Вопрос ребром

Непоколебимая шаткость организма русской прозы давно уже не вызывает никаких сомнений, а вот со скелетом, рычагами-конечностями и прочей нежной механикой ее движения в никуда то и дело приходится разбираться. На этом пути уже случались происшествия разной степени тяжести, от «Крыльев» до «Ногтей», теперь вот — «Ребра» Платона Беседина.

Говорить о современной литературе надо бы легко, чтобы не было после мучительно больно с критического похмелья, это понятно. А вот как у нее самой со стилем? В основном, и «Ребра» Беседина — не исключение из правил, в ней бытует стиль бытового разговора, когда небрежной скороговоркой вещаются порою довольно важные истины. Ну, или просто рассказывается о каких-то обыденных вещах с видом специалиста, знающего цену мормышки на Савеловском рынке. Понятно, что такой стиль весьма опасен своей кажущейся легкостью. Автора легко схватить за руку, уличив даже не в синтаксических нелепостях, особо никому не интересных, а именно в этих самых мелочах жизни, разницей между которыми, как говаривал Винсент Вега, измеряется уровень доверия к молодому автору, косящему под видавшего виды знатока и умельца.

Скажем, в предыдущем своем романе Беседин, то и дело приводит энциклопедические справки о наличии то ли каротина в корнеплодах, то ли алкоголя в печени кандидата наук. На это ему пеняла критика, мол, засоряет сюжет, выбивается из общей канвы героя-лиходея, обязанного говорить и думать как-то иначе, даже если он из благополучной семьи и любит справедливость. Но, знаете, почему-то именно на таких «справочных» вставках спотыкаешся меньше всего, читая упомянутый «Грех» Беседина. Гораздо хуже на скользких местах, где он без всякой энциклопедии твердо уверен, что «компост» — это что-то железнодорожное.

Так панибратски по отношению к той или иной теме пишет нынче Лев Пирогов и писал когда-то Вячеслав Курицын. Но писали-то они не в книжку, а у себя в блоге! И потом, они ведь критики. А так получается пресловутый перенос жизни в литературу и сомнение в том, из какого сора пишутся стихи, как отмечал поэт-минималист. Мол, какой же это сор? Все правильно, никакой. Все в дело, в строку, в писательский котел — от сюжета до способа его извлечения из мусорной корзины авторской памяти.

А вот книга Беседина как явление — об этом, кажется, гораздо интереснее. С одной стороны, обложка «Ребер» немудрящая, похожие были у Анны Козловой и Михаила Новикова. С другой стороны, рассказы-то нынче не особо пишут, все больше на романы замахиваются, а здесь их целых три десятка, и ни одной повести. Правда, сложены они из циклов с удобными, жизнеутверждающими названиями — «Глина», «Песок», «Зёрна», поэтому структура скелета явно не случайна.

Но все равно Беседина не очень пускают в русскую литературу. Даже в российскую — не очень. Остается «южно-русская школа». И пускай сегодня это уже не так обидно и малопонятно, как давеча «южнорусская овчарка», но все же лучше, чем «сучукрліт» (т. е. «современная украинская литература»). «Киевлянин Беседин и одессит Непогодин запомнились экспертному сообществу забавным сочетанием собственных фамилий», как говаривал мэтр петербургского «Нацбеста». Как будто Шаргунов-Пирогов, написавшие на обложку «Ребер» добрые слова, запоминается лучше. Тем более, что Беседин — не киевлянин, он из Севастополя, а там исторически сложилось так, что вслед за классиком надобно писать рассказы, разве нет? Оказывается, не всегда.

И дело не в фоносемантических подробностях и прочей аналитике историко-премиальных будней. Главное, что человек с нарицательным именем (и фамилией!) сознательно и неторопливо взваливает на себя заранее неблагодарную, внеконкурсную и непремиальную ношу — рассказы далеко не средней руки о средненьком, в общем-то, человеке — ну, и несет ее в журналы, откуда вырастают не стихи, но сборник неплохой прозы. Рассказы эти не о герое, а скорее о персонаже из нашей действительности, о котором пишут многие, да немногие афишируют так, как это делает Беседин. То есть, везде. Поскольку писать, как говаривали в Литературном институте, надо по-крупному, утренней светлой тут не обойдешься. А тут какая-то рыба, жена, щеголеватый священник под Джонни Деппа. А еще — пещерные люди среди нас, и, как пристало в современной украинской прозе для российского читателя — экзотические сволочи-бандеровцы и красноармейцы-молодцы, а также последствия круглого стола «Русские писатели на Украине».

«Очень безысходные, очень тоскливые рассказы» — пишет о книге Беседина критик Пирогов. «Рассказы Платона Беседина очень живые», — возражает писатель Шаргунов. Надо бы еше поэта спросить, может, наконец, определимся. Поскольку рассказы у Беседина, действительно, разные, но роднит их явная жесть, жестокость, иногда, правда, надуманная (но не выдуманная), и всегда предлагаемая в качестве стиля. Героя бьют, а он вспоминает, как сам бил, и еще будет. Короче, поэт нам точно не поможет со средним арифметическим этой прозы. Остаются формальности. Именно из-за них сгусток энергии, собранный в сборнике «Ребра» не достреливает в сторону жури высоких премий, а ведь, как уже говорилось, читают нынче «крупные» вещи, и на одиночные инфаркты, разбросанные в рассказах Беседина, размениваться никто не станет. В российском прозе, кстати, вопрос вообще ребром не ставиться, и даже в не «Ребрах» Беседина дело — все уже давно решено, и главная премия страны недаром называется «Большая книга». Чего уж мелочиться, творить надо под нее.

И вдруг — Беседин. Он, оказывается, разный, у него, вспомним, и роман есть — живой, непричесанный, его уж и били, и критиковали, а все равно не выбросили, а в ряд поставили. Там где Рубанов, Данилов и тот же Шаргунов. У них вроде бы тоже не особо крупные формы, а в летопись, тем не менее, складываются. Каждый из них — о своей реальности пишет (до- или послесоветской), но родом-то все они из нынешней действительности, поэтому в истории литературы точно войдут. Главное, что это для них — не главное. Они, как герои «Ребер», шепчут слово «быть» в партизанском вчера и «я еще поживу» в «беспонтовом» сегодня. Примерно так и живут и бытуют, и не только в литературе.

Кстати, о литературе, если уж вспомнили. Рассказы Беседина, что называется, откровенно литературны. Все без исключения. А каким же им быть, если автор умен, начитан и ему, кажется, двадцать семь лет? Упомянутый критик Пирогов не зря ждет, когда он вырастет из коротких штанишек нескончаемых литературных рефлексий. И не потому, что герои этих рассказов читают Йейтса, а когда их собираются бить, размышляют, что «нечто похожее, наверное, чувствовал Римский, спасаясь от Варенухи». То есть, опять об Булгакова. Просто слишком много, наверное, в этой книге авторского, пережитого в курортной зоне, и маловато «гранотсева» сюжетной логики, вот и надоедает порой этот вымороченный напряг, когда страсти-мордасти, не знаешь чем и закончить, чтобы не вывалится из жанрово-стилистической лодки. Помогают, как всегда, «смешные» реплики финала, как в милицейском воронке: «Ха-а-а, мужики… у нас тут типа… ха-а-а… мальчишник…».

И все-таки, лучшие рассказы в «Ребрах» — не про войну и школу, поскольку что бы вы ни написали о патриотическом воспитании в украинских школах, для российского читателя всегда будет смешно, а значит — нечестно, слишком легко, предсказуемо — а те, в которых автор, извините за каламбур, отталкивается от Прилепина. Причем во всех семантических смыслах. Это как когда-то «настоящим» молодым писателям соблазнительно было творить под Гайдара, так сегодня эта удобная формалистская стезя пряной прозы автора «Пацанских рассказов» манит своей безнаказанной правильностью и простотой. Чтобы было понятно: есть стиль времени, и упомянутые литераторы — его сердцевина. Ядреная, гнилая, ватная — не особенно важно, поскольку время не разбирает, какие жанровые обноски ему сегодня носить, а завтра, глядишь, все премиальные книжки канут в ленту (фейсбука ли, твиттера или просто сухого телетайпа), и останутся какие-нибудь ребра и ногти от когда-то цветущего организма литературы. По ним-то и определят, как молоды мы были.