Здесь, под небом стемневшим…

Недавно в СМИ громом среди ясного неба прозвучало сообщение о том, что в одной из российских республик (неважно какой, не суть) вводится «духовно-нравственная паспортизация молодежи». В чём она заключается?

На территории республики каждый молодой человек в возрасте 14−35 лет должен пройти духовно-нравственную паспортизацию. И получить документ, в котором будут указаны его личные характеристики, национальная принадлежность и т. д. Здесь же, в паспорте, надобно отметить лиц, ответственных за этого человека.

Ничего не напоминает?..

А вот послушайте, из старенького:

«…Истинный патриот должен быть враг всех так называемых „вопросов“! С учреждением такого руководительного правительственного издания даже злонамеренные люди, если б они дерзнули быть иногда несогласными с указанным „господствующим“ мнением, естественно, будут остерегаться противоречить оному, дабы не подпасть подозрению и наказанию. Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к „господствующему“ мнению; и, таким образом, благодетельные последствия предлагаемой меры отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве». Козьма Прутков. «Проект: о введении единомыслия в России». 1859 год.

Ничего нового, в принципе, в том достопочтимом крае не придумали.

Духовно-нравственное воспитание, конечно, необходимо. Как и военно-патриотическое, и идеологическое, и политическое. Только вот всё это сильно напоминает «чащобы фарисейства» семимильными шагами наступающего-приближающегося в пятидесятых годах 20 века коммунизма — молодости мира! …С голоногой строгостью «чистеньких пионеров Октября». С веригами и кандалами «глухонемой звериности». Со всесторонне и гармонично развитыми людьми «равенства и счастья» — под прикрытием некой нерушимой и вовек не сгибаемой партийно-национальной идеи, но…

К истинной вере, «твердеющей в книгохранилищах Ватикана», данное постановление вряд ли имеет какое-то отношение. Все мы прекрасно знаем, чем кончилось то возвышенное социалистическое предприятие бредового оборотничества «мелких бесов». Чем кончилась та эпоха «сучьев и бурелома», до одури отравленная ядом: «Гибель воет у дверей…» — говорила Ахматова. Эпоха выродилась, погибла.

В отличие от неумирающего и напрямую связанного с героем повествования гусара, действительного статского советника Козьмы Петровича Пруткова — поныне литературно здравствующего и вполне себе процветающего, необычайно по-философски и событийно свежего. До сих пор повсеместно actual.

Но приступим…

Тебе к лицу ли роль Славянского Мессии…

Начнём издалека… С популярнейшего танго и крайне интересной временно́й коллизии. Потому что связана эта коллизия с незабвенной личностью дорогого юбиляра: Алексея Михайловича Жемчужникова, представителя Золотого века русской поэзии.

Однажды в 1923 году, в Польшу, из неудавшихся румынских гастролей прибыл неотразимый и страстный «король кафешантанов» Александр Вертинский. «Неблагонадёжный элемент», недавний эмигрант первой волны.

Вкупе с замечательным аккомпаниатором, бывшим российским подданным Ежи Петербурским (без «г», чем грешат многие издания, — авт.) они создают настоящий непревзойдённый шедевр — шлягер «Журавли».

На стихи Вертинского:

Здесь под небом чужим, я, как гость нежеланный

Средь угрюмых людей, незнакомой земли,

Слышу крики и плач, вижу птиц караваны —

Подлетают, спеша, на ночлег журавли…

У Ежи это не первое стопроцентное попадание в цель: тут и «Танго милонга», и знаменитые «Утомлённые солнцем», и «Синий платочек».

«Журавли» же, в свою очередь, по-настоящему вспыхнули всеми цветами радуги и зрительского признания ближе к 30-м — Германия, вновь румынская Бессарабия, европейские кабаре и пабы.

С неизъяснимой непредсказуемостью авторство музыки Вертинский почему-то приписывал себе. А слова — «старому русскому поэту» А. Жемчужникову. Тем самым снимая вопросы цензурного порядка (он не был стеснён никакими договорённостями с композитором).

В конце войны «отредактированная» и всласть переиначенная на всевозможные лады (причём «осенние» журавли стали «весенними»), — песня на трофейных аккордеонах отправляется в СССР. Где была подхвачена всевозможными подпольными и разрешёнными джаз-бандами. Записана-переписана сонмами рентгеновских плёнок. И на десятилетия успешно вошла в кабацкий репертуар.

Текст не раз по-любительски и по идеологическим причинам переделывался («там есть право на труд, там меня понимают» и т.п). Авторство в пластинках даже не указывалось уже…

И только в наши дни появилась искусствоведческая, одномоментно мифологическая версия происхождения «Журавлей» (в частности версия Н. Овсянникова).

Вертинский, по доносу посаженный в Бухаресте в тюрьму (1922), с печалью «распятого Христоса» вдруг увидал из-за камерных решёток далёких птиц. Изящно и гордо плывущих в «чужом» небе. Как же тут было не вспомнить превосходное стихотворение Алексея Михайловича Жемчужникова, — хорошо знакомое беглому советскому артисту, — «Осенние журавли»:

Сквозь вечерний туман, мне, под небом стемневшим,

Слышен крик журавлей, всё ясней и ясней…

Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,

Из холодной страны, с обнажённых степей.

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждёт, холодея, земля

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

К слову добавим, актёр мог бы исполнять номер и на оригинальные стихи Жемчужникова. Но Вертинский не был бы Вертинским, если бы что-то происходило без личного его вмешательства: в поэзию либо музыку произведения. Вот он и сделал, сейчас бы сказали, «кавер-версию» на классический текст.

…А Жемчужников не был бы Жемчужниковым, не оставшись в памяти потомков прекрасными виршами, бескрайней любовью к родимому краю — «холодеющей» отчизне, и… неуёмным фонтанирующим юмором разумеется. Куда ж без этого: «Я понимаю смех, тот горький смех сквозь слёзы…»

Ведь кто как не он со товарищи мог, надев вицмундиры, за ночь объехать всех петербургских архитекторов с жутким известием об Исаакиевском соборе, внезапно провалившемся под землю! И что утром спозаранку всенепременно надлежит явиться во дворец к императору.

Вообще юношеские шутки братьев Жемчужниковых и иже с ними явились несметными прообразами будущих литературных жемчужин. В основном эмоционально-эпизодического характера — в виде мизансцен и блестящих скетчей.

Тем не менее, в некоем смысле они определили целое эстетическое, «поведенческое» направление гигантов «глобального юмора» подобно Чехову.

Наверняка Антон Павлович, работая над «Смертью чиновника», вспоминал историю о том, как кто-то из братьев — в театре — специально слоном прошёлся по ноге высокопоставленного сановника. И потом каждый божий день досаждал ему с нелепыми извинениями. Досаждал до тех пор, пока тот не взъярился и не погнал обидчика к чёртовой матери!

А Лев Толстой, обрисовывая неуёмные кутежи Безухова с Курагиным, похохатывал над барахтающимся в Фонтанке цирковым косолапым с привязанным к хребту квартальным — спина к спине: медведь-пароход.

Помните несчастного канючащего Паниковского: «Дай миллион, дай миллион!» — Фантазия Остапа Бендера мало чем отличалась от затеянного братьями Жемчужниковыми ежедневного потешного моциона с министром финансов: «Министр финансов — пружина деятельности!» — раз от разу приподнимая шляпу. Пока последний, вконец выведенный из равновесия, не пошёл с жалобой к государю.

Так и слышится возмущённый возглас Николая I: «Много я видел на своём веку глупостей, но такой ещё никогда не видел!»

Правда, произнесено это не по поводу странной жалобы затюканного напрочь министра. А об одноактной комедии-пасквиле «Фантазия» (1851).

Практически первом российском опыте в жанре драмы абсурда. Авторства упомянутого вначале «консервативного новатора», философа-дилетанта Козьмы Пруткова. Совместного детища трёх ро́дных братьев Жемчужниковых и одного двоюродного — А. Толстого: «Ну, батюшка! твоя собачка только похожа на мою; а эта моя, настоящая Фантазия! Прощай! Ты более не нужен ни мне, ни Лизе! Пошёл вон! …А вас, милые дети, я благословляю. Будьте счастливы и благополучны; размножайтесь и любите как себя взаимно, так и своих будущих многочисленных детей, — точно так же, как я люблю свою Фантазию. (Целует моську.) Теперь пойдём домой»…

Комедию — «тщательно спланированный скандал» — закрыли на следующий же день опосля премьеры. Литераторов-озорников это нисколько не смутило и не удивило. А наоборот, раззадорило.

От Тредиаковского до Пастернака

Средь современности бесцветной

Вступили в связь добро и зло;

И равнодушье незаметно,

Как ночь, нас всех заволокло.

…Иль вдруг родится мысль больная,

Что людям надобна война, —

И рвёмся мы к войне, не зная

Ни почему, ни с кем она.

Алексей Жемчужников конца 19 в., имманентно, чудесным манером вписывается в эстетическую серединку меж этих двух могутных вех, от XVIII до XX вв. Где каждый, — от извечных антиподов Тредиаковского с Сумароковым до «извечных» друзей Пастернака с Ахматовой, — по-своему сопротивлялся вялой бескрылости «шкурного времени».

Он не революционен, — но непримирим. Чрезвычайно лиричен и напевен, — использует оружием насмешку, шутку и сатиру.

Прорываясь вперёд, безжалостно рубит на пути фетовские «никчемные» лесные ели, завесившие «рукавами» тропинку. Зашорившие пристальный гражданский взор в ледяном молчании безысходности: «…взгляну ли вокруг — ничего ниоткуда не видно».

Средь «современности бесцветной» он тягостно ищет хоть что-нибудь — хоть какие-то следы прежних смеха и слёз. Священных слов или чувств. «Но пусто! — восклицает великолепный Лев Аннинский: — Ничего не входит в ум, дремлющий средь замёрзшей реальности. Тайны нет… вернее, есть какая-то „белая тайна“, непроницаемая и безответная. Напрягаешь слух и ничего не слышишь».

Вот он и стоит безмолвно — пред «грустной картиной зимы», — вспоминая прошлое, о чём-то плача и думая: «О, наши прежние затеи! О, волей грезившие дни!..» Кругом ханжество, фальшь. Показуха.

Славный либерал прекраснодушных «тургеневских» 1840-х. Проклинающий страну, «где уж солнце без силы». Осуждающий «богом хранимую» державу, безнадёжно и надолго завязшую средь колдобин, рытвин и грязи по бесконечным её «нивам, весям, градам».

Поэт, добравшийся до «шлагбаума веков», свято когда-то веривший в «родного слова возрождение» и исправление нравов. Исступлённо, в опустошении «сжимается душой» в мыслях о неисправимой «природе человечьей». Вслепую рвущейся в кровавую бойню, «не зная ни почему, ни с кем она»… эта скоро грядущая война всех против всех. И супротив «рожна»…

Хотели ль мы порядок стройный

От смутных оградить тревог,

Взнуздать мы думали ль порок

И дерзость мысли беспокойной, —

Но в страшный мы вступили бой,

Все средства в помощь призывая,

И по земле своей родной

Прошли как язва моровая!..

Волки и овцы

В 1850-х гг., в увертюре творческой деятельности, Алексей Михайлович представил публике, читателям личностный — интересный и не совсем обычный подход к окружающей действительности, власти, гражданственности. Перевернувший некоторые мнения о происходящем с ног на голову.

Обличительное, оппозиционное направление задавал тогда, несомненно, некрасовский «Современник».

Когда же во второй половине 50-х к нему примкнул недавний студиозус, выпускник «педа» Николай Добролюбов, журнал будто бы вдохнул свежего воздуха под натиском глубочайшего «классического» подхода Добролюбова к вопросам нравственности и революционной морали. Поразив «стариков» академической подкованностью, пророческим видением и врождённой журналистской хваткой: несгибаемым характером наряду с «чертовской» памятью, работоспособностью. Ощущением демократизма, гласности и «высших вопросов». Приблизив непосредственно журналистику к основополагающей задаче настоящего, не показного газетного бытия: борьбе с властью и только с властью! (Заодно отвернув от себя старшее поколение с Герценом во главе.)

В этом отношении точка зрения А. Жемчужникова огорошила общественность не гневным бичеванием чиновничьих непотребств. А обвинением в адрес… самого себя, читателя, обывателя. В том числе и публицистического брата: «…в нашей общественной жизни мы умели соединить привычку неповиновения закону с постыдным и раболепным самоуничтожением перед всяким произволом. Избегая исполнения наших обязанностей, мы не заботимся о защите наших прав и не умеем протестовать против оскорблений нашей гражданской честности и человеческого достоинства». — Умудрившись стать в оппозицию… тогдашней оппозиции.

На что «малец» Добролюбов, — воспаривший к концу 50-х на вершину почитания за «силу русского ума». Одновременно поруганный «патриархами» за осмеяние, загрязнение и «возведение на пьедестал материализма, сердечной сухости и нахальное глумление над поэзией…», — яростно выдал Жемчужникову отчаянную отповедь за якобы самодовольное уничижение литературы. И возведение на трон ежеминутного, мелочного. Частного.

Алексей Михайлович, в свой черёд, настойчиво возглашал приоритет планомерной и конструктивной работы отдельного индивидуума в первую очередь над собой — и далее: — над любой возникшей непредвиденной ситуацией.

Где власть — отнюдь не враг, а союзник. Ибо обращение к ней — не презренное постыдство, — а непременный, нужный шаг в решении насущных тем. Ну не из-за каждой же проблемки устраивать революционные перевороты! Исключая таким образом из повестки дня добролюбовские принципы участия литературы в «возбуждении», сиречь подстрекательстве и «глумлении».

«Возбуждающее» воздействие прессы не является уж столь крайне необходимым для решения проблем, — утверждал А.М. — И, что правомерно, пафос публицистических выступлений о беззащитности граждан перед властью неумолимо теряет силу. Оставляя место вниманию и пониманию. Сотрудничеству.

Социальная зрелость, корректность и самоуважение — вот принципы «непротивления», по Жемчужникову. Следуя которым даже сама власть перестаёт противоречить народу: «Исполняйте свои обязанности, защищайте свои права и протестуйте против оскорблений», — такова универсальная формула, создающая условия для исключения всех видов злоупотреблений.

Что, наизворот, тут же подвигло неугомонного оппонента-Добролюбова обратиться к крыловской басне «Волки и овцы». Иронизируя по поводу жизненных установок А. Жемчужникова. Безапелляционно настаивая на невозможности возникновения общности интересов представителей государства («волков») — и народа («овец»).

Жемчужников упорно держался умеренных взглядов: «…во всех сферах человеческий разум одержит, наконец, верх над животными инстинктами». — Искренне веря в активную позицию власти в отношении законных требований граждан во имя «отчизны, совести, чести и многих других забытых слов…»"

Я грубой силы — враг заклятый

И не пойму её никак,

Хоть всем нам часто снится сжатый,

Висящий в воздухе кулак.

Что в дальнейшем и ввергло его в ледяной фетовский космос, вакуум — пустоту, бессодержательность и потерянность исхода века «перед грустной картиной зимы»…

Но что в конце концов дало свои плоды позднее, в веке следующем.

Где его «затхлый» консерватизм и безнадёга рубежа столетий взыграли вдумчивым, философским восприятием рационального противодействия радикализму. И вместо нескончаемых грубых требований новых несуществующих свобод заставили кое-кого повернуться вглубь себя. Вовнутрь старинных мотивов, в «утро жизни; отблеск вешний…»:

«Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? — спрашивает М. Гершензон в достославных „Вехах“ через год после смерти „последнего могикана русского Парнаса“ А. Жемчужникова: — Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: „Все на улицу! Стыдно сидеть дома!“ — и все высыпали на площадь. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома — грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ, — да оно и легче, и занятнее, нежели чёрная работа дома».

…У нас народ своеобычен;

Сам зная чем себе помочь,

Он не бежит от зуботычин,

Да и от порки он не прочь…

P.S. Вышедшее при участии А. М. Жемчужникова «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова» в 1884 г., — неимоверно популярное в России! — до 1917 года переиздавалось более десяти раз.