О вечном

Нездоровье наше заключается вовсе не в том, что мы позволяем известным представителям российского масскульта и даже более серьёзным персонажам болеть за Майдан, хамить Русский мир, петь в гостях у Саакашвили, перечислять деньги ВСУ, извиняться перед киевлянами и тому подобным образом кривляться.

В этом смысле мы весьма свободная страна и в силах вынести истинную широту мнений, на то мы и русские. Имперский народ не имеет права делать иначе, он может только так. (Иной раз: как дурак). Но выбора нет — иначе заройтесь в свою землянку и сидите там в одиночестве, забыв про империю.

Нездоровье наше в том, что о Земфире, размахивающей украинским флагом, или о ком там? — о Диане Арбениной с её «прости нас, Украина» — знают едва ли не все, ролики эти смотрят миллионы, обсуждают очередную песню про «глистов» от Андрея Макаревича — сотни тысяч, в то время как, с точки зрения — даже не патриотической, Бог с вами, — а эстетической, есть вещи, заслуживающие куда большего внимания.

Мы не хотим проводить прямых параллелей — найдутся всегда желающие поставить эти параллели под сомнение, — но всё-таки, во времена, скажем, Александра Вертинского — сам же Вертинский отлично отдавал себе отчёт, кто он и кто — Блок. Кто он и кто — Есенин. Кто он и кто — Ахматова.

Не только, конечно же, Вертинский, но прочие, уже унесённые временем исполнительницы цыганских романсов, или солистки джазовых оркестров: все осознавали своё место.

Сегодня иерархии вывернуты настолько, что несовместимые вещи не то, чтоб соревнуются — а даже не сравниваются.

Проще говоря, значение поэта Юрия Кублановского — в контексте классической русской поэзии — неоспоримо и огромно, это следующая — за Юрием Кузнецовым и Бродским, — ступень, которая ведёт нас в Золотой век, к Пушкину и Державину.

Тем не менее, значимость слов Юрия Кублановского плетётся где-то в охвостье обсуждения того, что сказал или даже о чём смолчал Юрий Юлианович Шевчук.

Господа. Ну, ей-Богу…

Если кто и наследует классической линии сегодня на всех основаниях, то это, к примеру, поэтесса Светлана Кекова.

Дрогнуло веко: вы не знаете кто это?

Ну, вот, это она, взрослый и строгий мастер:

«Я там, за Волгою, вдалеке,

сквозь солнечный вижу гнёт,

как Ангел с острым серпом в руке

людскую пшеницу жнёт.

Под ярким солнцем горят серпы,

на лезвиях — кровь и пот,

и в чистом поле стоят снопы,

и каждый из них — народ.

И каждый — в лучшей своей поре,

и лечь под серпами рад…

Созрели на Карачун-горе

и смоквы, и виноград.

Срезает Ангел за гроздью гроздь,

лавиной идёт огонь.

Спаситель распят, и новый гвоздь

вбивают в Его ладонь.

Настиг нас, грешников, час такой,

такая пришла пора,

что горе, льющееся рекой,

блестит как вода Днепра".

Ахматовская, постахматовская сила слышна в этих строках.

Признают ли это ахматовские вдовы, сироты, самозванные последовательницы?

Нет.

У Светланы Кековой — взгляды не прогрессивные, а какие-то совсем другие, пугающие.

Пётр Вяземский, поэт пушкинского круга (родившийся раньше Пушкина и намного переживший его) писал как будто ровно по тому же поводу: «В литературном мире ниспровержение законов ума и вкуса, возмущение анархического своевольства против нравственных и умственных властей бывают введением к лже-царствию невежества».

Сборники «стихов» Дианы Арбениной и песен Андрея Макаревича лежат в каждом магазине — а сборники поэзии Светланы Кековой, или, скажем, Олеси Николаевой или Марины Кулаковой нужно разыскивать, — впору сыщика нанимать: и не факт, что поиски увенчаются успехом.

Когда на книжных полках, меж нашими, с позволения сказать, «бардами», я видел стихи Юрия Кублановского — и не помню.

Никто не умаляет песенного дара Макаревича, по крайней мере, имевшего место быть лет… дцать назад, на дивиденды с которого он живёт и доныне (по поводу Арбениной смолчим, ибо про её дар не осведомлены) — но налицо всякое отсутствие иерархий.

Мы уже сравнивали наши дни со временами Вертинского — при всей любви к нему, было бы странным, если б в книжных лавках 10-х и 20-х годов Вертинский лежал повсюду, а Блока или Ахматовой было не найти.

Но ведь нет же — Вертинскому хватало ума и вкуса вообще себя не издавать, а стихи Ахматовой в первое десятилетие её творчества разошлись даже по нынешним временам оглушительным тиражом: 75 тысяч экземпляров.

Обвинять в этой ситуации Макаревича или Арбенину нелепо: всё есть, как оно есть, они чужого не воровали. Но читатель современной поэзии выглядит как, прости, Господи, болван — он ничего не понимает, и никто ему не скажет об этом, а если скажет: читатель не поверит.

Он уважать себя заставил.

Что это? «Невидимая рука рынка»? Но, вроде бы, и в 10-е годы прошлого века был капитализм. Может, тогда «рука» ещё вела себя прилично? А сейчас ей «всё позволено»?

Верю, что не все в нашей Родине согласны с данным положением вещей, и на разумное русское слово настроены по-прежнему многие души. Помнится, как в самый разгар войны между Майданом и Новороссией по Сети начали, набирая сотни и тысячи перепостов, бродить «Скифы» Блока.

Тогда же прогремели стихи Иосифа Бродского на отделение Украины — отныне этой оде суждено стать самой цитируемой в его наследии: увы и ах.

За (кажущимся) неимением стихов, сложенных сегодня о наших временах, русский человек прислушивается к строкам классики: и неизбежно бывает вознаграждён.

Но чудовищный парадокс «века информации» вот в чём.

В отсутствии массовых медиа, социальных Сетей, возможности разнести любую строчку в тысячекратном пересказе, русский человек в былые времена всегда знал главное — на ряду с ложным.

Непостижимо, но первое воистину народное, но при этом — авторское стихотворение в русской литературе возникло ещё в 1812 году.

Тогда, в Тарутинском лагере, поручик московского ополчения, служивший в 1-м пешем казачьем полку, поэт Василий Жуковский написал «Певец во стане русских воинов». Песнь о милитаризме, как сказали бы сегодня.

Это был тот самый случай, когда признание культурной среды и, насколько то было возможно тогда, народное признание — полностью совпали.

Вдохновенную поэму во славу русской доблести и русского оружия читали повсюду, во всех частях, в каждом читающем доме, в любой мало-мальски культурной семье.

Потом подобное повторялось многократно — и, на счастье наше, с лучшими образцами русской поэзии.

Со стихами Пушкина — в том числе о «Клеветниках России», со стихами Дениса Давыдова — в том числе с гениальным антилиберальным пафлетом «Современная песня», упоительным образом не устаревшим не единой строкой доныне, со стихами Лермонтова, со стихами Некрасова, Блока и Есенина, с «Василием Тёркиным» Твардовского, с песнями Великой Отечественной на стихи Долматовского, Суркова, Исаковского, с военными песнями Владимира Высоцкого — и со стихами Бродского в том числе.

Бродский, любивший не только Уитмена и Одена, но знавший, что начало светской русской поэзии положено одой «На взятие Хотина» Михайлы Ломоносова, другим певцом военной славы России — Херасковым и великолепным Державиным, — не в первый раз — но в окончательный дал себе и своей поэзии такое измерение, какое уже на замолчать никогда.

Глупое дело — решить теперь, что на Бродском всё закончилось, и настало время обсуждать, Боже мой, Арбенину или кого там, печальную Рамазанову, будучи убеждёнными, что ничего иного нет.

Есть.

Вот вам ещё одно, уже после Бродского, мучительно своевременное — и тем не менее безупречное, великолепное стихотворение Олеси Николаевой.

По высшему счёту — когда мы оглянемся на нынешние времена — именно этими стихами станет измеряться наша сила и наше благоразумие.

Остальное, на чём мы сегодня стёрли языки, сойдёт на нет, и не вспомнится.

Слушайте.

Баллада о Сашке Билом

«Это дух Сашка Билого — неутолённый, мятежный —

бешеной слюной исходит, что шелудивый пёс: жуть, злость,

жаждет отмщенья, крови, рыщет по Незалежной,

вгрызается в плоть, рвёт тёплое мясо, ломает кость.

Это никто как он — прелюбодейный — шало

пахнущий палёною человечиной в Одессе вдыхает дым,

роется в Мариуполе в трупах, но всё ему мало, мало,

весь измазался кровью, а — всё незрим.

«Мало ещё вы душ загубили кацапских», — за ушные мочки

дёргает подначивает, поддаёт пенделя, чтоб уж наверняка,

долбит мозг Коломойского, печень клюёт, вырывает почки.

«Это ты, Сашок?» — тот в ужасе спрашивает у невидимого Сашка.

Тот недолго с ума сойти, что со ступеньки… Лютый

озноб: серое вещество скисает, как молоко.

В ночи Коломойский спрашивает у шкафа: «Билый, чи там, чи тут ты?»

Но до поры ухмыляется, отмалчивается Сашко.

Ибо — наутро — знает: глянут все западенцы,

все коломойцы глянут в зеркальную даль, и в крик:

оттуда стервец Сашко кривляется, грызёт заусенцы,

средний палец показывает, высовывает язык.

Глянут наутро бандеровцы — родичи, единоверцы —

на братков по сектору, и в каждом из них — мертвяк

Билый Сашко сидит, застреленный ночью в сердце

и заселивший тела живые незнамо как.

Глянет и Незалежная в воды и — отразится

бритая голова с безобразным ртом, жёлтый желвак,

бегающие жестокие глазки, жиденькие ресницы,

вылитый Сашко Билый — убивец и вурдалак.

Да это же бес в маскировке: плоть, синие жилы,

всё как у всех: комар на лице простом…

На цепь его посадить, под требник Петра Могилы

склонить, с заклинательными молитвами и крестом!..

В берцах, в военном буро-зелёном прикиде,

ишь, как всамделишний — щетинистая щека…

Да покадит на него иерей, воскликнет Господь: «Изыди!»,

и с воем из Незалежной извергнется дух Сашка".

Бродский оценил бы эти стихи Олеси Николаевой. И все иные, вышеназванные, оценили бы.

Потому что перед нами — едва ли не лучшие стихи новейших времён. Никогда не израсходуется великая гоголевская сила их, до тех пор, пока дух Сашка Билого будет оживать.

Что до русского читателя — если ты устал, товарищ, морочить мозги вялой чепухой и прокисшими песенками — думай о важном, сложном, восхитительно сделанном, умно задуманном и безупречно выполненном.

Думай о русских поэтах, а не о всякой криво срифмованной чепухе.

Потому что так ты думаешь о вечном, а не о суетном и мимолётном.