Экономика всего понемножку

Высокополезное издательство «Манн, Иванов и Фербер» подарило мне книжку Александра Аузана «Экономика всего». Подарило, надо сказать, с деликатностью — просто прислали книжку без каких-либо предварительных условий, типа «отдаритесь рецензией». И правильно, потому что иначе я бы не взял, «ещё чего». А так — почему нет, решил я. Почитаю, и если будет время и настроение — отпишусь. Что и делаю.

Книжка посвящена институционалистской экономической теории. К которой я, сразу скажу, отношусь положительно.

А вот книжка мне, увы, не понравилась.

Вообще-то Аузан — декан экономфака МГУ, профессор, автор множества научных работ и т. п. Не знаю, что он сделал для науки. Но вот азбука для простецов — каковой была задумана «Экономика всего» — у него не получилась. Возможно, из-за неудачной задумки. Вместо того, чтобы сесть и честно написать, Аузан эту книжку «наговаривал и надиктовывал», причём не кому-нибудь, а журналисту из русского Esquire. Что привело к двум типичным ошибкам. Первая: автор совершенно не представлял себе аудиторию, не чувствовал её. В таких случаях человек обычно начинает актёрствовать в стиле массовика-затейника на утреннике для умственно-отсталых. То есть всячески упрощать там, где упрощать не нужно, вставлять идиотские шуточки и делать неестественные жесты, а всё сложное (и важное) не упоминать вовсе или отделываться общими словами. «Здравствуйте, дорогие девочки и мальчи… то есть, э-э-э, уважаемые дамы и господа. Сегодня мы поговорим о такой штуке, как экономика. Вы, наверное, думаете, что экономика — это когда вы идёте в магазин и там покупаете, э-э-э, что-нибудь. Нет, экономика — это целая наука! И очень интересная наука! Она делится на макро и микроэконо… извините, это вам пока сложно… в общем, она про то, как люди обмениваются товарами и услугами. Фффу, кажется, это я этим кретинам объяснил. О чёрт, надо сказать, что это про добровольные обмены! Хотя они не всегда добровольные, это тоже надо как-то объяснить… Дорогие девочки и мальчики… то есть, э-э-э, уважаемые эти самые… очень важный момент! Экономика изучает прежде всего добровольные обмены, ну то есть когда люди отдают свои товары и услуги в обмен на деньги, а не потому, что их бьют. Хотя экономика занимается и этим случаем, но это очень-очень сложный её раздел, о котором мы поговорим как-нибудь потом…»

Знакомый стилёк? Вот именно в такой манере и выдержана вся книжка Аузана. Кроме того, он время от времени вспоминает, что в изложение теории нужно вставлять какие-нибудь примеры. Поскольку же он не пишет, а говорит, и к тому же чрезмерно надеется на свою память, то вместо корректных кейсов у него постоянно всплывают какие-то городские легенды. Например, говоря об институциональных преобразованиях в Японии, он вдруг заявляет, что в этой стране, оказывается, уже двадцать лет обсуждается идея заменить японский как язык делопроизводства английским — «потому что латиница гораздо удобнее для компьютера, чем иероглифы». Из этого делается вывод, что японцы перестали быть японцами, плюнули на могилы отцов и потеряли идентичность, заплатив ею за экономический успех. То, что система Хэпбёрна для латинской транслитерации японского языка была создана в 1867 году и входит в стандарт ISO, что в Юникоде есть хирагана, что знание английского языка среди японцев по оценкам TOEFL в 1998 году было самыми низким в Азии, что сейчас японцы учат английский не потому, что хотят потерять идентичность, а чтобы усилить своё влияние в мире (и это откровенно задекларировано в знаменитых «Целях Японии в XXI веке») — автором блистательно проигнорировано. А вот о том, что японцы «из-за компьютеров» хотят перейти на английский — это ему кто-то сказал, он и повторил, а проверить не удосужился. Впрочем, Япония далеко. Но вот когда Аузан рассуждает о «русской революции», ссылаясь на Бердяева, согласно откровениям которого русский народ после 1917 года «выбрал то же, что было до 1917 года» — это производит впечатление, как минимум, странное. Как и утверждение, что Россия стоит на распутье между застоем и модернизацией аж четыре века (!)

Впрочем, это как раз типично: в книжке вообще очень много либеральных мифов про Заграницу, а также про Россию и русский народ.

Например, в качестве институционального различия автор приводит отношение к доносам в России и Европе. Пример, который он приводит, таков: если у американца не возьмут кредитную карту в бензоколонке, он может заподозрить, что хозяева уходят от налогов и стукнет куда следует. А в России при Сталине количество арестов, совершаемых по доносам, было непростительно низким — около 3%, и только огромными усилиями НКВД «коэффициент сотрудничества» был поднят до 5%. Из чего делается блистательный вывод, что в России донос запрещён неформальными институтами, а в Европе он ими приветствуется — с тем посылом, что это такая историко-культурная особенность, зашитая, надо полагать, в «менталитет». То есть автор как бы не понимает, что донос на жуликоватого бензоколонщика означает для последнего мелкие неприятности с налоговиками, а в сталинской России — мучительную смерть невиновного человека. Не замечает он также и того, что в той же России донос, ситуативно аналогичный американскому (скажем, жалоба на кассира в супермаркете) общественным мнением вполне себе одобряется.

Ещё хуже, когда Аузан восходит до обобщений. Чтобы не быть голословным, приведу целиком самое начало четвёртой главы книги, про государство. Так вот, начинается она с такого пассажа:

Попробуйте перевести русское слово «государство» на другие языки, например на английский. Вряд ли у вас что-нибудь получится. Ведь «государство» — это не «state», потому что «state» — это некое территориальное образование. Это не «government», потому что «government» — это «правительство». Это не «authority», потому что «authority» — это «власть». Государство — это все сразу. Отсюда возникает мощное искажение в русском общественном сознании. Задайте любому человеку вопрос:

— Что может чиновничество?

— Ой, да они ничего не могут!

— Что может правительство?

— Да они там только своими разборками занимаются!

— А что может государство?

— Государство может все!

— Что должно делать государство?

— Государство должно делать все!

Ведь государство — это и чиновники, и правительство, и местные администрации, и граждане страны. А поскольку оно включает в себя всех, то и должно заниматься всем. Начиная с уровня языка, идет трансляция таких ценностей, которые не позволяют разобраться в вопросе. Государство в России сакрализировано.

Вообще-то сверхзагадочное слово «государство» имеет прозрачнейшую этимологию и восходит к слову «государь». И обозначает, соответственно, владение государя [Срезневский ссылается на митрополичью речь от 1431 года, но, кажется, есть и более ранние свидетельства]. То есть это то же самое, что и «царство» (устойчивая синтагма «царство-государство» дожила до наших дней). Перевод тоже очевиден — «королевство», kingdom. То, что «государство» пережило «государя», тоже понятно и даже не очень оригинально… Далее, фраза «государство — это всё сразу», отстоит от народного представления о государстве как только возможно. В современно русском понимании государство — это чужая и опасная сила, представленная администрациями, чиновниками, ментами, военными и прочими «силовиками», от которых нужно держаться подальше. При этом государство и в самом деле захапало себе всё, начиная от прав и кончая возможностью заработка. Поэтому, преодолевая отвращение, к государственными людям надо ходить и им кланяться — по тем же причинам, по которым заключённому приходится иметь дело с администрацией тюрьмы. Но и только. И если уж говорить о сакрализации — то такого культа родного государства, который существует, например, в США, в России не просто нет, его невозможно себе представить. Что легко проверить: представьте себе реакцию на человека, который стал бы вывешивать на своём балконе российский флаг, или плакать при звуках гимна… Что касается приведённого автором диалога с «любым человеком», то любой человек, услышав это, решил бы, что это диалог с иностранным шпионом, пытающимся притвориться русским при помощи волшебного слова «ой».

Это начало. А ближе к концу книги Аузан поведал, что безобразное качество изделий российского автопрома связано… не смейтесь только… с установкой на креативность, то есть с желанием сделать всё по-своему. Поэтому, оказывается, «Жигули» были такой скверной машиной, и поэтому русские ну просто по природе своей не могут сделать много одинаковых автомобилей. «Зато могут узбеки, которые повезут в Россию „UzDaewoo“», глубокомысленно заключает автор.

Иногда дело доходит до откровенного глумления. Например, рассказывая про СССР и постсоветскую реальность, автор (институционалист!) демонстративно не замечает важнейших институтов, которые чуть менее чем полностью определяют развитие нашего общества — прежде всего, чекистов (которые являются не просто главным, но единственным полноценным политическим, да и экономическим субъектом в России). Абсолютное всесилие чекистов автор просто не считает нужным не только отмечать, но и, умалчивая, принимать в расчёт. Например, он на голубом глазу объясняет отсутствие русского экономического чуда или крошечный горизонт планирования… скверными привычками российского менеджмента, которым, оказывается, можно управлять только сталинскими методами, то есть террором. Правда, эти оригинальные теоретизирования он приписывает Мансуру Олсону (это который написал «Возвышение и упадок наций»). Что не делает подобные рассуждения простительными для человека, устроившегося в России на той позиции, на которой находится Аузан. «Молчать — молчи, но хоть не ври-то».

И такого там много.

Но ещё хуже дела обстоят с теорией. В книжке, претендующей на краткое введение в институционализм, нет определения института. Того самого, классического, согласно которому институт в узком (юридическом) смысле есть юридическое же установление, регулирующее отношения в какой-то сфере человеческой жизни. А в широком смысле — все виды таких установлений, включая неформальные. Так вот, даже этих слов там нет. Не проведено толком различие между институтом как системой норм, институтом как учреждением, эти нормы реализующим, и порождаемой им реальной системой отношений. В главе о собственности не объясняются базовые права собственности хотя бы в российском и англосаксонском праве — видимо, предполагается, что читатель знает их и так. Однако без этого рассуждения о типах собственности применительно к субъекту повисают в воздухе. Например, объяснение «режима свободного доступа» как крайнего случая публичного сервитута было бы крайне уместным, так как отделяло бы вещи в «свободном доступе» от «ничейных». Про то, как излагается теория модернизации, я уж и говорить-то не буду.

Несмотря на всё вышесказанное, я допускаю, что кому-то книжка может и понравиться. Она создаёт иллюзию ознакомления с предметом, а это сейчас любят. Правда, притвориться знатоком предмета вряд ли удастся, но ежели чисто для себя — то есть для внутреннего ощущения «да как бы знаю это, когда-то типа читал и даже вроде что-то понял» — сгодится.

Надеюсь, более серьёзные сочинения профессора Аузана оставляют иное впечатление…