Сергей Носов: писательство не имеет назначения

Сергей Анатольевич. Культурный Петербург знает двух знаменитых людей с таким именем и отчеством. Первый — замечательный, безвременно покинувший нас человек-оркестр Курехин. Второй — ныне здравствующий писатель Носов. Уже, вероятно, не раз отшучивались на эту тему, но, на всякий случай, напомним, что истории о Незнайке писал Николай Николаевич Носов (и уж он к Петербургу отношения не имеет). Сергей Носов знаком публике по своим трагикомедиям. Хотя массовому читателю еще только предстоит открыть книги победителя премии «Нацбест-2015». А пока таковой прокладывает к ним путь, корреспондент «СП» решил взять интервью у Сергея Анатольевича.

«СП»: — Что для вас значит победа в «Нацбесте»?

— Радостное событие, тут скрывать нечего. Приятно увидеть, что тебя читают. Работал не зря. Раньше столь значительных премий не получал.

«СП»: — Согласны ли с мнением Вадима Левенталя, что есть явление нацбестовской литературы?

— Вадим Левенталь, как секретарь премии, это знает лучше других. Поддержать его мысль могу своим примером. По личной шкале Носова индекс «Национального бестселлера» выше индекса других главных премий ровно в четыре раза. Формула такова — 4:1:1:1. В шорт-лист Нацбеста я попал в четвертый раз, а финалистом «Большой книги», Букера и «Носа» был по одному разу. Еще недавно шутил даже, что моя миссия, как было видно тогда, довести премиальный процесс до абсурда, а сейчас я серьезно скажу, что абсурдом будет гибель Нацбеста. Это — очень достойная, непринужденная, едва ли не фестивальная премия, влияющая не только на судьбы отдельных литераторов, но и на сам литературный процесс.

«СП»: — Кого бы вы назвали своими литературными единомышленниками?

— Единомышленник — это очень сильное слово. В строгом смысле единомышленников у писателей не только нет, но и быть не может, потому что каждый писатель тем и интересен, что мыслит по-своему, единственно возможным только для него образом. Но чтобы далее не казаться занудой, назову Павла Крусанова. Мы не только дружим по жизни — наши книги, похоже, дружат друг с другом. А с Татьяной Москвиной у нас вообще есть книга на двоих. Имею в виду сборник ее и моих пьес «Истории».

«СП»: — У вас внушительный литературный путь. Как вы понимаете сейчас писательство? Поменялось ли его назначение в наши дни? Существует ли такое явление, как петербургский писатель?

— Писательство, — если это так называется, — по-моему, не имеет назначения. А что касается явления «петербургский писатель», то оно в том и состоит, что петербургский писатель это тот, от кого постоянно ждут чего-то специфически петербургского. Между прочим, у меня эта проблема спародирована в «Фигурных скобках», там один влиятельный персонаж говорит о другом, дающем в тот момент интервью в кулуарах конференции: «Знаете, про что он сейчас рассказывает? Про то, чем петербургские нонстейджеры {то бишь фокусники особого рода} отличаются от московских. Только бы говорить о различиях! А вы слышали, как я интервью давал? Я обо всех говорил хорошо. Обо всех вместе. Никого не различал, никого не выделял. Теперь видите, какая между нами разница?» Разумеется, ваш покорный слуга, будучи автором, подразумевал здесь не иллюзионистов, а писателей, это только о них такие разговоры бывают.

«СП»: — Какие писатели больше всего повлияли на вас?

— О, это разговор долгий. Давайте я лучше назову то, что произвело на меня сильнейшее впечатление в детстве и соответственно повлияло на формирование, надо полагать, моего характера. «Страшная месть» и «Вий» Гоголя, — это я прочитал, окончив второй класс, перед поездкой в пионерлагерь, потому что по опыту прошлого лета знал, что буду после отбоя рассказывать страшные истории и надо набираться опыта. Стихотворная пьеса «Антимиры» по Вознесенскому, именно пьеса — в том виде, в каком была поставлена на Таганке, — это малотиражная (200 штук, кажется) едва ли не машинописная тетрадь, изданная Всесоюзным агентством по авторским правам и совершенно случайно найденная мною в шкафу у родителей, а они, как потом оказалось, тоже случайно купили эту книжицу в антракте на каком-то спектакле, кажется, в БДТ. Я читал и не понимал ничего: что это? о чем? что значат эти слова? Но читал и читал, завороженный недоступной моему пониманию тайной, и весь текст сам собой выучился наизусть, хотя смысла я в нем находил не намного больше, чем в «эники-беники си-колеса». Так и ходил в школу с Вознесенским в голове, выдавая время от времени немотивированные цитаты. А еще сильнейшее впечатление произвел на меня в классе четвертом Козьма Прутков, которого до сих пор и люблю, и уважаю, и считаю не до конца оцененным и понятым.

«СП»: — Что вы могли бы ответить на извечный журналистский стон о «смерти русской литературы»? Каковы перспективы российской литературы, на ваш взгляд? Что вы цените в современной отечественной литературе, а что вам хотелось бы поменять?

— Пока люди различают буквы, литература будет существовать (она и есть от слова «буква»), соответственно, пока не исчезнет необходимость в русских буквах, будет и русская литература. Я, между прочим, отнюдь не низкого мнения о современной русской литературе. И самым ценным в ней я вижу то, что она есть. Те, кто говорят, что она умерла, в лучшем случае не знают, что надо читать. В худшем — это предубеждение. А говорить о перспективах бессмысленно. Что там будет, никому не ведомо. И пытаться преднамеренно что-либо менять в отечественной литературе — это претензия утопическая. Каждый пишущий и так что-то меняет — своим новым высказыванием, хочет он того или нет.

«СП»: — Есть ли сейчас литературные критики, заметки и статьи которые вам интересно читать?

— Был жив Виктор Леонидович Топоров, читал все им написанное, а писал он, как вы знаете, много. И читал все — увлеченно, жадно, азартно. С ним можно было не соглашаться, можно было ругаться, но он одной только кипучей своей деятельностью оправдывал само существование критики. А дальше, как в стихотворении его покойного друга — Геннадия Григорьева: «Я весь этот свет забираю с собой. Живите без света — и плачьте». Свет погас, и все стали каждый сам по себе — читатели, писатели, редкие критики… Печально, что критика уже перестала быть читательским ориентиром. Вообще-то с этим делом беда. Не с критиками, а с критикой — как способом исследования части реальности, до сих пор называемой литературным процессом.

«СП»: — Какие задачи ставите перед собой на ближайшие годы?

— На ближайшие годы личных директив нет, а на ближайшие дни планы следующие: закончить работу, главным образом уже техническую, над книгой «Конспирация, или Тайная жизнь петербургских памятников-2». Потом хочу больше внимания рассказам уделить. Ну и покрупнее кое-что зреет.

«СП»: — Почему вам так полюбился жанр трагикомедии? Как происходит процесс написания ваших книг? Вам по-прежнему снятся будущие тексты?
Часто ли переписываете текст, видоизменяете его? Как пришли к своему стилю в литературе?

— Жизнь, при всех ее издержках, штука замечательная, чудесная, во многом веселая. Но короткая, к сожалению. «Предполагаем жить, и, глядь — как раз умрем». Вот вам и трагикомедия. Пишу я обычно не спеша, с большими перерывами, касающимися одной вещи. У меня много заготовок, способных с разной степенью проблематичности осуществиться в чем-нибудь цельном. Тексты мне снятся, и не редко, но я их всегда забываю. Что бы ни писал, всегда переписываю. Часто — по многу раз. Как пришел к своему стилю, объяснить не могу, и вообще о таких материях, как «свой стиль», не хочу задумываться, — интуитивно мне эта картина понятна, и с меня довольно. Плохо впадать в зависимость от своего стиля. Иногда полезно меняться.

«СП»: — Интересуетесь ли вы социальными темами? Нет ли желания написать остросоциальную вещь, ведь роман «Дайте мне обезьяну» имел успех? Признаете ли разделение писателей по кружкам-лагерям?

— В 1994 у меня вышла очень «остросоциальная» книга «Памятник Во Всем Виноватому», но никто ее не заметил. Правда, она и напечатана была с типографским браком. Но разве в романе «Член общества, или Голодное время» мало социальности, особенно в книжном, не журнальном варианте? Или в книге «Музей обстоятельств», например. А вот не столь древний рассказ «Белые ленточки», написанный и опубликованный еще до этих «белых ленточек» на Болотной, — там с бытовой стороны показана праздничная картина всенародного покаяния, того, к чему нас так настойчиво призывает либеральная мысль. Ну, вот я и представил, как бы все это могло получиться. Социальные вопросы мне интересны, но больше интересует меня восприятие социальных вопросов моими персонажами. Героями, скажем, пьес «Берендей», «Дон Педро», рассказа про покушение на Ельцина «6 июня» и прочими моими, как безумными, так и вполне «нормальными» героями. А что касается писательских кружков-лагерей, они были и будут, наверное, всегда, но ведь каждое яркое, значительное произведение, появляясь на свет, заставляет видеть и условность, и тщету всех этих разграничений.

«СП»: — Как вы оцениваете возможности становления писателя в России? Не считаете ли вы, что новым авторам чересчур тяжело пробиться к публике?

— Новым авторам всегда было тяжело, но всегда тяжело по-разному. Раньше было легче в том смысле, что и публика связывала с литературой какие-то ожидания. Трудно пробиваться к публике, когда публике этого не надо. Да я и сам, при всей моей относительной востребованности, ощущаю себя во многом «новым автором» — большинство моих сочинений так и осталось не прочитанным.

«СП»: — Что могли бы посоветовать тем, кто пока пишет в стол?

— Как человек, сам немало писавший в стол, замечу, что это дело, может быть, и субъективно честное, но объективно неблагодарное. Не знаю, чья это мысль — слышал когда-то и совершенно с нею согласен: «Рукописи не горят, они тлеют — в столе». Один острослов уже давал совет: купите комод. Я бы просто предостерегал от самоизоляции.

«СП»: — Вы получали награду «Золотое перо». Нет ли желания сказать сейчас что-то в журналисткой форме? И есть ли СМИ, которые вам действительно интересно читать? Оцените, пожалуйста, уровень нашей прессы — как человек, владеющий искусством слова.

— Образец моей журналистики — очерк «Обладая коллекцией». О 90-х, если кто любопытствует, можете погуглить — ну там про личное восприятие нашей новейшей истории. Мне трудно ответственно судить о состоянии современной прессы. Анекдотической халтуры стараюсь не замечать по соображениям самосохранения. К лучшему выхожу по ссылкам. Иногда хочется выкинуть компьютер в окно. Из Союза журналистов меня давным-давно исключили — за неуплату членских взносов.