Бутерброд с икрой для нищих

Зарубежные писатели, приезжавшие в СССР после Октябрьской революции, испытывали разные чувства — настороженность, недоумение, удивление. Советский Союз был для них новым, неведомым доселе миром.

В 1924 году Страну Советов посетил хорватский писатель Мирослав Крлежа. Он был коммунистом, а потому жаждал увидеть результаты великого эксперимента, который начали его советские единомышленники. Вернувшись на родину, писатель в 1925 году опубликовал свои заметки под названием «Поездка в Россию».

Слова не тускнеют от времени

Первым писателем, приехавшим в СССР, был англичанин Герберт Уэллс. Он посещал нашу страну трижды. Впервые — еще в 1914 году. Дважды писатель приезжал в Советский Союз, и оба раза его собеседниками становились главы государства. В 1920 году Уэллс встречался с Лениным, спустя 14 лет его принял Сталин.

Следующим гостем СССР стал Крлежа, который, разумеется, уступал Уэллсу в известности, однако в своей стране был весьма популярной фигурой. Он воевал в Первую мировую. Был журналистом, литератором — весьма талантливым — по призванию. И анархистом — по своей природе. Главным врагом Крлежи была «сила всемирной глупости», равная, по его же замечанию, силе всемирного тяготения…

Со времени выхода книги хорватского писателя прошло 90 лет. Позже впечатлениями о Советском Союзе делились Ромен Роллан, Бернард Шоу, Анри Барюс, Андре Жид, Лион Фейхтвангер, Джон Стейнбек, Габриэль Гарсиа Маркес. Их книги по-своему интересны. Но книга Крлежи вышла раньше, и выходит, что упомянутые писатели шли по его следам. Записки хорватского писателя и сегодня кажутся свежими, яркими. Слова, в отличие, от фотографий не тускнеют от времени …

Продуктовое изобилие Москвы

«Когда я путешествую, я не стремлюсь к посещению соборов, да и в музеи заглядываю редко, — писал Крлежа. — Хочу подчеркнуть, что я предпочитаю демонстрации, стычки на улицах, забастовки, паровые машины, женщин, покойников в гробах и вообще обычную, неприкрашенную жизнь картинам, выставленным в залах различных академий, а также барокко и ренессансу». Этот «принцип» он использовал и при создании книги о России.

Крлежа отправлялся в СССР, когда на Западе раздавались громкие стенания о мраке голода, нищеты и болезней, нависших над бескрайними просторами страны. И гость из Загреба готовился к самому худшему. Однако…

В одном из трактиров Вологды он насчитал шестнадцать (!) наименований одних лишь первых блюд. На станциях между Ярославлем и Якшангой писатель видел в огромных серебряных подносах такую огромную массу жареных рябчиков, что казалось, их кто-то загребал лопатой.

Порой строки Крлежи напоминают откровения Владимира Гиляровского, сделанные, впрочем, в изобильное дореволюционное время. Но эти написаны уж после заката империи: «В далеком краю, к востоку от Вятки, где отбывали ссылку Герцен и Салтыков, в доме одного ярого противника большевизма, который не переставая поносил существующий режим, нам было подано следующее: приперченная вяленая рыба, рыба отварная, рыба соленая, рыба в маринаде, винегрет, моченые яблоки, икра и масло, три сорта вина и хрен со сметаной». Хозяин предложил гостю целый набор напитков — «рыковку» (выпускавшуюся якобы по инициативе председателя Совета народных комиссаров Алексея Рыкова), портвейн, малагу, вишневую настойку и зубровку. Это было еще не все! Позже на стол подали свинину, индюшку, салаты и соусы, пироги, варенье, фрукты, торты, кофе и пиво. «При этом, — иронизировал Крлежа, — хозяева ругательски ругали революцию, которая разрушила их блестящую довоенную жизнь».

В столице СССР он видел нищих с бутербродами, намазанными толстым слоем икры (красной или черной?!). При этом они, не выпуская из рук папирос, тянули извечный православный, русский, он же цыганский, припев: «Подайте, люди добрые!». «Центр Москвы представляет собой скопище хлеба, крымских фруктов, студня, икры, сыра, халвы, апельсинов, шоколада и рыбы, — с вдохновением Лукулла описывает увиденное Крлежа. — Бочонки сала, масла, икры, упитанные осетры в метр длиной, ободранная красная рыба, соленая рыба, запах юфти, масла, солонины, кож, специй, бисквитов… Итак: дымятся самовары, благоухают горячие, жирные, гоголевские пироги; мешки с мукой и бочки с маслом, здоровенные рыбины и мясной фарш, супы овощные, щи с капустой, с луком, с говядиной, с яйцом — и нищие, которые клянчат бога ради».

«Они вздыхают и уныло брюзжат»

В Москве впору было устраивать не перерывы на обед, а перерывы на отдых от обеда. Крлежа вспоминал, что большинство людей, с которыми он общался, постоянно что-то жевали. В учреждениях заваривали чай, ели горячие пирожки с мясом, чиновники, разговаривая с клиентом и оформляя документы, шуршали чем-то съестным в своих ящиках или грызли яблоки.

Откуда такое изобилие? Хорватский писатель приехал в Советский Союз в разгар НЭПа, который быстро насытил страну продуктами питания. Открылось немало дорогих, элитных ресторанов, но стали появляться и точки общепита, где за сравнительно небольшие деньги можно было наесться досыта. Например, обед, состоявший из щей или говяжьего супа с большим куском мяса, рыбы или жаркого с салатом и мороженого, стоил рубль сорок копеек. Впрочем, работали и совсем дешевые столовые, где можно было утолить голод за шестьдесят копеек.

От пищи физической — к пище духовной. Крлежа обратил внимание, что в киосках и в залах ожидания на вокзалах продаются книги самого различного содержания. «Приятный сюрприз после европейской порнографии», — констатирует он.

Хорват писал, что «в ушах еще звучат сообщения белогвардейской печати об азиатских способах ведения хозяйства у московитов», но был рад, что опасения не подтвердились. Станции в России были относительно чистые и аккуратные, с неплохими ресторанами и книжными киосками. Главное впечатление гостя — в Советском Союзе никто не голодает и там много читают.

Писатель приходит к выводу, что жизнь в Москве не слишком отличается «от жизни на Балканах, или в Литве, или где угодно в пространстве, лежащем на восток от линии Данциг — Триест». Крлежа отмечает, что «женщины в основном одеты очень просто. На улицах преобладает скромный средний вкус, что весьма симпатично после западных столичных борделей».

Писатель оговаривается, что в своих записках не приводит никаких статистических данных. Гораздо больше его «интересовали люди, человеческие отношения, настроения, поступки, их освещение, их масштабы, общий климат… В России не текут молочные реки в медовых берегах. Там хватает и горя, и бедности, как во всем мире, но кто работает, тот и ест».

Крлежа — можно предположить, что он довольно свободно передвигался по стране и беседовал с представителями разных слоев населения — констатирует, что в СССР далеко не все довольны коммунистическим режимом: «Такие люди, как царские чиновники, служанки, кельнеры, вдовы, гнилая чеховская мещанская интеллигенция, не понимают происходящего, они вздыхают и уныло брюзжат».

Но в это время настоящий советский гражданин конструирует и строит. «Он торгует древесиной, организует кооперативы, строит железные дороги, проводит электрификацию, но завтра он готов снова надеть каску, взять револьвер и вступить в смертельную борьбу».

Всплеск крыльев трагедии

Крлежа далек от того, чтобы идеализировать советский быт: «В номере (московской — В.Б.) гостиницы воняло карболкой и паленым; грубые простыни на солдатском топчане, пустота выбеленной комнаты и ее голые стены — все это напоминало скорее палату сумасшедшего дома, чем отель…».

Крлежа поражается, насколько расплывчато в России понятие времени. Можно позвонить кому-нибудь во вторник, но его нет, хотя был уговор встретиться именно в этот день. Встреча переносится на пятницу, но результат тот же. Вам опять предлагают вторник. Увы… Звонки следуют каждую неделю, но нужный товарищ всякий раз отсутствует. «Потом, спустя несколько недель, вы встречаетесь с этим человеком на улице, он очень спешит на какую-то встречу, но он забывает об этой встрече и сидит с вами всю ночь до утра и еще следующий день до вечера, в то время как тридцать человек его разыскивают точно так же, как вы гонялись за ним по вашему делу».

Крлежа был поражен, насколько «ленинизирована» Москва. Изображения вождя повсюду — в скульптурах, портретах, на плакатах. Ильич — на витринах, знаменах, на экране кинематографа и в рекламе. Он — на титульных листах книг, в мануфактурных лавках его портрет выложен из кусочков сукна, композиция из красных и белых гвоздик составляет его имя в витринах цветочных магазинов.

«Он не просто военное знамя или здравица на банкете, где много пьют и говорят, но мало думают, — пишет Крлежа. —  Он и вправду погребен где-то глубоко в душах русских людей. Эти люди многое пережили и достаточно настрадались, но как бы ни закостенело их мышление под влиянием жестокой действительности, имя Ленина вопреки всему звучит тепло, мягко, негромко, почти умиротворенно. Это не сентиментальная лирическая тишина, это катарсис, в котором слышится всплеск крыльев трагедии…»

Вряд ли хорватский писатель до конца понимал сущность советского строя и его цели. Но гостя влекли бурное кипение страстей, столкновение мнений. Далеко не все, что видел Крлежа, вызывало у него одобрение. Однако в целом он был любознательным и доброжелательным летописцем.

Неудобный вопрос

Мирослав Крлежа был связан с Россией всю жизнь. Так, в 1920 году, посмотрев спектакль «Три сестры», сыгранный в Загребе артистами МХАТа, он восхищенно писал: «Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда Книппер-Чеховa нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача…»

Приехав в СССР, Крлежа передал Анатолию Луначарскому свою пьесу «Голгофа». Нарком просвещения собирался передать рукопись руководителю Камерного театра Александру Таирову. Но постановка не состоялась…

Однако в Советском Союзе с успехом шли другие пьесы Крлежи — «Аретей», «Леда» и «Агония», «Господа Глембаи».

В 1965-м году он, спустя сорок лет после первого визита, снова приехал в Советский Союз. Его коллега Алексей Сурков, от имени Союза писателей СССР принимавший гостя из Югославии, услышав вопрос, который поверг его в смущение. Хорват спросил, почему его книги не публикуются на русском языке. Сурков нахмурился и ответил одной-единственной фразой, за которой, впрочем, было скрыто многое: «Сложно с вами, товарищ Крлежа!».

Дело в том, что он всю жизнь упрямо отстаивал свое право высказывать свое, часто нелицеприятное мнение о людях, общественных процессах и явлениях искусства. Разумеется, это часто вызывало болезненную «аллергию» у представителей власти. Недоброжелатели Мирослава Крлежи были и в СССР…

Иллюстрация: обложка книги Мирослава Крлежи «Поездка в Россию»