Хорошо смеется тот, кто…

«Смеховой мир» — именно так определяет пространство смеха академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, размышляя о природе смеха и особенностях смеховой культуры древней Руси, русского Средневековья. В его наблюдениях и размышлениях присутствует тема, которая показалась мне когда-то крайне интересной.

«Смех в Древней Руси был сопряжен с особым самовозрастанием темы, с театрализацией, приводил к созданию грандиозных смеховых действ — не к простому карнавалу, а к тематическому действу, в котором, естественно, постепенно утрачивалось само смеховое начало. Он порождал даже такие апокалипсические явления, как кромешный мир опричнины. Опричнина Грозного была только порождена смеховым началом, в дальнейшем она утратила его полностью. Дело в том, что смеховой мир всегда балансирует на грани своего исчезновения. Он не может оставаться неподвижным. Он весь в движении. Смеховой мир существует только в «смеховой работе», — пишет Д. С Лихачёв в работе «Раздвоение смехового мира». Опричнина порождена смеховым началом. Шутка ли? Каким же образом, почему? И что же это за смеховая работа? — и — куда исчезает смеховой мир? - академик не отвечает.

Почему мы считаем смешное, комическое — низким жанром, а трагическое — высоким? Откуда берёт начало и почему именно так выстраивается этическая вертикаль? Почему глумотворцы и кощунники, глумотворчество и кощунство стоят рядом? Правда ли, что улыбка связана с агрессией?

Если смешное — принципиально несуществующий, вывернутый наизнанку мир, зачем же мы стремимся его показать, «разыграть», «воплотить»? Зачем люди стремятся вызвать смех? Тем более — «вызвать смех» на себя?

Жанровая иерархия: смех внизу

Какова иерархия в искусстве? Есть жанровая вертикаль: высокое и низкое. Высокое, верхнее, вышнее… то есть очень высокое. Святое, священное, — оно есть.

Начнём с высокого. В литературе — трагедия, эпопея, ода, — как самые наглядные примеры — спокойное послание сердцу и уму. И если принять во внимание психофизику человека, то высокое — вектор, направленный к голове, ибо и в человеке мы тоже имеем естественную вертикаль, и низким мы называем то, что ниже пояса.

Высокое — это лад, слаженность, сложный синтез. Смешное, комическое в нашей жизни — всегда разновидность распада, падения. Результат разлада.

Комическое относится к низкому, низовому. Оно всегда есть несоответствие, ошибка. То, что вызывает у нас смех — ошибочно, неправильно, уродливо — и неожиданно.

И. Кант даёт истолкование феномена смешного, как «аффекта от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто». Некоторые мыслители считали, что в основе смеха лежит чувство собственного превосходства. Что смех возникает из усмотрения в неприятной нам вещи чего-то достойного пренебрежения. Снизу.

То есть разум всегда смотрел на смех и смеховую потребность сверху вниз.

Связь смеха со страхом тоже прослеживалась достаточно давно. Юмор считают формой пассивной агрессии. Есть и такая трактовка: если какая-то неожиданность разрешается без опасности для нашей жизни, это само по себе становится источником положительных эмоций. Переход от мгновенного страха к краткому веселью называется комическим.

• Комическое (от гр. komikos — веселый, смешной). По Аристотелю комическое характеризуется как результат контраста, разлада, противостояния безобразного и прекрасного. Комическое есть противоречие между несовершенными явлениями и каким-то положительным опытом.

Положительный опыт! —  вот точка опоры. Опыт добра даёт человеку ориентир и чувство правильного пути, правильных действий. Казалось бы, просто.

Опыт положительный, — хочется верить, есть у всех. А вот опыт прекрасного? Высокого? И — святого? У каждого ли есть — святыни?

Смех, и его отнюдь не смешные стороны

В классической клоунаде — основанной отнюдь не на «высоких» отношениях «рыжего» и белого клоунов, в их фарсе явно присутствует, и даже торжествует, наслаждается чувство жестокости. Всем ли смешны клоуны? Нет, не всем.

Мы оказываемся в смеховом мире по-разному, разными путями. Когда мне было двадцать лет, у меня очень многое вызывало смех… «И был мне смех — единственный очаг. Я только им своё жилище грела, сжигая всё, что хорошо горело — за ветхостью, а то и просто так… то чей-то вздор, то маска от обиды — туда летели первыми. Потом — я рисковала подпалить свой дом — так ярко полыхал вчерашний идол! — и вера рассыпалась на глазах на тысячи чадящих атрибутов. Искрили предрассудки. И в минуту любое слово обращалось в прах…«

Именно тогда у меня возник собственный смеховой мир — необычный лингвистический трансформер — «Государственный заповедник».

Теперь я смеюсь гораздо реже. Мне — не смешно. Не смешны многие комедии, не смешны комиксы, не смешны телевизионные комики, за очень редким исключением. При этом — я бы посмеялась… и смеюсь иногда над тем, что сын подкидывает с «Башорга», и над житейскими ситуациями, порой. Но в основном — не смешно. Совершенно не смешны карикатуры, приведшие к парижской трагедии.

Есть дети, которые боятся клоунов. Это совершенно нормальные дети, просто тонко и остро чувствующие, что у смеха есть страшные стороны и опасные глубины. У смеха есть такая пропасть и пасть, что на ней лучше бы крупно написать; «Не влезай — убъёт!»

Раздвоение и уничтожение

Вернёмся к русским традициям, к академику Лихачёву. Помните про «смеховую работу»? Работа балагура, «смехача»: автор строит свое повествование как непрекращающееся опрокидывание в смеховой мир всего сущего, как непрерывное смеховое дублирование происходящего, описываемого, рассказываемого. Создается «эстафета смеха». Это характерно для всякого «антипроизведения»; для антимолитв (смехового «Отче наш», «смешного икоса» безумному попу Саве и пр.), для антилечебников («Лечебника, како лечить иноземцев»), для антисудного списка («Повести о Ерше») и пр. На один стержень, на один сюжет нанизывается сплошное его смеховое опрокидывание, хотя в каждом смеховом произведении смеховая дублировка имеет свои особенности.

В отличие от простого балагурства, смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа: либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба и т. п. Это — представление одного в мире другого, служащее смеховому снижению.

Для древнерусских пародий Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры—и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир антикультуры. В первом мире господствуют благополучие и упорядоченность знаковой системы, во втором — нищета, голод, пьянство и полная спутанность всех значений. Люди во втором — босы, наги либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь-лапти, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, «мятутся меж двор», кабак заменяет им церковь, тюремный двор — монастырь, пьянство — аскетические подвиги и т. д. Все знаки означают нечто противоположное тому, что они значат в нормальном мире.

Этот мир кромешный — мир недействительный. Он подчеркнуто выдуманный. Поэтому в начале и конце произведения даются нелепые, запутывающие адреса, нелепое календарное указание. В «Росписи о приданом» так исчисляются предлагаемые богатства: «Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, — 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде» (Русская сатира, с. 97). «И всего приданого почитают от Яузы до Москвы-реки шесть верст, а от места до места один перст» (там же, с. 99). Перед нами небылица, небывальщина, но небылица, жизнь в которой неблагополучна, а люди существуют «в бегах» и «в бедах».

Особенности национального своеобразия культуры каждого народа, говорит Лихачёв, — заключаются не столько в его одежде или кухне, сколько в манере понимать вещи. Эта манера понимать вещи отчетливо и выпукло проявляется в национально окрашенных формах комизма.

Потеха и святотатство — разные вещи

В Париже произошла трагедия. Порождённое убийственным смехом утратило смеховое начало и породило кромешный террор. Беспредел породил беспредел.

Кромешный ужас содеянного взорвался в интернете множеством споров-раздоров, расцвёл жуткими карикатурами и захлебнулся возмущением. Показал, что солидарности ни с одной стороной чудовищного конфликта у большинства людей нет, и быть не может.

Фоном к дикой трагедии в Париже шло заявление Яценюка о вторжении СССР на территорию Германии и Украины в 1945 году. Катастрофическая потеря общего смысла. Тоже, по моему, уже совсем не смешно.

Народный разум всегда не очень благоволил к пересмешникам. «И смех, и грех» — близко стоят, хорошо рифмуются. Смеяться можно — глумиться нельзя. Это неписаное правило, закон. Мне казалось, что это всем понятно. Оказалось, далеко не всем.

Чувство юмора как эстетическое чувство всегда опирается на высокие эстетические идеалы. Иначе превращается в цинизм, сальность, пошлость, скабрезность. А в самых тяжёлых случаях — в святотатство, способность и желание изгаляться, в глумление и кощунство.

Где мера, граница, кто разграничивает? — спрашивают у меня. Оказалось, у некоторых людей нет этого внутреннего мерила. И нет ни понятия, ни представления — о святом.

Нет опыта… вот в чём печальное открытие — нет положительного духовного опыта, личного опыта сопереживания по отношению к святому, священному. Нет святынь. А вот привычка и тяга к смеху, к осмеиванию, к унижению, к духовному опрокидыванию в небытие — есть.

Девочка, которая боится клоунов, боится их неспроста. Хотя ей, как и большинству людей, в голову не придёт встать на сторону террористов.

Вряд ли мне удалось, и вряд ли возможно объяснить, где в смеховом мире начинается кощунство — людям, которые не чувствуют и не понимают этого, но и промолчать невозможно.

И не спрашивай, кто хорошо смеётся, и кто смеётся последним, и по ком звонит колокол, горят свечи, читаются молитвы.

Фото: ТАСС/EPA