Журналист на все времена

В том, что Власу Дорошевичу 150 лет, заставляют сомневаться, прежде всего, читательские отклики в интернете. Я собрал их множество, когда работал над монографией о «короле фельетонистов». В одном зафиксировано откровенное признание — «не знала, глупая, что может быть так талантливо написано». В другом человек, читавший ночью Власа Дорошевича, пожелал перенестись в начало 20-го века, чтобы быть читателем тогдашней периодики, ибо «лучшей газетной журналистики» не знает. А вот мнения профессионалов. Сатирик и публицист Виктор Шендерович говорит о наслаждении, с каким читаются «фельетоны Власа Дорошевича, написанные ровно сто лет назад». А литературный критик Николай Александров отмечает, что «сегодня, спустя столетие, Влас Дорошевич выглядит нашим современником, то есть пишет современнее многих».

При жизни его талант высоко ставили Чехов и Толстой. Лев Николаевич открывал очередной номер «Русского слова» со словами: «Ну что пишет сегодня мой Дорошевич?» И даже Николай II, по свидетельству друга и соперника Дорошевича на газетном поприще Амфитеатрова, хохотал над его фельетонами. Что, кстати, свидетельствует о приличном литературном вкусе последнего российского императора.

Собственно, с этого, с поиска прежде всего имени Дорошевича, начинали знакомство со свежими номерами «Одесского листка», петербургской «России» и того же московского «Русского слова» — этапных изданий в его жизни — сотни тысяч российских читателей. Что было тому причиной? Высокого качества юмор? Умение разговаривать с читателем? Щедринского свойства критицизм по отношению к власти, лечившей все болезни «одним средством от коновала — пустить кровь»? Его блестящий каскадный стиль — знаменитая короткая строка, унаследованная не только Шкловским? Конечно, весь этот комплекс послужил его фантастической прижизненной славе.

А между тем сам «король фельетонистов» остался в истории русской литературы и журналистики фигурой загадочной. Он не рассказывал о себе, не написал ни одной автобиографической заметки, не давал интервью. Не сохранился его архив. Можно, конечно, объяснить эту «непубличность» драмой «незаконнорожденного», которая сопровождала его долгие годы, отравила его молодость. Но мне, посвятившему изучению его жизни и творчества несколько десятилетий, видится другое. «Всего лишь журналист», «всего лишь фельетонист» (что является привычным символом некоего легкомысленного порхания по жизни) был необыкновенно умен, по-своему мудр и высокообразован. Кабинет этого кончившего пять классов гимназии человека навевал мысли о его хозяине как ученом, университетском профессоре. Такое впечатление вызвали у посетившего его квартиру Чуковского книжные полки, заполненные многочисленными трудами по истории, экономике, философии, искусству. Причем на разных языках. Его не случайно притягивала с юности мудрость Востока, которую он всю жизнь постигал в путешествиях по Китаю, Индии, Японии и написанных по впечатлениям от них сказках и легендах. «Смейтесь, чтобы не плакать», — такую запись оставлял он в альбомах. Как настоящие сатирики, он редко смеялся.

«Во многой мудрости много печали». Эти слова Экклезиаста особо проявились в личности и писаниях Дорошевича после первой революции, когда стал заметен его отход с позиций острого общественного критика. Издатель «Русского слова» Сытин считал, что нужно «забирать левее», а Дорошевич почему-то упирался. И в 1913 г., в дни трехсотлетия Дома Романовых, этот «отъявленный либерал» занял весь номер газеты своим художественно-историческим очерком, посвященным знаменитому Земскому собору, сумевшему объединить страну в тяжелейшие времена и избравшему на царство Михаила Романова. Это был своего рода исторический упрек и пример и Государственной Думе, и всей системе власти, ничего не делавшей для противостояния развалу государства.

Углублявшаяся государственная трагедия России превращалась в его личную трагедию. Он пытался призвать и власть, и либералов к реформам, которые могли бы предотвратить сползание страны в революционную катастрофу. Но жизнь поляризовалась, и в этой поляризации ему, с юности чуждавшемуся партийности, не было места. Политическая междоусобица захлестывает и выпестованное им дитя — самую распространенную в стране газету «Русское слово» (тираж доходил до миллиона экземпляров). Летом 1917 г. он начинает последний свой цикл — «При особом мнении». Личности Ленина он посвящает памфлет «Стенько-Разинщина». Он взывает к последней надежде, «здравому смыслу», который — «велик Бог земли русской! — удержит страну на краю гибели, гражданской войны». И пытается удержать нетерпеливых украинцев, требующих от Временного правительства немедленного признания автономии Украины. Какая перекличка с нынешним временем ощутима в его призывах не торопиться, пока «Россия лежит на операционном столе», подождать Учредительного собрания, поверить в то, что «раз мы признаем право на самоопределение народностей во всей Европе, то мы не можем не признавать его и в той части Европы, которая называется Россией», что «никто в новой демократической России не собирается лишать Украину права решать свои местные дела», «никто не собирается идти походом на ее прекрасный, музыкальный, милый язык», «никто не думает ее русифицировать при помощи Треповых, становых урядников».

Но голос его не был услышан. Страшные параллели, которые он проводил во время своих лекций о Великой французской революции, хотя и понимались чуткой публикой, но не могли повлиять на события. И тогда он замолчал. Гражданская война, братоубийство — это без него, хотя и зазывали с разных сторон. Одинокое сидение в Севастополе и отказ сесть на один из уходивших врангелевских кораблей. В феврале 1922 г. в холодном и голодном Петрограде за гробом человека, которого читала вся грамотная Россия, шли четверо: вдова — актриса Ольга Миткевич, дочь Наташа, актер Павел Орленев и журналист Арнольд Гессен, будущий автор популярных книг о Пушкине.

Потом десятилетия небытия, поскольку в советских справочниках он был обозначен как «буржуазный журналист». Первые ласточки на волне хрущевской оттепели — издания начала 1960-х. А с середины 1980-х вплоть до наших времен абсолютное и объемное возвращение его наследия — десятки переизданий книги о каторге «Сахалин» (самое полное в двух томах вышло в Южно-Сахалинске в 2005 г.), мемуарных и театральных очерков, сказок и легенд. Невероятная судьба — воскрешение «всего лишь журналиста», хотя и бывшего «королем фельетонистов». Но это именно тот редкий случай, когда журналистика становится частью большой, настоящей литературы и, следовательно, необходимой читателю всех времен.

Фото: foto-a.narod.ru