Один из тысячи. Поэт

Больше двадцати лет тому назад, ещё до великих русских потрясений конца двадцатого век, в таёжном углу империи недалеко от китайской границы два брата-сибиряка, оглядываясь на прожитую жизнь, беседовали за отцовским столом: «Жизнь прошла не на отшибе. И если сходились за столом с Курдаковым, считай, что побывали на одном пиру с Ломоносовым, Державиным, Циолковским…»

Ещё не были написаны многие курдаковские строки. Ещё не прошли перед глазами картины русского исхода. Ещё не открылись перед братьями врата храма. Многое ещё предстояло.

Но чем тогда мог подкупить он нас, уличных пацанов, балующихся словом? Тем, что ударял нас лбами об великую ответственность: «Был в древности такой способ исцелить человека — взять его болезнь на себя». После такого разговора было только две дороги — навсегда забыв о поэзии, больше не попадаться на глаза Курдакову или учиться принимать на себя скорби племени в надежде когда-нибудь стать поэтом. В надежде, ибо последнее слово остаётся за племенем — это ему выбирать из тысячи одного и своим ожиданием взращивать избранника.

И удивительное дело: рядом вырастали — нет, стремительно взлетали в этой упругой стихии таланты: Савченко, Миляев, Балмочных, Лопатин, Комов, Тихомиров… Среда требовала жертвенного отношения к слову, когда нельзя ни сфальшивить, ни поиграть на публике, ни покрасоваться образом. Мы и были тем племенем, которое выпестовало своего предстоятеля. Мы все становились хранителями слова, хранителями вселенной, её первоосновы; в борьбе созидания и разрушения нам всем предстояло стать собирателями и выразителями народного духа.

Служение слову дарило ощущение подлинности жизни. Курдаков так и говорил: «Нужно жить в слове». Сам он уже подступался к родословной языка в книге «В этих взлетаниях…». Задачи, ставимые перед нами Евгением Васильевичем, были час от часу не легче. Человек должен знать сорок трав, сорок деревьев и сорок птиц… никогда больше: ни в Литературном институте, ни в знаменитых творческих студиях — нигде не встречалось мне такое отношение к делу поэта.

Мало сказать, что талант его был многогранным. Как художник он определял главную суть вещей, главную черту в человеке. И потому новые вещи, новые места, новые люди тянулись к нему. Так приходили к Адаму звери, чтобы быть наречёнными.

Так, похоже, пришли к нему в Великом Новгороде и Мстинская улица с храмом Никиты-мученика — чтобы быть воспетыми. Мне, гостю их маленькой квартиры на Мстинской, казалось, что более точного адреса у Курдакова быть не может.

И вдруг появляется София. Она смотрела в окно его последнего кабинета.

«Что вы испугались? Ничего не бойтесь!» — были последние его слова.

Русь сама выбрала место для погребения поэта. Вопреки собственному желанию он похоронен в одном из древних её истоков — Старой Руссе. Травы, деревья и птицы окружают его могилу…

27 марта 2015 года исполняется 75 лет со дня рождения Евгения Курдакова. К его юбилею Союз писателей России совместно с «Петербургской газетой» проводит конкурс памяти поэта «Купина неопалимая».

* * *

Мой берег вечный, река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым на белом свете!

На белом свете, под этим небом, на этих пашнях
Простим заблудших, претерпим властных, поднимем падших!

Нагих оденем, обуем босых, напоим жаждых,
Накормим алчных, проводим мёртвых и тихо скажем:

Мой берег вечный, река без края, волна и ветер,
Что ещё надо, чтоб быть счастливым на белом свете?

* * *

Душа хотела б быть звездой…
Ф. Тютчев

Когда мечи заменим на орала,
Очистим мир и дух переведем,
Увидим мы, что очередь настала
Неспешно поразмыслить об ином, —

О горестной душе о человечьей,
Ещё вчера в нелепой суете
Метавшейся пред вечностью безвечной,
Как бы в последнем полузабытье, —

О разуме, бессильном перед волей
Почти самоубийственных идей,
О пагубе тотальных суесловий, —
И снова о душе, душе своей, —

Которая над бездной ледяною
Мечтала с обессиленной тоской
Звездою быть, звездою быть, звездою,
Звездою над измученной землей.

* * *

Ты думаешь, мир — безмятежный юнец?
Он — старец, предвидящий скорый конец,
Смотри, как дряхлея, тревожно горит
Дробящийся в звёзды сыпучий зенит,
Как горько дымит раскалённый закат,
Когда в него звёзды из бездны летят,
Как бездна, в беззвучный скрутившись поток,
Тяжёлый гранит разбивает в песок,
И зёрна песка, истончась до пыли,
Волной оседают в кромешной дали,
Где кружит столбом, завихряясь в веках,
Усталого мира беспомощный прах…

Ты думаешь, мир не собрать, не вернуть?
Отнюдь, он таит и обратную суть.
Смотри, как покорно отвергнутый прах
Становится черной землей на полях,
Как жизнь, по сусекам метя и скребя,
Из этого праха слагает себя,
Как жадно по ягоде лепится гроздь,
По нити — рубаха, по щепоти — горсть,
По вздоху — молитва, по взгляду — любовь,
По таинству — вера, по возгласу — молвь,
По радости — свет, — от него, от тебя,
Где то торжествует, что множит себя.

Баллада о цветочном киоске

На площади этой стояли дома:
Лечебница, школа, театр и тюрьма,

Чиновничий дом, разукрашенный в лоск,
И маленький, старый цветочный киоск.

Усталая школа учила детей,
Театр лицедействовал не без затей,

Трудился высокий чиновничий дом
На поприще важном бумажном своём,

Лечила, больница, карала тюрьма,
До пота работали эти дома.

И только цветочный киоск среди них
Был празднично ветрен, беспечен и тих.

Один он не звал, не карал, не учил,
Не ведал, не значил, — он просто любил,

И ветер души его — запах цветов
Витал между этих высоких домов.

Но время пришло, и под гомон ворон
Киоск этот был равнодушно снесён.

И с площади той в окруженье домов
Исчез очищающий запах цветов.

Запахла тюрьма вдруг тяжёлой бедой,
Больница бессильем, страданьем, тоской,

Халтурой театр откровенно запах,
А школа — рутиной, скрывающей страх.

И даже высокий чиновничий дом
Вдруг, выдал себя, засмердив сургучом.

И стоит ли здесь проповедовать вновь,
Как плохо, когда исчезает любовь.

* * *

Есть игры и жизни… Однажды в игре
Высокой, нездешней, поймешь безотчётно,
Что играми движет стихия расчёта,
А жизнь простодушна, как дождь во дворе.

Как дождь этот лёгкий у чьих-то ворот,
Светло и бездумно травой шелестящий,
Свободно летящий в тот мир уходящий,
Где нет ни расчёта, ни выгод, ни льгот, —

Где школа живого твердит издавна
О вечно бесплодной тщете своеволья,
Где в поводыре не нуждается доля,
И цель не бесцельна, хотя не видна…

Без цели, без школы, без поводыря,
И волен, и лёгок, — но что ж так печально,
К далёкой игре прикоснувшись случайно,
Твердишь, что и это, быть может, не зря?

Не зря эти сходы, и споры, и взлет
Летучих прозрений, азарта и воли,
С уменьем играть, с ощущением роли
В игре, где всё те же и риск, и расчёт, —

Где козырем ходят, прикопленным впрок,
Где самозабвенно тасуются судьбы,
Где крапленой карты никто не осудит,
Была б она мечена к делу и в срок, —

Где к ночи задремлют партнёры, и дом,
Игрой оглушенный, уснёт утомлённо,
И станут слышны отдалённые стоны
Живого, ночного дождя за окном, —

И струи по грифельной глади стекла
Стекут, осветляя туманное что-то,
Как будто бы вечно смывая расчёты
Беспройгрышных игр…
Это жизнь подошла.

Псы Актеона

Миф этот, в общем-то, не прост, хоть и наивен с виду…
Отстав от собственных собак, охотник Актеон
В случайном гроте увидал нагую Артемиду,
И за оплошность ею был в оленя превращён.
Ещё не зная, кем он стал по прихоти богини,
Виденьем знойным ослеплён, беспечный Актеон,
Не чуя ног, помчался вдаль по солнечной долине, —
И миф на этом мог бы быть спокойно завершён.

Но миф коварно-кропотлив… Устав от напряженья,
От странной тяжести своей, несчастный Актеон
Остановился над ручьём, вгляделся в отраженье,
И — ужаснулся он тому, что вдруг увидел он:
Ветвистый рог, пятнистый бок, огромный глаз в тумане…
И закричал он, но сумел издать лишь хриплый стон.
И даль ответила ему предсмертным криком лани, —
И снова миф на этом мог быть честно завершён…

Но нет… Уже катился вслед, заметно настигая,
Забытой своры звонкий лай и злобный рёв вдогон.
И понял бедный Актеон, кидаясь прочь от стаи,
Что жертва — он, лесной олень, что здесь он обречён.
И понеслась вдоль мирных рощ кровавая погоня,
Собаки выученно шли на срезку и в обгон.
Он знал их всех по именам, он их кормил с ладони, —
И вот — ни крикнуть, ни позвать не в состоянье он.

Здесь миф жестоко заспешил в предчувствии развязки…
Олень споткнулся и тотчас был сворой окружён, —
И взятый выжлецем под пах и стиснутый под связки,
На землю рухнул Актеон, и не поднялся он…
Над пёстрой тушею платан шумел листвой лениво,
Витал над миртами цикад неистребимый звон,
Собаки слизывали кровь и ждали терпеливо,
Когда хозяин их придет… Но что-то медлил он…

И миф иссяк уже вполне, без вывода, урока, —
И смысл загадочный его остался затемнён…
О чём ты, миф, ведь не о том, что не уйти от рока?
И не о том ведь, что никто не будет пощажён?
Строка пустеет на ходу и дремлет утомлённо,
Глаза закроешь и летит, летит кровавый гон…
Стихи мои, слепые псы, собаки Актеона,
Я вас с руки кормил, а вы всё мчитесь мне вдогон.

* * *

Ночью слышно: ветер стонет,
Это — надо мной!..

Анатолий Передреев

Приснилось мне, что смертною метелью
Я занесён в затерянном краю,
И звуки ветра хриплою свирелью
Мне тихо напевают жизнь мою.

Земную жизнь, прожитую по-русски,
С отчаяньем и верой позади, —
Чтоб здесь, в конце, под этим настом хрустким
Проститься с ней, смиряя стон в груди.

Но нет упрёка в этом слабом стоне
В нем лишь печаль о том, что у конца
Горючий снег уже ничьи ладони
Мне не смахнут с холодного лица.

Что уж никто прощальными губами
Не тронет губ моих, любя, дыша, —
И улетит в метельный этот пламень
Навеки не прощенная душа…

Приснилось мне, а может, не приснилось,
А может, этот снег, что бьёт в окно
Навеял эту боль и сиротливость,
Что вечно нам в себе нести дано, —

До запоздало горького признанья,
Которое возникнет вдруг, разя,
Что можно жизнь прожить без состраданья,
А умереть без этого нельзя.

И потому растерянно и слабо
Я все прошу кого-то без конца:
Хотя б во сне, во сне, во сне хотя бы
Смахни мне на прощанье снег с лица.

Купина неопалимая

Памяти Николая Абрамова

И опять в этом мире зеленом,
Разгораясь кострами цветов,
Купина полыхает по склонам
Раскаленных июньских холмов.

Смутный облак дрожит над кустами,
Спичку брось — и взлетит, как фантом,
Синевато-спиртовое пламя,
Обдавая эфирным дымком.

И в мгновенном сухом полыханье
Станет ясен во всей простоте
Древний миф об огне мирозданья,
Затаенный в нетленном кусте.

О туманном дыхании мира,
Восходящем живою волной,
Где и сам ты — лишь выдох эфира
Над горящей его купиной…

Сонным зноем пропитано лето,
И с его раскаленного дна
Отраженьем Всевышнего света
Выкипает, клубясь, купина.

Фото: vk.com