Кого ты больше любишь?

Россия — страна материнская, вечно ищущая отцовства, одновременно жаждущая и боящаяся его строгости. Простой пример. Из навязанных нам заграничных праздников день святого Валентина отмечается единодушно. Американский День матери в России с легким правительственным сердцем учреждён в 1998 году и постепенно становится традиционным. А вот День отца официальным праздником все ещё не является. Законодательно он утвержден лишь в 7 субъектах Федерации и — довольно туго — отмечается в нескольких городах. Немцы называют родину «фатерлянд». Русские — только матерью. Блок однажды назвал женой — и в силу литературоцентричности вскоре все рухнуло, «чаша расплескалась», как (почти как) сказал Иван Шмелев. Привкус инцестуальности оказался роковым.

«Кого ты больше любишь — папу или маму?» — один из самых провокационных вопросов, которые взрослые любят задавать детям. Вопрос этот застревает так глубоко, что, вырастая, дети продолжают искать на него ответ — в бизнесе, политике, в семье, уже родив своих детей. Но главной шкалой сравнения и узлом разрешения, безусловно, остается искусство, где от одного из двух вариантов ответа зависит вектор перемещения, соединяющий начальное и последующие положения творческого тела. Модуль вектора перемещения может быть равен пройденному пути или быть меньше его, но никогда не больше. В этот модуль — отрезок между точкой отсчета и завершением пути — и укладывается ответ на «кого ты больше любишь?». В зависимости от преобладания в воспитании отцовского или материнского влияния и начала, вырастают разные психотипы. Точно так же и психотип художника зависит от внутреннего ответа на вопрос, не менее важный для русского сознания, чем «кто виноват?» и «что делать?»

Некрасов в стихотворении «Внимая ужасам войны» воспроизвел в исчерпывающей полноте модель русского восприятия матери:

Внимая ужасам войны,

При каждой новой жертве боя

Мне жаль не друга, не жены,

Мне жаль не самого героя…

Увы! утешится жена,

И друга лучший друг забудет;

Но где-то есть душа одна —

Она до гроба помнить будет!

Средь лицемерных наших дел

И всякой пошлости и прозы

Одни я в мире подсмотрел

Святые, искренние слезы —

То слезы бедных матерей!

Им не забыть своих детей,

Погибших на кровавой ниве,

Как не поднять плакучей иве

Своих поникнувших ветвей…

Стихотворение написано в 1856-м, в год окончания Крымской войны, где Россия потеряла 143 000 человек. Как все великие стихи, оно актуально в любые времена. В некрасовских строках зафиксировано одно из трех социальных качеств русского мужчины, влияющих на его душевную жизнь, — война. Второе — лишение свободы, не метафизическое, а по приговору суда. То есть тюрьма. Третье — литература. Только там, там и там мужские эмоции проявляются в полную силу, а не подавляются, как при любых иных обстоятельствах. Сложно установить, появилась ли каторжанская песня «Глухой неведомой тайгою» раньше или позднее стихотворения Некрасова. Может, и позже. Но в ней отображено — и почти в том же семантическом ядре, только чуть менее олитературено — аналогичное восприятие матери:

Умру, в чужой земле зароют,

Заплачет маменька моя.

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка — никогда.

Огромную роль в создании образов матери сыграли «деревенщики». Но в их сочинениях мать всегда идеальна, как в тюремном фольклоре. Образ русской матери-жертвенницы, наделенной великим слезным даром, в народной и основанной на приемах народной литературе сегодня только в местах не столь отдаленных и остался. Возможно, донбасская война толкнет поэтов в эту сторону. Но, как бы то ни было, лишь собственное страдание позволяет понять страдание выносившей и родившей тебя. Последним певцом страдающей матери в поэзии остался культовый поэт ФСИН Есенин («Письмо матери»). В прозе — Шукшин (рассказ «В воскресенье мать-старушка», название которого восходит к тюремной опять же песне «Александровский централ»). Их многочисленные апологеты ничего нового в тему не привнесли.

Русскую литературу до ХХ века по видовым признакам можно условно разделить на народную (сельскую), аристократическую (усадебную) и мещанскую (городскую). В фольклоре мать скорбит. В дворянской литературе — вечно больна и находится где-то на периферии сюжета. В литературе мещанской — трудится или хлопочет. Или тоже нездорова, как почти все матери у Достоевского: Катерина Ивановна Мармеладова, мать Илюшечки Снегирева, матери Алеши Карамазова и Павла Смердякова. По признакам же родовым наша литература четко делится на «материнскую», «отцовскую» и «сиротскую». В регулярной литературе, которая почти сплошь городская, мещанская, образ mater dolorosa — матери скорбящей, плачущей, восходящей к образу Богородицы, — практически исчез или сменился матерью-отказницей, матерью-предательницей.

«Полносемейные» привязанности — безраздельная любовь к матери и отцу — в русской словесности явление редкое и связано обычно с потерей родителей, то есть почти целиком относятся к «сиротской» литературе. Так, например, у Лермонтова, который потерял мать на третьем году жизни, а отца практически не видел из-за финансовых несогласий и ревности бабушки:

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом…

Так у Льва Толстого, рано оставшегося круглым сиротой. Образ матери он запечатлел в трилогии «Детство. Отрочество. Юность». Об отце, Николае Ильиче, писал: «Я очень любил отца, но не знал ещё, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер» и наделил дорогими чертами самых обаятельных своих героев. Самое удивительное, что «сиротским» является и творчество первого, можно сказать, Верховного поэта России — Пушкина.

Сложные, тяжелые отношения Пушкина с матерью общеизвестны. Надежда Осиповна, вероятно, как большинство родителей, руководствовалась в воспитании детей примером собственных родителей. Сама она познала, что такое детская брошенность, до трех лет разлученная с матерью по прихоти отца, и так и не научилась относиться ко всем собственным отпрыскам ровно. Левушку она обожала, Ольгу и Александра воспринимала с трудом, а старшего сына еще и наказывала за малейшую провинность и, по существующим апокрифам, унижала ежеминутно. То ограждала конструкцией из стульев, чтоб не носился по дому, то связывала ему руки за спиной, чтоб не грыз ногтей, то прицепляла на грудь «аксельбанты» в виде носовых платков, ибо будущий великий поэт не успевал вовремя озаботиться состоянием своего носа. Нельзя сказать, что «прекрасная креолка» не заботилась о детях. Она постоянно навещала Александра в Лицее. Принимала, без его ведома, активное участие в судьбе поэта, когда он отбывал ссылку. Наконец на смертном одре просила у него прощения за все несправедливости. Но любви между матерью и сыном не было никогда, и это не могло не найти отражения в стихах. Свою роль в этом, безусловно, играет и жестко маскулинизированная эпоха царствования Николая I, в которой личность Пушкина сформировалась и развилась. Но тогда, казалось бы, его поэзия должна была стать «отцовской». Не стала!

У Пушкина нет ни одного стихотворения, посвященного родителям, — это много раз отмечалось пушкиноведами. Ни одного, где он, как младенец в сочиненной им эпитафии, «благословляет мать и молит за отца». О матери Онегина не сказано ни слова. По-видимому, она незримо присутствует в строке «Наследник всех своих родных». Владимир Ленский посещает могилы родителей на деревенском кладбище и пускает элегическую слезу, но, по всему судя, на похороны ни того, ни другой из славного Геттингена не выбирался. Правда, в отличие от Ленского, Пушкин сидел у смертного одра матери, затем, единственный из всей семьи, проводил ее прах в Святогорский монастырь, где заодно прикупил рядом участок земли и для себя. После смерти Надежды Осиповны жаловался, что так недолго «пользовался нежностью материнскою». Но его поэзия этой «нежностью» не напиталась, возмещая ее нежностью совсем другого рода — «мятежным наслажденьем».

Прообраз ординарной матери — матерь Божия — фигурирует у Пушкина достаточно часто и в разных, но почти всегда прохладных контекстах. Пушкина глубоко занимал феномен непорочного зачатия и девства Богоматери. Это очевидно уже в «Гавриилиаде». До лермонтовской молитвы «теплой заступнице мира холодного» дело не дошло. Но — единственный раз — в стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный» Пушкин (не без иронии, впрочем) описал впечатление, связанное с католическим культом Приснодевы. Причем и здесь тема женского естества Богородицы не обойдена стороной. «Дух лукавый», собирающийся «тащить» душу умирающего рыцаря, предъявляет ему обвинения, связанные с чистотой Девы Марии:

Он-де богу не молился,

Он не ведал-де поста,

Не путем-де волочился

Он за матушкой Христа.

Тем не менее, Матерь Божия приходит на помощь вовремя:

Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего.

Помимо мужского вожделения, которое находит выход как раз таки в отсутствие матери («В нескромный час меж вечера и света,/Без матери, одна, полуодета»), Пушкина волнуют женские измены и связанные с ними сомнения в отцовстве:

О женщины, наперсницы любви,

Умеете вы хитростью счастливой

Обманывать вниманье жениха

И знатоков внимательные взоры,

И на следы приятного греха

Невинности набрасывать уборы…

Неверность матерей подозревают дочери, как Изабелла в поэме «Анджело»: «Нет, осквернила мать отеческое ложе,/Коль понесла тебя!» — презрительно говорит она умоляющему о пощаде брату. В поэзии Пушкина, лишенной матери как носительницы страдания — начиная непосредственно с момента родов, присутствуют, так сказать, прикладные признаки материнства. Образы матерей в поэме «Домик в Коломне» и романе «Евгений Онегин» легко поменять местами — никто бы не заметил. К тому же обе они сильно смахивают на Арину Родионовну:

Старушка мать, бывало, под окном

Сидела; днем она чулок вязала,

А вечером за маленьким столом

Раскладывала карты и гадала. («Домик в Коломне»)

Матери Татьяны Лариной прибавлена лишь функции сводническая: «старушка» хлопочет о замужестве дочери, нимало не беспокоясь о ее чувствах:

Пристроить девушку, ей-ей,

Пора; а что мне делать с ней?

Всем наотрез одно и то же:

Нейду…

Дальнейший ход событий всем памятен со школы: мать везет Татьяну «в Москву, на ярманку невест», и Татьяна, сдавшись ее мольбам, выходит замуж за генерала.

Любопытно замечание Пушкина о характере Татьяны:

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей…

По праву носящий титул первой русской поэтессы, автор письма Татьяны Онегину, по всей видимости, наделил героиню собственными чертами: все же в девочках неласковость — свойство достаточно редкое. Ребенок обычно моделирует поведение родителей, и если они не проявляют к нему нежных чувств, отвечает им тем же. Детская неласковость может означать и некий этап развития депрессивного состояния, свойственного одиноким, обделенным вниманием детям. Выросшая с няньками и мамками, на почтительном расстоянии от биологических родителей, Татьяна полностью подтверждает эту теорию. Недаром свою первую влюбленность она открывает няне, а не маме.

Матери у Пушкина подозревают дочерей в развратности так же легко, как дочери — матерей в «осквернении ложа». Иногда, как в «Гавриилиаде», они вступают в сговор, дабы обмануть мужчину:

От матери проказливая дочь

Берет урок стыдливости покорной

И мнимых мук, и с робостью притворной

Играет роль в решительную ночь…

Мария Кочубей (поэма «Полтава»), как и Татьяна Ларина, последовательно отказывает всем женихам, пока не откликается поздней страсти Мазепы. А когда к ее родителям гетман, как положено, засылает сватов, полтавская красавица полной мерой испытывает на себе гнев матери:

И вся полна негодованьем

К ней мать идет и, с содроганьем

Схватив ей руку, говорит:

«Бесстыдный! старец нечестивый!

Возможно ль?.. нет, пока мы живы,

Нет! он греха не совершит.

Он, должный быть отцом и другом

Невинной крестницы своей…

Безумец! на закате дней

Он вздумал быть ее супругом".

Мама-Кочубей добивается лишь того, что дочь решается на бегство из родного дома. Но и после этого мать ее держится солидарно с суровым отцом и ни на секунду не смягчает приговора дочери:

Она забыла стыд и честь,

Она в объятиях злодея!

Какой позор!..

Но Мария полюбила не изменника, а героя. Она тяжело переживает, что невольно причинила родителям боль, и сокрушается, но не по политическим, а по этическим мотивам:

Она унылых пред собой

Отца и мать воображает;

Она, сквозь слезы, видит их

В бездетной старости, одних,

И, мнится, пеням их внимает…

Мать посещает Марию только для того, чтобы при ее посредничестве попытаться спасти Кочубея-отца, когда тому по приказу Мазепы грозит смертная казнь, но при этом сердце матери нимало не смягчается, и, даже завися от решения дочери, она остается непреклонной в осуждении:

Друг другу, вижу, мы чужие…

Опомнись, дочь моя! Мария,

Беги, пади к его ногам,

Спаси отца, будь ангел нам…

Мало того: за несчастья отца мать всю вину возлагает на дочь:

Ужель еще не знаешь ты,

Что твой отец ожесточенный

Бесчестья дочери не снес

И, жаждой мести увлеченный,

Царю на гетмана донес…

Мазепа, признаваясь, что движим жаждой мести русскому царю за то, что тот когда-то на пиру ухватил его за усы, сравнивает неотвратимость исполнения своего обета с неотвратимостью родов:

Тогда, смирясь в бессильном гневе,

Отмстить себе я клятву дал;

Носил ее — как мать во чреве

Младенца носит. Срок настал.

Даже в проходной лирической миниатюре из «Онегина», известной и тем, кто никогда не читал никаких стихов, про отморозившего пальчик пацанчика, катающего Жучку на санках, мать предстает не снисходительной матроной, но неусыпно бдящим цербером: «А мать грозит ему в окно…» За этим образом дворовой крестьянки маячит помещица и владелица живых душ Варвара Петровна Лутовинова — в замужестве Тургенева. И сын ее, не пожалевший красок, чтобы уличить свою мать в проклятом Радищевым жестокосердии.

Образ матери скорбящей появляется в поэме «Бахчисарайский фонтан» как простое сопоставление:

Журчит во мраморе вода

И каплет хладными слезами,

Не умолкая никогда.

Так плачет мать во дни печали

О сыне, падшем на войне.

Небольшое уточнение полностью опрокидывает образный строй: мать плачет о сыне слезами горячими. Огненными! Прожигающими некротическую корку забвения и отчуждения.

«Бабушка и мать — их бедность», — записал Пушкин в «Воспоминаниях», которые не смог окончить. «Нестерпимое состояние», — читаем в «Отрывках лицейских записок» о раннем детстве. Он звал «мамушкой» бабушку Марью Алексеевну, в честь которой назвал старшую дочь. Но русские бабушки — тема отдельная. Скажем только, что они в литературе, как и в жизни, слишком часто фабульно подменяют мать, отсутствующую по разным причинам, но чаще всего — по причине бурной личной жизни, то есть по недостаточной жертвенности. Это называется «сирота при живых родителях».

Тезку Пушкина Александра Твардовского, великого поэта, даже и сравнимого с Пушкиным по масштабу, но не по многообразию средств, не раз упрекали в том, что у него нет любовной лирики. Цикл «Памяти матери» искупает и восполняет это зияние. Материнская песня с ее античной символикой стикского перевозчика Харона возмещает непроходящую горечь утраты и — лишенная половых признаков, очищенная — предвещает новое, вечное единение с родительницей, возвращает ей и сыну потерянный дом:

— Ты откуда эту песню,

Мать, на старость запасла?

— Не откуда — все оттуда,

Где у матери росла…

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой…

Ответ на вопрос: «Кого ты больше любишь?» дан. Не в обиду отцам…

Фото: Максим Богодвид/ РИА Новости