Очарованный дилетант, противостоящий хаосу

Василий Авченко «Кристалл в прозрачной оправе. Лирические лекции о воде и камнях»

Дальневосточный мумий-тролль славянской наружности, причисляющий себя к «восточным русским», рассматривает море, рыб, камни. Пытается не только показать и высветить их с новой грани в стиле «а вы ноктюрн сыграть могли бы», но и заговорить с ними, попытаться расшифровать их язык или, хотя бы наметить путь к распутыванию кода.

Автор книги «Правый руль» и совместки с Ильей Лагутенко «Владивосток 3000» Василий Авченко составил особые записки любителя, которые вошли в финал премии «Национальный бестселлер». Записки любящего, включенного человека, который умеет видеть и радоваться увиденному. О себе он говорит: «я — всего лишь человек, живущий у моря». В этом есть большая доля кокетства, но для мумий-тролля, берущегося за увлекательный рассказ, это вполне простительно. Это всего лишь море — в тридевятом царстве, но в нашем государстве. Для многих это «все лишь» — терра инкогнито, о которой есть свои представления, стереотипы, но минимум знания и ощущения сопричастности. Авченко же не теряет этого чувства «причастности к чуду» и этим своим умением, этой радостью пытается поделиться методом «восторженного дилетантизма». Он пишет о своей повседневности, но именно так, что все это обретает достоинства чуда подобно игре на флейте водосточных труб.

Дальневосточный мумий-тролль, как древний сказитель, заводит свою песню, и она очаровывает. Он, как Ихтиандр, в его «жилах течет море». Его коронная, отлично характеризующая, стиль восторженного дилетанта фраза: «не знаю — но очевидно». С позиций этой очевидности автор и выступает, ведь знание не только умножает скорби, но и штампует стереотипы, чудо форматирует в привычку.

Новая книга Авченко равносильна переносу столицы страны. Он пишет, что наша «картина мира безнадёжно искажена евроцентризмом». Если не подправить, то, по крайней мере, сказать, что есть и другие варианты пути, необходимо. Есть жизнь и за пределами европоцентризма. Диковинная и чудесная. Автор пытается рассказать о формировании «приморского субэтноса советско-русского народа — со своими словечками и привычками», не забывая и про свое «сказочное» детство. Авченко настаивает, что у «восточных русских» особая ментальность.

Через попытку причастия к этой другой России, Василий Авченко как будто говорит, что у нас есть два пути: либо нам из сухопутной и речной цивилизации все более становиться морской, что дает импульс к преодолению замкнутости, ограниченности, ведь моря связаны между собой и в них отражается небо. Либо мы будем «наблюдать начало конца европейской цивилизации Приморья». Потерю, исход, бегство.

Если начало философии в удивлении, то и Авченко, раскрывая мир Приморья, выстраивая его философию, старается удивить: «Я не очень удивлюсь, если завтра увижу в море русалку. По-моему, даже учёные не знают всего, что водится в наших морях. Обитатели наших — таких домашних, казалось бы, глубин напоминают инопланетян, „чужих“. Иногда вообще кажется, что всех этих рыб мы выдумываем сами. Больное воображение человека создаёт новые миры, и что привидится ему в горячечном кошмаре — то и зарождается в море».

В Приморье надо быть готовым ко всему и не уставать удивляться. Ну, а «плотва», «ботва», «Москва» — что-то затхло-болотное, белёсое, унылое"… Столицу точно следует переносить. Туда, где лотос, преодолевая грязное болото, вырастает чистым. В настоящую центральную Россию, а не по меркам той, которая «от Волги до Енисея», как в одной известной песне. Может это и есть средство борьбы с «древнерусской тоской», о которой поет БГ?..

Вообще, в географической картине мира Авченко Запад воспринимается не самым лучшим образом. Запад — это не только Москва, в которой слышится нечто «затхло-болотное», но и Европа, подобная мертвой ракушке: «Мёртвую ракушку, куда заползает рак-отшельник, не имеющий собственной раковинки, напоминает мне современная Европа». Другое дело неизведанный Восток, здесь солнце встает.

Принадлежность к Западу портит: «Предубеждение у меня присутствует только по отношению к ненашей рыбе — то есть западной, странной, чужой». Рыбе, испорченной европоцентризмом.

Русская культура чрезвычайно восприимчива и открыта. Там, где Москва она больше тянется к Западу, здесь, в Приморье — к азиатским культурам, насыщается ими.

Дальневосточный аэд использует метод аналогий, в основе его философии принцип, что «всё на Земле подобно всему». Так схожи «скелеты морских ежей и форма нашей планеты, что позволяет делать далеко идущие выводы о том, что каждый никчёмный морской ёж — микропланета, отдельный космос, ведь все кристаллы Вселенной подобны друг другу, как внутренности народной японской куклы „матрёшка“». Отсюда и обилие метафор, ведь «все в мире повторяет несколько общих форм».

Микропланеты можно поедать, разрушать, они могут причинять боль, втыкаясь в кожу: «Морских ежей у нас едят зеленовато-бурых, тех, что с щёткой коротких иголочек. Их раскалывают камнем, достают оранжевую внутренность, именуемую икрой, и поедают её в сыром виде, заворачивая в туман. Говорят, раньше её возили в Москву — для омоложения стареющих членов Политбюро. Ежей чёрных, с длинными иголками, не едят. На них лучше не наступать — иголки имеют свойство обламываться и застревать под кожей, откуда их непросто выковырять».

Глубоководные рыбы подобны, по Авченко, алмазам, так как зарождаются в глубинах. Да и мудрость, подобная вечности камня, проявляется в молчании рыбы: «Разговоры придумали суетные теплокровные люди, чтобы не скучно было проводить мнимую вечность».

Мудрость рыбы и в том, что она тянется к Северу, поэтому «когда люди станут умнее, они потянутся на север». А здесь — северная страна Россия, где «холоднее всех». Мы «зажатые во льдах челюскинцы», морозы «часть нас самих». И эмиграция из России — «климатическая». Недовольство ей, тоска — все оттуда — из-за морозов.

Принцип подобия должен проиллюстрировать не только слитность и нераздельность мира, где все взаимосвязано и все перетекает друг в друга, но и ограниченность человеческого познания, в силу чего приходится использовать «примитивный способ сравнения», аналогий.

Подобие себе нашел и автор, утверждая, что его настоящая профессия — трепанг: «Как он фильтрует воду, так я пропускаю через себя информацию». Его профессия трепанг, а сам принадлежит к группе кварца.

От текущей субстанции Авченко переходит к твердой — к камню, который есть «понятие краеугольное не только в домостроении, но во всём». Без него немыслима человеческая цивилизация. Хотя понятия текучести и твердости также условны.

Вообще Авченко за слом привычки, за способность к особому зрению и чувству. Так он показывает условность привычного деления одушевленное-неодушевленное. Если ты способен видеть иначе, то начинаешь усматривать поэзию, чудесную и загадочную жизнь во всем.

В произведениях дальневосточного писателя много праворульных железяк, камней, воды, мало людей. Он будто выступает современным Паскалем, для которого человек — «мыслящий тростник». Авченко считает, что человек по сравнению с камнем — «мыслящая плесень» на земле. Вообще сравнение с камнем идет не на пользу человеку, оно сразу нивелирует все его претензии: «С точки зрения камней люди — даже не бабочки-однодневки, а мыльные пузыри, случайные узоры калейдоскопной мозаики, появившиеся на ничтожное геологическое мгновение». Или вот еще один антигимн человеку: «Посмотришь на камень и понимаешь, как убог человек», «человека почти нет». В этом принижении «царя природы», в умалении значения, он как бы встраивается в общее единство всего сущего и этот «мыслящий тростник» обретает смысл на фоне вечности камня.

Возможно, человек — микроскопический атом, включенный в грандиозную цепочку рождения камня. Человек становится со-творцом большой геологической истории. Он между водой и камнем: недовода и недокамень. Человек потребовался, чтобы осознать красоту камня и воды.

Через эту включенность в геологическую историю человек должен понять настоящее значение такого сильно переоцененного понятия как «индивидуальность»: «что такое индивидуальность по сравнению с всеобщим единством, в которое ты навсегда включён?». Личность ущербна, «есть формы существования куда более высокие и захватывающие — быть всем, везде, всегда».

За слом привычки писатель выступает и по отношению к словам, которые мы воспринимаем совершенно автоматически, а значит, поверхностно, отстраненно: «Мы привыкли к звучанию слов и не вслушиваемся в него, не вычленяем смысловые корни». Поэтому автор и говорит о себе: «пытаюсь играть словами» — это как игра с камнями, собирание камней.

Но он не только игрок, но и предстает медвежатником — вскрывателем сейфов со своей особой отмычкой, ведь «язык — сейф, от которого потеряны ключи и в котором лежит то, о чём сами носители языка давно позабыли». Еще «язык — альтернативный мировой океан». Все подобно всему. Не забыли? Поэтому — отмычку, акваланг и вперед на глубину.

Игра словами — не бессмыслица, а особый сакральный ритуал, мистический космогонический акт, ведь «литература — тоже алхимия, сообщающая обычным словам и фактам новое качество, превращающая угли в алмазы». Собственно, об этом же в свое время сказал Владимир Маяковский в стихотворении «Разговор с фининспектором о поэзии»: «Поэзия — та же добыча радия./В грамм добыча, в годы труды./Изводишь единого слова ради/Тысячи тонн словесной руды».

Этот взгляд по-другому, иным масштабом помогают оттачивать камни: «Камни заставляют смотреть на жизнь по-другому, не тем взглядом, что смотрим обычно мы — существа, живущие всего 70−80 лет. У камней иной масштаб». Отсюда и авторская «очарованность камнем».

Особая способность видения поэзии преодолевает и устойчивое деление живой и неживой природы, реального и сказочного: «Сказки Пушкина о рыбке и Бажова о камнях для меня — самый настоящий реализм». Поэтому появляется другой принцип: возможно все, включая русалок в океанских глубинах, ничто чудесное не может не стать реальностью. Все находится в особом единстве, круговороте, который устраняет любые границы.

Все это и есть настоящая поэзия. Не знаю, почему Василий Авченко не записал свою книгу столбцом.

«Думая об этом и ощущая близость предела своих мыслительных возможностей, я пытаюсь поймать даже не мысль, а ускользающее ощущение рвущейся ниточки смысла, но через мгновение, как растворяющийся в утреннем воздухе сон, исчезает даже эта невесомая тень понимания, и я бессильно останавливаюсь у границы, за которой — непознаваемое» — на самом деле, разве это не поэзия, разве не схоже с озарениями философов-мистиков, уловивших иным зрением совершенно неочевидные взаимосвязи вещей, и через которые весь мир выстраивается в единую стройную симфонию?..

Важно, что разговор у Авченко подводится к крайне значимому утверждению: «в любой живой сущности, включая камни, заложены силы противостояния хаотизирующему началу — для движения вверх, к более высокоорганизованному состоянию, к совершенству. Что с того, что эти силы исчерпаемы, — главное, что они есть. Разрушать легче, чем создавать; любой сложный механизм или организм может быть разрушен самым примитивным орудием, но тем замечательнее силы, заставляющие эти организмы вновь и вновь возникать, развиваться, усложняться, тянуться вверх». В русской культуре и литературе изначально были заложены эти структурообразующие силы. Они составляют основу кристаллической решетки отечественного культурного драгоценного камня.

О противостоянии хаотизирующему началу нельзя забывать, тем более есть близкие примеры, когда торжествует хаос и все рассыпается в прах. Так Авченко пишет о советской цивилизации, которая «создавала нового человека, шла в космос, строила вавилонские башни. Но все процессы, протекающие во времени, конечны, и эта цивилизация, успев родить и меня, ушла, оставив руины, масштабом и загадочностью напоминающие идолов острова Пасхи и египетские пирамиды». В связи и этим вспоминается стихотворение Эдуарда Лимонова: «СССР — наш Древний Рим». Главное, чтобы дистанция между этой цивилизацией и ее потомками была не слишком фундаментальна, чтобы они не выродились в ее пародию.

Не стоит думать, что воспевая дальневосточное, восточную русскую ментальность, Авченко выступает в роли литературного сепаратиста. Он именно, что за преодоление односторонности, одного привычного взгляда, за объемное зрение, за широту: «Стране хорошо иметь большую территорию и акваторию. Такую, чтобы на одном конце водились рыбы северные и серые, на другом — южные и яркие; на западе — окуни и плотва, на востоке — скрипали и змееголовы. Ошельмованная обывателями идея империи уже рыбами оправдывается чисто эстетически, и этого достаточно».

Авченко за большую страну, которая самодостаточна, как кристалл, в которой «есть всё или почти всё», здесь целые миры. Отсюда и вопрос: «Понимали ли это первопроходцы, которые ещё в XVII веке дошли до Камчатки и Чукотки, что выглядело безумием при той численности населения и тех коммуникациях (куда там Колумбу)? Или чувствовали что-то интуитивно?». Первопроходцы, которые вразрез всяческому здравому смыслу выстраивали эту русскую вселенную.

Книга Авченко это в тоже время и реабилитация идеи этой естественной империи от предрассудков обывательского восприятия. «У империи есть всё — и своя Африка, и своя Арктика» — каково звучит! Империя обладает полнотой, законченностью, единством, она противостоит хаосу. Ощущение самодостаточности империи может удержать центробежные тенденции, сепаратизм. Она, как камень, который только крепчает от тех же революций и войн.

Страна по Авченко подобна сердцу, которое то сжимается, то расширяется, сейчас мы застряли в полосе сжатия и эту тенденцию необходимо переломить: «Очертания России колыхались, уточнялись, она то сжималась, то расширялась, как сердце. Последний раз расширялась в 1945-м, сейчас проходит через сжатие. В 1991 году мы потеряли много земли и ещё больше того, что под землёй. Но нам по-прежнему есть что терять». Пока есть, мы еще не превратились в мертвую ракушку.

Писатель показывает, что принцип единства всего противоречит понятию частной собственности, через которое разрушается цельность мира: «Ничего никому не может принадлежать вообще, что за категория такая — „принадлежность“, если всё и все связаны в одно целое, пусть мы и пытаемся забыть, перестать ощущать эту цельность, разбивая окружающий мир на множество отдельных и якобы не связанных друг с другом частей и выстраивая между этими частями неестественные отношения». Понятие «принадлежности» дробит полноту большой страны, оно перечеркивает ее самодостаточность в которой «есть все».

Об этой большой стране, как более высокой форме существования, ее кристаллической решетке и рассказывает дальневосточный мумий-тролль, который хочет быть всем, везде, и всегда. Пора прекратить процесс сжатия в нору своей индивидуальности. Что она по сравнению с камнем?.. Пора настроить умное зрение и начинать видеть слитность и нераздельность всего в этом мире.

Снимок в открытие статьи: Василий Авченко/ Фото: Вадим Жернов/ ТАСС