Надо научиться жить

Валерий Панюшкин написал тут 15 вопросов русским относительно русской же идентичности и затеял, как мне кажется, просто гениальную провокацию. Конечно, половина комментаторов, разучившаяся за последние месяцы включать голову иначе как в режиме «друг-враг», понаписала банальностей в плане, что, мол, Панюшкин провокатор, и вопросы такие задавать нельзя, и вообще он враг народа. Другая же половина справедливо задумалась и начала искать ответы на вопросы, которые не задаст Дмитрий Киселев.

Мы — русские, но какие мы? Что это такое — «загадочная русская душа»? Русская либеральная интеллигенция — наследники Печорина — русские или нет? Или русские — это рабочие Тагила, наследники героев Горького?

Измерять русскость количеством лейкоцитов в крови, конечно, не стоит: в каждом из нас намешано огромное количество кровей — начиная от татар, украинцев, белорусов, поляков и заканчивая малыми народностями. Это все — история исключительно про самоопределение. Возможно, это объясняет постоянное муссирование сюжета «русские за границей»: мы пытаемся осознать себя и свой дом посредством удаления самих себя от своего дома. Если тут убрать лубочные байки про мужчин с большими животами в тесных плавках, с утра до ночи хлещущих водку в all inclusive, мы получим, к примеру, такую национальную черту, как неулыбчивость: мы смеемся только когда нам действительно смешно и думаем на полупереводимом языке «ну да, конечно», «да, нет» и так далее. Другое наше отличие от иностранцев — это восприятие понятий «пространство» и «время». Для европейца дорога 8 часов длиной — это путешествие, нам двухчасовой перелет до Урала — не крюк. Отвечая на вопрос Панюшкина, да, мне доставляет удовольствие подмечать различные национальные черты и являться их носителем — при этом я знаю многих испанцев, гордящихся своей испанскостью, итальянцев — итальянскостью, французов — французскостью.

Когда я думаю о национальном характере применительно к крымской истории, я думаю о том, что любые положительные черты русского характера легко преобразуются в отрицательные. Есть, к примеру, удивительное свойство русских годами копить материальные блага, предаваться чистому гедонизму, чтобы потом в один момент спустить все на то, что кажется важным — будь то рулетка или восстание на Сенатской.

Еще наше национальное — это наша тоска — «печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Мы любим тосковать то ли ни о чем, то ли о безвозвратно утраченном. Конечно, при этом мы немного позеры, картинно кутающиеся в меха. Мы — гедонисты и мечтатели, прагматики и безумцы. Те, кто говорит о нашей тяге к сильной руке, просто не знают наших любимых поговорок «Сибирь всегда свободна» или «С Дону выдачи нет».

На каком фоне мы тоскуем? Конечно же, на фоне берез. По березам довольно просто ориентироваться по России — так, несколько лет назад мне выпало счастье проехать на машине от Иркутска до Москвы и наблюдать, как меняется пейзаж. В Сибири березы — не березы, а атланты, подпирающие небо, листвы немного, зима восемь месяцев. На Урале они ярко-белые, как будто покрасил кто-то и прямые, как по линейке росли. Средняя полоса России, моя любимая- с невысокими березами и темной зеленью, как будто тоскуют по несбывшемуся. Север — карликовые березки, гнущиеся, пробивающиеся среди болот. Калининград — раскидистые невысокие, с сочной зеленью.

О какой трагедии мы грустим и ради чего готовы в любой момент спустить все нажитое непосильным трудом за одну ночь? Мне кажется, наша самая большая трагедия — это уничтоженная история. Сожженные архивы, сгинувшие в ГУЛАГе родственники, депортированные, потерянные, пропавшие без вести. Наша история — это без конца переписываемые учебники в угоду то одному, то другому режиму, а персональная история, родовые гнезда — все утеряно. Где ваша деревня? Опустела. Где ваш прадед? Сгинул в гражданскую, был арестован КГБ и до сих пор не найдена даже могила, лежит под Смоленском в безымянной могиле. Отсюда, возможно, наша страсть к лейкоцитам и выискиванию у себя мелких кровей польских, греческих, уйгурских, украинских и русских, конечно. Материальная составляющая личной истории утеряна — остается только полубиологический, полумистический метод.

Теперь можно вспомнить русских героев. Да, Минин и Пожарский, да, Петр I, да, Екатерина II, Суворов, Жуков. Но мне кажется, что, несмотря на многократное переписывание учебников истории, главными героями на протяжении хотя бы последнего столетия, остававшимися сугубо положительными, были декабристы.

Молодые генералы, видевшие Париж и вышедшие умирать на Сенатскую, зная, что они персонально погибнут, в лучшем случае — потеряют все. Но все равно вышедшие. Положение, власть, деньги, красавицы жены — снова вот это стремление все потерять в один день. Может быть, глупо и опрометчиво — но ради большой идеи.

Если же искать национального героя «из простых», то им мне видится Михаил Ломоносов — человек, пришедший пешком учиться, проповедующий знание и реализовавший принцип «последние станут первыми». Русский человек Ломоносов — антипод человека советского — лишенного собственности, запертого на своей территории без права выезда режимом, воспевающим безграмотность и псевдонародничество в противовес интеллигенции. Человек, разработавший проект Московского Университета в противовес к людям, истреблявшим ученых, просветитель — в противовес изоляционисту, ученый и первооткрыватель — вместо равнодушного автомата, зубрящего историю КПСС.

Если же говорить о русской культуре как элементе бытовой жизни, то, к примеру, глядя на украинцев в вышиванках нам также не стоит иронизировать по поводу русской фофудьи. В конце концов, женщины до сих пор часто носят зимой павлопосадские и оренбургские платки.

В Европе я ни разу не видела детей, играющих в «классики» или скачущих в «резиночку». Есть еще прекрасная игра «Море волнуется, раз» — ну и что, что не древнеславянская, но вполне народная. То же самое с колыбельными: «Спят усталые игрушки» — да, новодел, можно сказать, но каждый из нас хоть раз, но засыпал под нее. А национальная кухня у нас так вообще разнообразна: от повседневных пельменей, сырников, гречки, бородинского хлеба, окрошки, солянки до традиционного новогоднего оливье и селедки под шубой.

Национальный наш праздник, кстати, все-таки Новый год. И День Победы, конечно. Новый год пока просто не пытаются убивать официозом и ненавистью к тем, что «не так посмотрел».

Один из вопросов Панюшкина — о смерти. Кстати, президент Владимир Путин определил во время свой «прямой линии» русскость именно через смерть «за друзи своя», но главное — через смерть.

Русские мало боятся смерти. В этом наша, наверное, самая большая беда. Нам не страшно видеть вымирающие деревни и рушащиеся церкви средней полосы. Мы равнодушно взираем на смерть Дома Болконского в центре Москвы, на рассказы времен советской пропаганды о комсомольцах, умирающих на строительстве целинных дорог ради того, чтобы построить их скорее — хотя вполне можно было построить эти же дороги на месяц позже, только без человеческих смертей.

И, наверное, в этом и состоит наш главный урок, который русским еще только предстоит выучить: надо научиться жить. Умирать мы умеем.

Фото: ИТАР-ТАСС.