совсем без оглядки. По пьянке стал бить тещу. Мне это не нравилось, и однажды я чуть не дал ему в глаз:

— Молодец среди овец? А ну иди-ка сюда!

Он спрятался за холодильник и оттуда только его живот голый торчал, он был топ-лесс, в трусах. Он меня после этого зауважал.

— А че вы с ним не разведетесь? — это я у тещи спросил.

— Зачем же имущество делить? Он столько пьет, что долго не протянет…

После мы с Иркой уехали на Зею, а ребенка оставили у тещи. Моя мама пришла как-то проведать внучку и услышала, как полковник сказал жене:

— Что, опять эта жидовка пришла?

Она дала ему пощечину, о чем решилась мне написать только через месяц.

У полковника иногда — по пьянке конечно — вспыхивал протест против вещизма. Он после пол-литры, бывало, хватал ножницы и начинал какую-нибудь шубу резать и орал:

— Вы все на барахло поставили, это неправильно, так жить нельзя! Мы не за шмотки кровь проливали на передовой, ааа!

Дело было не только в водке. Они жили как «Катерина в темном царстве», жлобство, жадность, они всë считали что-то — нехорошо.

И вот однажды так дед кинулся резать внучкину шубу. Теща вызвала ментов. Те приехали, пишите, говорят, заявление. Ну, накатали.

А дед с пафосом:

— Лейтенант, вы не можете меня забрать! Я полковник и ветеран войны.

Менты задумались — и правда, а че делать? Дед отпросился на балкон покурить, они чешут репу. Полковник стоит, курит, и вон он оглянулся и говорит второму зятю, а тот был прапорщик, тоже военный:

— Ну, Витя, прощай!

С родственниками он вообще не захотел разговаривать, он их и за людей не считал — ну как это, хозяина и кормильца сдать ментам и заяву на него накатать.

После чего выпрыгнул с балкона вниз головой — а это был четвертый этаж.

Мама сказала, что на похороны не пойдет, а я обязан.

Я пошел, потому что все-таки он был нормальный человек, не такой, как они. Черт с ним, он обозвал мою маму жидовкой, ну, антисемит, так что с того — у нас антисемитов полстраны. Никому плохого не сделал. Ну, тещу бил, — так она не уходила, ждала его смерти, и вот, дождалась. Я посмотрел на тестя в гробу и вдруг увидел: это и моя судьба.

Я с Иркой всегда хотел развестись, мы были чужие люди, она была со мной холодна, а ее сестра крутилась вокруг своего прапорщика и пылинки с него сдувала. Меня это задевало, было больно.

Ну, его похоронили, полковника. А дня через три мы с Иркой поругались из-за какой-то ерунды. Она куда-то ушла. И я вдруг понял, что — все, я с ней развелся. Что больше я с ней жить не буду. Она что-то поняла тоже — и через пять минут вернулась, стала звонить в дверь. Мама открыла. Я не стал выходить из комнаты и сказал громко, очень громко:

— Я не хочу ее больше видеть.

Со стороны это выглядело ужасно. Ребенок, тестя похоронили, и еще развод — но уж так.

Я на кладбище заглянул на могилку Валика — и решил навестить его маму, которая меня очень любила. И пошел к ней, она жила в большой коммуналке на Ришельевской. Ее не было, соседи сказали — может, скоро придет, подожди на кухне.

Сижу, жду… Тут выходит из ванной роскошная брюнетка, 20 с лишним, не худая и не толстая, длинные ноги, экзотическая, то ли таджичка, то ли гуцулка, метр семьдесят пять, с глубокими глазами, в халате, с полотенцем на голове. Я ее сразу сфотографировал, молодость, одно на уме.

— А вы к кому? Кого ждете?

Присела на табуретку рядом, халат полураспахнут, от шеи до трусов, — ну, думаю, сука еще та, но ведь хороша! Слово за слово, я, говорит, не местная, к тете приехала, никого тут не знаю, даже в кино не с кем сходить. Ну, думаю, чё-то ты заливаешь, как это не с кем, девка-то страшно видная!

— Ну, давайте в кино сходим, — предлагаю. — В следующую пятницу.

-Так долго ждать… А может, завтра, в субботу?

— Ну, давайте так…

Мы встретились, как назначили, на Пушкинской, угол Чкалова, то есть Большой Арнаутской, я взял 12 рублей, денег было мало. Она подходит — вся как у Феллини. Билетов, конечно, нет никаких, вечер же субботы, тогда ткнулись в один кабак, в другой, все забито. И вот она говорит:

— Похоже, мы никуда сегодня не попадем. Ну, что мы туда-сюда тыркаемся? Чего мы будем скитаться по городу?

— А какие варианты?

— Я вообще-то у тети редко бываю, а так-то снимаю квартиру, тут рядом, на Гаванной. Может, ко мне пойдем?

Она сделала мне предложение, от которого невозможно было отказаться.

— Ну, давай хоть вина купим.

— Не надо. У меня там все есть.

Что же, подумал я, это упрощает задачу.

Пришли к ней, выпили по стакану вина, я сел на кровать и стал расстегивать рубашку.

— Это что значит?

— Ну, мы же взрослые люди.

— А поговорить? Ты мне интересен, ты мне нравишься.

Я деликатно стал тащить ее в постель, а она говорит:

— Если тебе только это надо, уходи.

— И уйду.

— Хочешь — уходи.

— Может, встретимся завтра?

— Давай.

Назавтра мы встретились, мы тогда прожили вместе четыре дня, ничего не было, у нее месячные, в те времена это считалось непреодолимым препятствием. Мы только целовались и обжимались.

Она все эти дни вилась вокруг меня и заглядывала мне в глаза. Я в первый раз был окружен сумасшедшей женской заботой! Невероятной! Она узнала, что у меня болит печень — и рано утром бегала на Привоз, за свежим творогом, это типа полезно. Такого я не знал еще.

На пятую ночь она говорит:

— Ну что, раз любовь, — значит этого не миновать! Я готова на все.

Я обрадовался… Начинаю — и чувствую: что-то не то. Наконец, до меня доходит смысл. Я осторожно спрашиваю, она подтверждает:

— Ну да.

— Раз так, раз ты столько лет себя берегла, значит, для тебя это важно.

— Важно. Я давно решила, что — только по любви.

— Послушай, я не собираюсь на тебе жениться, к тому ж я не разведен.

— Это неважно.

Ну хорошо! Я сделал это.

Мы стали больше разговаривать за жизнь. Кто, чего, откуда, как. Она из Львова, ее родители врачи, она тоже, ей за бабки организовали ординатуру в Одессе. А тетя тут больная, хотели прописать к ней, но это было непросто.

Два или три дня мы провели в постели. А потом она говорит:

— Давай сходим на центральный телеграф, мне надо позвонить по межгороду.

Ну, пошли. Она звонит, говорит:

— Все мероприятия на конец июля отменяются. И все. Все! Ничего не будет! Ни-че-го!

Я услышал это и пожал плечами: ну какие-то свои дела.

На другой день она говорит:

— Так неудобно…

— А что такое?

— У меня была свадьба назначена. Но теперь же, когда ты, я решила что никакой свадьбы там не будет, сказала про это по телефону. Мамавсполошилась и вот прилетела… Скажи, а можем мы как-то на обед пригласить твоих родителей в ресторан? И как-то их познакомить с моей мамой?

— Нет. Я что, буду твоим родителям рассказывать, как я тебя трахнул? И какой статус у тебя с мамой? Я женат, даже на развод не подал, у меня ребенок.

— Хорошо, а можно моя мама приедет к твоим родителям?

Они как раз были на базе отдыха.

— Ну пусть едет.

Приезжает ее мама с букетом роз, сели обедать, она говорит:

— Мы настолько обеспеченные люди, что можем себе позволить выдать нашу дочку замуж по любви.

Моя мама несколько растерялась, хотя она видала виды. Стала что-то сбивчиво рассказывать про то, что я неразведенный и непредсказуемый…

— Скажите, какие у вашего сына намерения? Лиля его любит, а он? Ну, скажите!

Я говорю:

— Вы знаете, мне очень нравится ваша дочь, мне даже кажется, что я в нее влюблен, и даже люблю. Но я не могу ей сделать предложение, потому что я не разведен. В лучшем случае я разведусь в феврале или в марте, а сейчас август… Но если я разведусь, и все пройдет гладко, то я готов жениться.

— Ну, это меняет дело!

Она улетает довольная. Та расстроенная свадьба ее уже не волнует.

Мы гуляем с Лилей по городу, на нее оглядываются мужики — что понятно. Но еще и бабы. В чем дело? Я потом сообразил: на Лиле были брильянты богатые, тыщ по десять в каждом ухе, — а в Одессе на брильянты понимают. (Не говоря уже за туфли в 400 руб. и золотую цепь). Нормально на 78-й год? И видно, что у нее бабок навалом, она пытается мне делать подарки, но я на нее жестко наехал и сказал, чтоб этого больше не было, и она затихла.

Как-то я зашел к Зое, маме Валика. Она увидела меня, обрадовалась и сразу говорит:

— Да, мне Лилечка все рассказала про вас. Я очень хочу, чтоб у тебя с ней получилось!

— А при чем тут Лиля? Почему она вам рассказала? При чем тут это все?

— Я давно ее знаю… Лилечка - вдова Валика.

— Как — вдова?

— Валик на ней фиктивно женился. Чтоб она попала в Одессу и ее прописали в тетиной комнате. Ну, так получилось.

— Дааа?

— Фиктивно — но он очень хотел жениться и по-настоящему! Она с ним ездила на Каролино-Бугаз, два раза. Думаю, если бы он не погиб, у них бы все получилось… Я тебя люблю как Валика, и, если у тебя с ней что-то получится, я буду рада. Она просто бриллиантовая девчонка! Не в смысле денег, хотя и денег там тоже столько, что ты даже представить себе не можешь, что столько может быть у человека в Советском Союзе.

Я не мог понять, как это — жена Валика, и — и целка. Но Валик был человек не для этой жизни… Он интересовался театром…

Я потом спросил про это Лилю. Она все подтвердила:

— Он любил меня, он плакал, хотел меня трахнуть… Он был хороший парень, но не нравился мне. И поэтому я не могла. Я такая.

Август — медовый был месяц. У меня отпуск, она как-то отпросилась… А в сентябре наступает отрезвление. Надо лететь обратно на Север, там жена, разводиться надо, а я переживал сильно, что развожусь с ней… Было больно, но я понимал, что возврата назад нету. Мы с ней прожили 10 лет, она за мной по Северу таскалась, ходила в тазик, это ж было мужское общежитие. А если по большому, то я караулил у дверей сортира, он один на этаже.

Лиля шлет мне письма, по 10 страниц. Про то как она меня любит, какой я миленький любименький. Я это читаю — и закрадывается подозрение: да она глуповата! В койке не обращаешь внимания на эту лексику. А читать это… Думаю, что половина влюбленных пар развалится несмотря на чувства — если их разлучить на месяц и заставить писать друг другу письма.

Лиле меж тем отказывают в квартире, которую она в Одессе снимает. Она приходит к моей маме:

— А можно мне у вас пожить пару месяцев? У нас же все вроде ясно.

И она въезжает, с вещами. А вещи — это пять чемоданов, мешочек с бриллиантами, с цацками, и восемь сберкнижек, на которых было сто что ли тысяч. Брюлики спрятали в старой стиральной машине, среди грязного белья. Это был наш главный тайник.

Мама была этим смущена, да и я тоже. Я не мог понять — ну откуда такое богатство? Может, ее родители-врачи людей на органы разбирают? Или мочат людей в подвале, чтоб отнять у них драгоценности? Я уже знал, что ее родители прошли всю войну в полевом госпитале; думал про золотые коронки или уж не знаю что. Про трофеи… Начал задавать Лиле вопросы.

Ну да, ковры и люстры и отрезы из Германии — опять! Как мои тесть с тещей! Но это еще не все: ее папа — первый врач города, он уникальный, диагнозы ставит безошибочно по телефону, и после все подтверждается анализами, так что не поспоришь. Потому он лечит первого секретаря и всех прочих функционеров, всех ректоров. Все это знают, реклама прекрасная, и потому цеховики охотно платят за прием 50 рублей.

Мы успели еще во Львов слетать, этот папа мне понравился, настоящий еврей в жилетке и лаковых штиблетах, симпатичный и толковый — рассказал мне про все мои болячки сразу. Я не хотел туда лететь, но обещал ей еще до того, как мы вступили в переписку, меня воротило от этих сюси-пуси, меня как-то отталкивало от этого сверхбогатства.

И тесть еще ляпнул, при всех, за столом, это было, может, последней каплей:

— Мне нравится, что ты независимый парень и отказываешься от дорогих подарков, даже вот шапку не принял от нас ондатровую. Это правильно, и мы не будем ни на чем настаивать и брать тебя на содержание. Мы только квартиру, дачу и машину купим, — а дальше уж вы сами. В конце концов, у Лили есть специальность, она все же врач, гинеколог.

Я все больше убеждался в том, что мне это не подойдет. И начал отрабатывать обратно. Лиля сразу все поняла, хоть я ей ничего нет говорил:

— Ты такой роскошный, такой замечательный, такой умный! Ты лучше всех-всех. Если тебе нужны и другие женщины, я согласна, но только не бросай меня!

Она уехала в Одессу, я улетел в Москву, меня, как ни странно, приняли в аспирантуру. Я приехал домой на каникулы, под новый год. Перед вылетом позвонил маме и сказал, чтоб Лиля съехала с квартиры. Мама ответила:

— Она красавица, добрая и нежная, и кроме всего прочего ты с ней будешь обеспечен на всю жизнь. Я ей говорить ничего не буду и выселять не стану. Ты ей делал предложение — ты и прогоняй ее сам.

Это было все непросто.

Но в первый же день, как прилетел, я ей говорю, чтоб съехала, что у нас ничего не будет. Она плачет по углам… Потом забирает свои бриллианты и уходит из дома.

Я решил, что все кончено. Но это был еще не конец. Летом я снова приехал в Одессу, мы с ребятами попали в страшную драку, и я попал в больницу с сотрясением. Лиля узнала от общих знакомых и пришла меня навестить. Прошло полгода, как мы расстались, и я понял, что любовь не закончилась. Она дико ко мне тянулась, я, конечно, противился — но недолго. Потом я снова уехал, и таки все кончилось. Все удалось отрубить, может, благодаря тому, что она заразила меня тогда деликатной болезнью, которой я наградил новую большую любовь — и по понятным причинам приглушило старую.

Лиля после вышла замуж, и человек понимал, что взят на содержание. Они впрочем быстро развелись, она эмигрировала, я пытался ее найти, но безуспешно.

Я как-то понимал, ну, такое было воспитание, что жить на деньги жены — это не очень по-мужски. Но ее деньги бы мне помогли! Я — молодой перспективный ученый, восходящая звезда, я купил бы «Волгу», ходил бы ужинать в ЦДЛ и ЦДРИ. Если бы я не разочаровался в ней, я бы и с деньгами смирился. Но когда я понял что она глупа, все оборвалось, кончилось, жить с ней стало невозможно. И я отбросил эту возможность — быть богатым. Мне стало ясно, какое место в моей жизни занимают деньги: ну точно не первое, они среди моих ценностей стоят на 5−6 месте, обойдемся тут без списка, такое надо только идиотам объяснять. Я все-все понял про деньги еще 25 лет назад. Когда у меня после появились свои, они ничего не прибавили к тому старому знанию, которое пришло в молодости.

Фото: ИТАР-ТАСС