Синдром провинциализма

Это почти классический сюжет. Люди с незапамятных времен садятся на осла, коня, в повозку, или идут вместе с обозом в Москву, Афины, Рим, Лондон, Париж, Манхэттен. Сколько книг понаписано, сколько фильмов снято. И везде счастливый конец — трудности борьбы, признание и заслуженная слава.

Но это для единиц. А что с теми, кто, несолоно хлебавши, возвращается обратно в Гасконь и Архангельск? Почему о них никто не пишет книжек и не рассказывает историй? Почему их жизнь после «взлета» и эпохи дерзаний остается неизвестной публике?

Признаться, и меня эти вопросы не интересовали до недавнего времени. До тех пор, пока я не начал опознавать этих «возвращенцев» в окружающих, до тех пор, пока язычки у них не развязались и не стала видна общность, существующая между ними, и дистанция, разделяющая нас — тех, кто никуда не уезжал и никуда не возвращался. Дистанция мало кем замечаемая и мало кем описанная.

Люди уезжают из провинции с тем, чтобы уже никогда в нее не вернуться. Я не о беженцах, не о тех, кого выдавливают из родных гнезд обстоятельства или помощь совсем не добрых самаритян. Я о тех, кто едет по своей воле и едет в юности за подвигами и за славой, потрясти мир и прогнуть его под себя. Уезжают не обязательно самые талантливые, в основном — амбициозные. А амбиции и талант — это не одно и то же, что бы там не говорили. Люди уезжают в столицу, в крупные города. Нынче под предлогом получения образования. Но не все там остаются. И не все, подобно героине Муравьевой из фильма «Карнавал», едут обратно осознавая, что все эти попытки «прорваться», «доказать» и «закрепиться» были подростковой мечтой, ребячеством, фантазией, разбившейся о реальность, о самого себя, о тот предел способностей, что положен каждому Богом или природой.

Иногда, как говорил Стивен Кинг, они возвращаются. Едут в поездах и автобусах растерянные и надломленные, как в изгнание и ссылку. Может быть, думают: «Почему я? Почему меня отвергли?» Возвращаются с синдромом неудачника, человека, который увидел манящие огоньки «большой и настоящей» жизни, а теперь оказался низвергнут в тьму и мрак провинциального житья-бытья. Возвращаются с университетским дипломом и непогашенными кострами тщеславия. Это состояние отвергнутого и низвергнутого, отбракованного, оставляет место в душе лишь одной, но пламенной страсти — страсти к разрушению. Провинция, в которую возвращается бывший потенциальный столичный житель и несостоявшийся деятель культуры, видится ему кромешным адом и мраком, краем непуганого быдла, метафизическим неискоренимым источником зла, которое должно быть искоренено. Увидевшие «свет», но признанные недостойными его, с течением времени начинают они выплескивать свое презрение на «убогие» с точки зрения их «просвещенного» взгляда провинциальные нравы и учреждения, свысока глядят на тупых провинциалов, которые «ничего в своей жизни не видели».

Все это не мешает им пользоваться плодами провинциализма. Ненавидя невежество, поддерживать его. Презирая простоватость и патриархальность нравов и традиций, ставить их себе на службу. Претендовать на роль местной элиты и духовного водительства темных провинциалов, на том лишь основании, что в кармане у них лежит бумажка об окончании престижного вуза, и за плечами слава человека повидавшего «свет».

Эта бумажка заменяет им всякую духовную работу над собой, выступает как своего рода лицензия на должность ментора, надзирателя и критика.

Они возвращаются в родные пенаты не для того чтобы преобразить их и посеять разумное, доброе, вечное. Улучшать, перестраивать в духе чеховских или вересаевских персонажей, избави Бог. Да многие из них и не читали ничего такого, слыхом не слыхивали о традициях русской интеллигенции, народничестве, просветительстве, подвижничестве. Такие не тратят времени на пустое чтение беллетристики, обычно у них и книг не бывает, а если и стоят на полке, то минимум, в объеме, необходимом для поддержания репутации человека образованного и продвинутого.

В их душе тоска по утраченному Раю и постоянная, гложущая изнутри мысль о том, как же все-таки выбраться из этой злополучной дыры, куда их несправедливо вернули. И мысль подсказывает выход. Один заключается в переходе к новым попыткам «доказать» и «добиться». Другой состоит в смирении с участью и имитации «настоящей культуры» уже здесь, на месте, в провинции. Неуемное самолюбие раздувает аппетит и требовательность к окружающим. Такого сорта интеллигент думает лишь о том, как хапнуть кусок побольше, потому что ему, образованному, дипломированному надо больше и слаще.

В провинции нужно рутинно работать, нужно пересоздавать и преобразовывать среду вокруг себя. Таков был путь интеллигенции XIX и XX века по своей воле, зову совести и идеалистическим представлениям отправлявшейся спасать и просвещать народ. У нынешней интеллигенции из возвращенцев настроение изначально лишено пафоса созидания. Их движение души было обратным — не приехать, а уехать, не просветить, а напротив — оставить все как есть, думать о себе, а не о других. Поэтому для них темнота провинции вечна, выхода нет, и речи о преображении провинции к лучшей жизни не может быть никакой.

Ухватив внешнюю блескучую сторону культурной жизни, всю эту мишуру и бессмыслицу, этот культурный работник, прогрессор поневоле стремится преобразить провинциальную жизнь лишь по форме, внешнему виду, как в столицах, без всякого смысла и реальной пользы. Завести кафе и супермаркеты, университетские кампусы, велопрогулки, ночи библиотек и кружки поэзии, развести толки о Хайдеггере и Дерриде, особенностях феноменологии Гуссерля и аналитической философии — вот все его представление о собственной культурно-просветительской миссии. Ему нет дела до того, что все это мелко и бессмысленно перед непочатым краем просветительской работы, перед лицом нераскрытых возможностей провинции. Сам уроженец этой земли, он не понимает и не желает знать потребностей этой земли, он глух к глубинному течению провинциальной жизни.

Отрыв от почвы, от земли, от здравого смысла, презрение к месту, где ты родился, в котором ты провел детство, перерастает в конечном итоге в чванство и самодовольство, разделяемое с немногими такими же избранными. «Мы — пуп земли, соль общества, интеллектуальная элита». А между тем интеллектуальный элитизм ограничивается круговой порукой, междусобойчиками и засаленным признанием былых «больших надежд» в рамочке.

Говорить здесь о какой-то любви к своему краю, впрочем, неуместно. Патриотизм малой родины и искренняя привязанность к ней — это удел тех, кто попроще, тех, кому не дано подняться над родным «болотом». Признак замшелости, провинциальности. Пуп общества от него избавлен.

Но свобода от провинциальности не означает свободы от синдрома провинциализма, сознания собственной неполноценности, компенсируемого презрительным и снисходительным отношением к окружающему родному пейзажу. Синдрома, которым похоже больна и либеральная столичная интеллектуальная «элита», также трагично воспринимающая свое отрешение от Запада как изгнание и ссылку и компенсирующая его своим отношением к России, как к ненавистной провинции.