Товарищ, верь

— А вы знаете? — прячет глаза, теребит угол тетрадки.

— Девочка в нашем классе сказала, что правильнее, чтобы столицей был Ленинград.

— И что ты об этом думаешь?

Неуверенный взгляд снизу вверх, уши, как свекла, тетрадка скручена в жгут: «Я думаю, это правда».

Вера Кобец. Прощание

…Помнится, в начале 80-х автором этих строк был приобретен сборник теоретических работ под компрометирующим, как оказалось, названием «Русский свободный стих». Разве мог быть в Советском Союзе стих несвободный? «Откуда ты такие книжки берешь?» — осведомился приятель. Действительно, откуда? Не книжки, конечно, а собственно, стихи. Из какого, так сказать, постмодерного сора растет нынешний поэт, берущийся писать «свободно» — и в смысле ритма-размера, и относительно стиля-тематики.

Конечно, все в современной русской поэзии откуда-нибудь начинается. Например, с Пригова. Или с Рубинштейна. Даже у «красного поэта» Романа Осминкина — участника группы «Лаборатория поэтического акционизма», музыкального проекта «ТЕХНО-ПОЭЗИЯ» и победителя слэм-турниров — у которого, казалось бы, все должно начинаться с Маяковского и заканчиваться Емелиным, дело останавливается на Пригове. Хотел было, как Хлебников и Крученых, а не получается, мол, «писать как Фет уже не буду / как Хлебников не сдюжу уж / все гласные поди забуду / Крученых ухватив за гуж».

Регулярный стих при этом — с рифмами, ритмами и верой в прекрасного Фета позорно скачет галопом, сбиваясь на концептуальную иноходь. Причем уже в первом тексте сборника сбивается: «У нас на кухне сидит режиссер Пьер Леон с одним из своих актеров… А я стою спиной к Пьеру в одних семейных трусах и мою посуду. В этом весь я». Хотя, на самом деле, в этом весь Пригов. В смысле, не в семейных трусах, но в не менее наследственной традиции. «Только вымоешь посуду — глядь, уж новая лежит», — помните у Дмитрия Александровича? Вот так и у Осминкина. Только сотворишь что-нибудь этакое, говорят — снова об Хармса («бывает напишешь стихотворение / и тут же кто-то скажет / как у Хармса»).

К чему это приводит в жизни? Правильно, к амбивалетности, то есть, когда даже у себя на кухне задом ни к кому не повернешься, чтобы не обидеть в лучших гражданских чувствах. «Бывает хочется обратиться к кому-нибудь товарищи / а вокруг одни господа / неприятно как-то // а бывает хочется сказать ах господа / а вокруг одни товарищи / неуютно как-то».

И так, заметим, всегда, то есть, на протяжении всего поэтического повествования: «Бывает стоишь с бокалом белого вина / а к тебе подойдет шапочный знакомый / и громко представит / а это роман осминкин / наш красный поэт / приходиться тебе тут же незаметно выплеснуть остатки белого / и весь вечер пить красное».

Короче, интертекстуальность, логоцентризм и все уже украдено до нас. Но все же есть в этом сборнике немного Искренко. И Светы Литвак тоже чуток имеется. А все вместе — несерьезная серьезность как злое наследие проклятого скоморошьего прошлого. Не футуристического, нет. И даже поэтическим «Осумбезом» тут не отмахнуться, поскольку даже «новые тупые» все равно про Чечню с Лужковым стали писать, исчерпав «митьковские» ресурсы пьяного прозрения. «Отчасти такая программа соответствует программе Пригова 1990−2000-х годов, переключившего свое внимание с языка власти на другие претендующие на тотальность языки», — поясняет в предисловии к сборнику Кирилл Корчагин.

Кстати, о метафизических истоках. Вот говорили нам в «Брате», что город — это злая сила, и речь, между прочим, шла именно о Санкт-Петербурге. Современном и классическом в одночасье. Засилье традиции в этом туманном мегаполисе вполне объяснимо. Во-первых, говорят, что для города, издавна привыкшего к репрессиям, это неудивительно. Хотя книги Осминкина это касается весьма опосредствованно. Репрессии применяли как раз «красные силы», представителем которых полагает себя ее автор. Во-вторых, связь между почвой и традицией, то есть, между «имперским» болотом, плавно переходящим в «пролетарский» булыжник. «Матовый блеск асфальта после дождя — вот и вся ваша ленинградская школа», — писал Довлатов, и это как раз ближе к пониманию поэтики Осминкина как апологета Маяковского.

Но герой этой книги не положителен, ведь что делают с положенными, в принципе, известно. Да и про «точку пули в конце» мы тоже знаем. А вот как быть с внеположенными, как обозначено в названии сборника, текстами? Действительно, у Осминкина другое. «Красный», но все-таки авангард, обнажившийся, как мальчик у Петрова-Водкина в «Купании красного коня». Кажется, история поэтики у Осминкина — да и у всего левого движения новейших времен — была такова. В очередной раз этот самый авангард, чей палимпсест не затереть кровавыми тряпками революционных рассветов, остановился на очередном своем скаку в явном недоумении. И патроны есть, да цели непонятны, и пушки заряжены, да в какие окна стихом бросаться, не совсем ясно. Решено было для начала поступить на службу нескончаемой революции жанра, а потом уж палить из рупора по совам капитализма. Но только нынче уж кажется, что современный авангард, выпав в осадок постмодерна, так и остался в управдомах стиля. Хлебников ведь, говорят, тоже когда-то всерьез редактировал пролетарскую газетку.

Итак, здесь, как было сказано, другое. Представьте себе Шарикова, наслушавшегося во время исполнения камаринского под балалайку умных разговоров профессорской аудитории. И уже не Каутский с Энгельсом, и тем более не «пивная, еще парочку» отскакивает от его веселых зубов, а куда более просвещенные вещи. Как у Осминкина, положим в его «Текстах с внеположными задачами». То есть, он бы и рад разрушить до основания, только унитаз, который честно предлагается в качестве реди-мейд объекта, это ведь не поэзия, как утверждал Глазков.

С которого, кстати, тот же Пригов и начался. Представляете, даже Пригов! Ведь считается, что свободный стих может иметь место, если дыхание в зобу спирает, и неважно, сколько раз женская рифма выскальзывает из-под мужской, но если в результате пускай даже постмодернисткого адьюльтера, содержащего, как значится на обложке у Осминкина, ненормативную лексику, поэзия ухитрилась заночевать на груди у сантехника, то красный он или белый — особого значения не имеет.

А еще говорят, что поэзия Осминкина отменяет бога. Ну, Хроноса, конечно, привычно разменянного на Бахуса и отправленного в классические никудали. Что, мол, у него, создавшего поэтическую вселенную на примере собственной коммуналки в Кузнечном переулке, «частное становится публичным, публичное — частным, а привычная схема повседневных отношений преображается в спектакль с непредсказуемым финалом». Главное, чтобы в эту социальную бытовуху, выдаваемую за сильно современную поэзию, читатель смог в очередной раз уверовать. А посему вслед за предыдущими книжками Осминкина «Товарищ-вещь» и «Товарищ-слово» — «Товарищ-верь» надо было назвать этот сборник социальных жестов, гримас и реплик.

Роман Осминкин. Тексты с внеположными задачами. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. — 145 с.