Тихий омут семидесятых

…Случилось так, что текст этого романа долго шел в руки адресата. И было в данной преамбуле нечто сродни зачаточному смыслу всей дальнейшей затеи — написать что-либо связное о книге, присланной в разрозненных файлах рабочего характера. Даром что заметок на полях не было. Ну, а долго длилось удовольствие не от текста, а от его ожидания потому, что его автор, известный петербургский литератор Николай Кононов имел неосторожность то ли выложить где-то главу из своего новейшего «Парада», то ли рассказать о нем в социальных, так сказать, сетях, но так или иначе, после того, как отрывок раскритиковали, обвинив в исторической недостоверности, публикация книги в очередной раз была отложена, и автор улетел на острова искать блох в теле текста. На какие острова? Не столь важно. Тем более что есть, говорят, у него на родной Волге утес, откуда он черпает правду жизни. Гораздо важнее, что речь была о блохах, а не о сюжетном изюме, как в случае с Сашей Соколовым, которому он был так же не важен, и автор «Палисандрии» готов был метнуть его в толпу, словно пресловутый бисер.

Какие блохи искал автор? Что не важно в его романе? Ответить на эти вопросы было бы трудно, если бы несчастье с неблагодарными читателями не помогло. Кажется, в упомянутом отрывке из романа Кононова что-то не отвечало исторической правде о семидесятых. То ли салют пионеры не так отдавали, то ли мороженое не в таких стаканчиках продавалось в те бровастые времена. И это как раз неудивительно, и даже приятно, что находятся такие знатоки, которые не дают дремать фантазии автора, отвлекаясь на сюжет. В деталях ведь не только дьявол ночует, но и прочие знатоки по части Студебеккера, о которых упоминал Остап Бендер.

Но все это было еще не так страшно, поскольку приходилось на детство-отрочество рассказчика. Хотя, как раз ему было страшно, поскольку жил он, словно полтавская бабушка еще одного маленького героя, родившаяся в доисторическое время. То есть, до космонавтов. Так вот, если в «Параде» юным пионерам, посещающим подшефных ветеранов, казалось, что «в доме, наверное, обитал еще некто, кому челюсть была давным-давно не нужна. Страшно подумать кто», то упомянутый герой из другой прозы, а именно — из «Божества» Дениса Яцутко — точно знал, кто именно. Его бабушка Лизавета не боялась крокодила. «Та кынь йому шось…» — говорила она с таким ровным и благостным безразличием на лице, глядя не совсем туда, где был крокодил, что я начинал думать, что она только видимо присутствует в моём мире… Что я мог ему бросить, если ему нужен был я?"

Таким образом, как утверждает герой уже «Парада», «во мне не утихала дискуссия», и найти образчики чужой жизни, а на самом деле — хтонической общности семидесятых, присутствующих в прошлом, будущем и настоящем, у Кононова можно в изобилии. Правда, его семидесятничество раскрашено из пенала сугубо личного детства, отрочества и юности, что делает коллективную наследственность еще более контрастной и узнаваемой. Сняв с нее, наконец, многочисленные декалькомани официальной риторики и презрев контурные карты уже слабо узнаваемого вещного мира той скудной эпохи, автор романа расставляет свои личные вешки на пути, по которым предлагает с удивлением пройти и благодарному читателю. Нет, правда, все это можно более-менее подробно узнать из телевизионного курса какого-нибудь Леонида Парфенова, и про чуваков, шузы и пинкфлойдов, в принципе, известно, но вот о чернильнице-неразливайке, кажется, не очень. И о товарной градации прочей стеклотары сегодня мало кто помнит.

Естественно, особого сюжета в романе толком нету никакого. Словно в фильме «Живет такой парень». Из главы в главу тянется рассказ о молодом плейбое, и есть описание сцен, и даже мизансцен, которые тоже как бы отсутствуют, будучи озвучены лишь воображением автора, разве что на базаре этот самый Лев-Лёва-Лёвушка наконец-то оказывается обыкновенным фарцовщиком. И его обаяние, действующее, словно охотничий манок на сельских простофиль, выбравшихся на рынок за дефицитными джинсами, на самом деле, затягивает в силки самого автора. Ведь разве не бывает так, что автор мнит из себя кукловода, а на самом деле оказывается обыгран в своей провинциальной вере в силу текста собственным героем? А герой, в свою очередь — другим персонажем, более напористым и любящим молодых героев, и так до бесконечности, как это бывает в настоящих модернистских романах. Жизнь играет человеком, а человек играет на трубе, как говаривали классики в другой авантюрной истории.

И немудрено, что в прозе Кононова, как уже все убедились, важны детали — дьявольски точные, тонкие и, как правило, мелкие. Даже герои иногда не особо важны, ими легко можно пожертвовать. А вот детали… Побелка в подъездах, куда они заходят отлить, ложка, которую за обедом некоторые из них, краснея, все-таки берут в рот. Поэтому и взгляд у героя романа «неумолимо точный, способный суммировать тщедушные мелочи поденной микробной суетни в атмосферу неотразимого блеска». Причем блеск этот рефлекторный, поскольку частенько отражает неистребимую классику. И если уже случается в сюжетном интерьере какой-нибудь глубокоуважаемый шкаф, и этот самый шкаф «набит всяческими вещами, сношенными и не тронутыми ни разу, подобно этимологическому словарю, исполненному толкований слов различной частотности», то в данном случае там нет ничего, кроме единственно важных туфель («угроза всем только одна — сношенная модная обувь»), и они — словно туфли Адели, которые знакомый воришка из «Коричных лавок», сдуру приглашенный в дом взглянуть на рисунки, профессиональным жестом извлекает и идет к выходу. «- Что ты делаешь, Шлёма? — спросил я потрясенно». Но Паниковский, как водится, уже завершил свою гусиную корриду.

Так вот и у Кононова, когда речь о чем-то большем, вроде толпы у караоке в забегаловке, где все веселятся, включительно с объектом вожделения, а автор повествования вдруг раз, и «навел волшебный щекотный фокус туда, где все может начать слезиться, рассыпаться искрами, множиться, делаться стыдным, и там проявился он в немыслимом и непроглядном блеске». И уж тогда все случается, словно у вышеупомянутого Бруно Шульца, «когда Шлёма затворил за собой стеклянные двери парикмахерской, в них тотчас вошло небо», а все потому, что звезды на этом самом небе зажигают специальные агенты небытия. Иногда их называют ангелами. Вот так и один из главных героев романа Кононова радует посвященных в высокие истины телесного низа соглядатаев, ведь повсеместно этот самый Лев «своим безмерным обаянием превращал их мелкие чаяния в видимую очевидность жизни, непереносимо прекрасной только оттого, что вот и мы стали видимы и слышимы».

Впрочем, чудо интертекстуальной невнятицы длится у Кононова недолго, у него эти изысканные совпадения закончились, кажется, уже в романе «Фланер», и Аделе у него не ужиться, поскольку всё в этом кооперативе 70-х уже занято советской семейкой с круглым идиотом Адей во главе нарративного угла. «- Адя, нэ ковырятиеся ноздрэ вам такой срок, таки послушайте меня вы, — наставительно говорил опрятный старичок, — хотя нэсколька бы тянущихся конфект совсем из сливок скушать? Хотите, да? Две-три бы? Вас бы совлекло это с ноздря». При этом автор со скромной ложностью умалчивает, что как раз этот «ископаемый синтаксис», то бишь «вычурный язык мудрости», и роднит героев Шульца с местечковой публикой его романа, но речь ведь о приволжских скрижалях памяти, здесь бы обрусевшим немцам водиться, а не бабелевским персонажам из страшно далекого иудейского прошлого. А посему со скользкой фоносемантикой в очередной главе романа бывает, как правило, покончено, хотя Аде, разменявшему кооперативной позолотой алмазную стойкость пряно-коричной классики, посвящена в романе целая глава. Просто если уж есть на Волге, говорят, прикладная гебраистика, то и Леонид Утесов, как мы помним, когда-то тоже носил вполне библейское имя Лазарь, имея фамилию Вайсбейн.

Насчет остального стиля эпохи автор не особо прихотлив — ну не «певец он пуговиц» известный, что поделать. У него «пристрочат лейблы, споротые с немецкого старья, вышитые нитяным курсивом на кальсонной мануфактуре четверть века назад», и будь здоров. Для эстетов и «певцов» это как сказать, что ты слушаешь не «Дип Пёрпл» или «Назарет», а «зарубежную эстраду». То же самое — огульно пробежать многотрудную мануфактуру модников 70-х годов. Мол, где про круглые значки на псевдожинсовых куртках? Где про металлические змейки, пришиваемые к краям джинсов, чтобы те не истрепывались, подметая клешами Невский? Где, наконец, про цены на «Афродиту» в позолоченной оправе? Хотя в этом видится некая снисходительность автора к читателю, который того времени не видел, ибо не застал. «Видимое — театр его тела, яркая фикция его равнодушия, были куда важнее…» — кивает он в сторону своего героя. И этому нельзя не поверить, особенно если «чуть-чуть блестящего вазелина на устах, и их из-за этого нельзя было облизывать, тончайшая поволока пудры для матового блеска кожи на скулах и темноватых щеках, лукаво выбритых сутки назад, и чтоб нос, конечно, ненароком не заблестел, и бесцветный лак мокро лизал его ногти». Плюс семантика жестов соответствующая, когда «к пухлым губам можно приложить» неважно какой именно из инструментов, а «тонким пальцам не грех охватывать» невесть какие грубые предметы.

И совсем не странно, что в нашего героя влюбляются все поголовно — от серой мышки-машинистки до бравого колхозника и даже грозного преподавателя марксизма-ленинизма. Как это бывает? Иногда срабатывает извечная «пиратская» тема, когда нужно подкатить к юноше. Помните у Сорокина в «Сердцах четырех»? «- Я, как старый флибустьер, пройти мимо не могу. За мной, юнга! — махнул он авоськой и захромал к вагончику». Почти то же самое в стилистически вычурном, казалось бы, «Параде»: «Лев был ничтожным юнгой на ее корабле, и его не насиловал только ленивый». Матросики, да. Это, признаться, не удивительно, если учесть, что героя «любовно и истово воспитывали, как прекрасную девочку, но „она“ почему-то была мальчиком Львом». И вина ли в этом «пародийного семейства» Левы? И какое еще семейство может быть у него, «губастого и кучерявого», которому врачи на медосмотре тычут в руку записку с именем и номером телефона? «Все его обаяние и находилось между, где точные слова не обитали. Так, не существо, а обещание, должное воплотиться в абсолютное чудо». А все почему? Вот пишет автор о том, что чувство прекрасного у его героя особо интеллектуальным не было, но ведь сам он, благодаря ему, угадывает многие истины, кажущиеся другим нелепыми в силу своей внеположенной выспренности. Помните у Платонова, обязанное быть смешным «спите мнимые герои», сказанное на похоронах милиционера? Так вот, в «Параде» этому есть объяснение, и виновный в этом именно герой с «внеинтеллектуальным» чутьем. «Теперь я понимаю, — узнаем мы, — что так было из-за его мнимого возраста, как будто у него был чересчур большой опыт, и им человек его лет обладать не мог…»

Как бы то ни было, но не «мнимых», а вполне фактурных персонажей в романе Кононова толпится, опять-таки, немало. Например, доцент Мотылек и его коллега Холодок, живущие в коммунальном логове, по соседству с аспирантом-матерщинником из Верхней Вольты, промышляющим сдачей стеклотары — для приобретения полновесной продукции ликероводочного характера. Ведь кушать в те былинные социалистические времена не особо хотелось, разве что закусывать. Во-первых, одна только «бегущая низка пустых цистерн дарила ему такое жизнеутверждение, что у него, погулявшего вдоль путей за вокзалом, совершенно пропадал аппетит, так как внутри открывалось иное гигантское духовное пространство». Во-вторых, в семидесятые «при пищевом убожестве умереть с голоду было совершенно невозможно», поскольку «столовые вовсю работали, а если пища в них вызывала омерзение, всегда можно было хряпнуть тайно или открыто водочки или портвейна для аппетита и сокрытия вкуса». «Были даже эрзацы многообразных супов, апофеоза домашности, — стеклянные банки с борщами, рассольниками, щами и солянками, но выгоревшие в каком-то злобном желудке до переваренного цвета, — отмечает автор. — Есть их можно было только от глубокого отчаяния, такой ужин мизантропа, бытового самоистязателя».

Таким образом, не только вооруженные нержавеющим учением марскизма-ленинизма материалисты могли видеть, как не пуст сей щемящий мир поутру, а как он, понимаете, вакантен. Мол, «вот она, настоящая философия, мать общечеловеческой мудрости!» А также — всей этой приволжской полновесной пустоты в кишках мира с маслобойней посреди города и индустриальными зарницами предместий, где взлет-посадку серебристых птиц можно было наблюдать просто из лесополосы, выйдя на остановке «Учхоз-3», и где стратегическая база называлась Капустин Яр, а пьяный майор мог печалиться, что ему не написать дымом выхлопа в небесах слова «коммунизм», поскольку на «ястребке» баков нифига не хватит, а на стратегическом…

Словом, стратегий в бессюжетной прозе Кононова хоть отбавляй. Главное, нам лишний раз подсказывают, что неверно полагать, будто семидесятые тихо умерли в народной памяти, будучи серыми, застойными и неинтересными, а шестидесятые — наоборот, яркими, гремящими и прогрессивными. Кафе-автоматы, плащи-болоньи и прочая радостная синтетика жизни вроде искусственной меховой шапки. И хотя в «Параде» главный герой «был существом, случайно выросшим среди этих суетных никчемных людей, таким эндемиком из прошлого обаяния широкошумно зеленеющего мира», но касалось это никак не шестидесятых. Прошлое имелось в виду, конечно же, совершенно иное, из него пели песни и читали стихи. Не Доризо, а Северянин, не Высоцкий, а Вертинский. И пускай оно, казавшееся фундаментальным, мстительным и незыблемым, легко уступило неожиданному общему натиску, сдалось без боя, оказавшись на поверку проницаемым, ветхим и тотально слабым. — как констатирует автор о семидесятых, но ведь и сами эти годы (как, впрочем, любые другие) могут представлять собой нечто большее, чем просто историческая нарезка из цеппелинов, зипперов и прочей галантерейной романтики 70-х, особенно если из юности «прилетит хотя бы счастливая толика щекотного прошлого вещества и тронет ноздрю волшебной пушинкой».

И это, товарищи, не марафет, о чем все сразу подумали, поскольку не только на героя, но и на героиню романа «смотреть было немного щекотно, словно она оставляла в воздухе пыльцу, мускус, амбру и еще какие-то неведомые прекрасные эссенции». Словом, не обошлось без Набокова в данной энтомологии жанра. Поскольку в дальнейшем и у героя «части одежды расходились, как хитиновые сегменты на большом насекомом, раздумывающем — а не полетать ли», и героиня «укрылась минутным временем, пока ее еще не тронули, — чешуекрылая, и вот-вот осядет, оставив в воздухе широкую дорожку темно-золотистой пыльцы — след своего незатейливого форменного платья». Чем не тема исследования для тех любителей творчества Николая Кононова, что профессионально раскладывают «Колю» на «Брюньйон» и «Остенбакена».

И пускай лишь немногие из героев романа побывали «не в аварийной шахте нашего увечного времени, а в цветочном устье прекрасной поры» — время это было никакое не увечное, а вполне себе живописное, в котором жили, например, люди, «попробовавшие в своей жизни хоть раз удивительно опрятную шариковую ручку, и уже к чернильной, норовящей загадить все на свете, не возвращались». То есть, опрятно жили, самозабвенно, с волгами во дворе и двумя парами золотых часов на обеих руках сразу да чуть ли не в двух пиджачных парах в придачу. И был бы этот застой вечен, поскольку всенародная «варка варенья была тектоническим процессом, связывающим все стихии сразу», но пришло время рушить всяким пинк флойдам стены мироздания, а чуть позже и вовсе спеть про «Брежнева в Афганистане», и вот тогда уже застойные семидесятые точно кончились. И их, повторимся, перегнали шестидесятые, которые издалека и надолго хлынули, наконец, этакой патокой-Волгой, смешавшись с ретроспективной «новой волной», в олимпийские восьмидесятые. Но это уже, как водится, история совсем другого, не менее древнего мира.

Николай Кононов. Парад. — М.: Галеев-Галерея, 2015. — 368 с.