«Согретая глаголами любви…»

«Жизнь начиналась, как у всех…»; «Мы были угловатыми / подростками зажатыми <…> / и жили, как по прописям…» Это строки из стихотворений Тамары Жирмунской.

Кто «все» и «мы»? Её ровесники. Детьми, пережившие Великую Отечественную и День Победы, затем — послевоенную неустроенность и долговременную коммунальщину. Шестидесятники — «физики» и «лирики».

…В десятом классе, ещё, возможно, сомневаясь в своём призвании, она послала свои стихи, написанные на нескольких листах из тетрадки в клетку, Евгению Долматовскому. И «он ответил <…> незнакомой школьнице, поблагодарил, сам предложил подать документы в Литинститут и, пробив защитные латы приёмной комиссии — кто в семнадцать лет не пишет стихов?! — без всякого блата втащил <…> в него», а потом «вывел» «на большую литературную дорогу», направив в «Новый мир» к Константину Симонову. Об этом Жирмунская расскажет в воспоминаниях «Нива жизни» (2013).

1961-й — начало стихотворного бума. Битком набитые залы, аудитории, клубы, а на сцене — по очереди — такие же, как она, молодые поэты-чтецы: Римма Казакова, Лариса Румарчук, Белла Ахмадулина, Татьяна Кузовлева, Инна Кашежева… В их стихах отчётливая гражданская позиция и одновременно — искренность, нежность, беззащитность. «Поэтическая эстрада давала редкий шанс: написанное вчера донести до слушателей сегодня», — напишет Жирмунская в той же «Ниве…».

1962-й — первая книга «Район моей любви», вышедшая немыслимым по сегодняшним меркам десятитысячным тиражом. В названии — строка из стихотворения, которое, как и «Улица», «Шаги», «Василиса», «Снегурочка», «Сказки», «Платья мои пережили тебя…», «Конец? Нет, перерыв!..» из того же сборника, своим рождением «обязаны» сокурснику по Литературному институту (1953−1958) Юрию Казакову. «Прощальным» в этом романтическом «сюжете» стало стихотворение «Ты теперь — как выход…» («Забота», 1968). Также Казакову посвящены «Абрамцево» («Праздник», 1993) и проза: «Мы — счастливые люди» (1992) и «Всадник на розовой лошади» (2010).

1963-й — вступление в Союз писателей. Борис Слуцкий, написавший внутреннюю рецензию на первую книгу стихотворений, умея показать «товар лицом», прочитал оттуда вслух те же «Сказки» и «Четыре года». В итоге: «Его послушались. Я стала профессиональным литератором, а не „тунеядкой“, по терминологии тех времён, занимающейся Бог знает чем. Но зарплаты членам Союза писателей не платили. Приходилось изворачиваться. Как молодой кадр в союзе пожилых коллег я вызывала у работодателей сочувствие и желание помочь».

В том же 1963-м Тамара Жирмунская вышла замуж за журналиста и сценариста документального кино Павла Сиркеса.

«СП»: — Тамара Александровна, в тех же 1960-х годах, точнее, в 1964-м произошла ещё одна памятная история, из-за которой вы — простите, пожалуйста, за каламбур — чуть не попали в историю…

— До сих пор не знаю, кто назвал меня ведущей молодой поэтессой приехавшему на побывку в Москву югославскому диссиденту Михайле Михайлову. Вероятно, кто-то из моих поклонников. После выступления в «Лужниках» в январе 1963 года их появилось немало.

Я ожидала скорого рождения ребёнка и больше, чем когда-либо, сидела дома. Однажды в коридоре нашей коммуналки раздался телефонный звонок, подошла соседка. Через несколько секунд — стук в дверь: «Тебя какой-то мужчина». Голос приятный, бархатистый. Представился. Писатель, специалист по Достоевскому. Хочет со мной побеседовать о новой плеяде поэтов. Акцент есть, правда, малозаметный.

«СП»: — У Михайлова же русские корни — его родители попали в Югославию во время первой волны эмиграции…

— Тем не менее к иностранцам у нас относились напряжённо. Хотя официального запрета встречаться с ними не было.

«СП»: — И вы, разумеется, рискнули?

— Разумеется. Меня смущало одно: вот придёт гость из другой страны, увидит наше коллективное жильё, нашу одну на троих, хотя и четвёртый уже на подходе, комнату. И что подумает? «Вот как они живут при социализме! А нас за наши поиски лучшей доли осуждают!..»

Михайлов был так предупредителен, что сам предложил встретиться где-нибудь вне дома, в кафе, на бульваре или в ЦДЛ. Но я отказалась, сославшись на своё «интересное положение».

«СП»: — Но всё же встретились?

— Да, у нас на улице Горького (ныне — Тверская), в доме № 12, квартире № 24, где кроме нашей семьи (мама, Павел и я) жили ещё человек двенадцать.

В самом деле, история с Михайловым тогда нашумела. Книга «Лето московское 1964» вышла в Югославии, была переведена на многие языки. Я очень не люблю лгать; умолчать о чём-то могу, но называть чёрное белым или наоборот — не научена. Поэтому честно рассказала гостю, как живётся, работается и зарабатывается молодым поэтам. Отдала должное своим учителям и более знаменитым коллегам: Евгению Евтушенко, Андрею Вознесенскому, Роберту Рождественскому, Юнне Мориц, Новелле Матвеевой. Но и сама не тушевалась, рассказала про «Лужники», показывала свои публикации, фотографии. Даже собиралась продекламировать своё стихотворение «Бессонница» (1960) со спорной концовкой: «Отцы не правы, правы дети». Оно было напечатано в журнале «Юность» (1960. № 10). Но тут пришёл мой муж. Разговор перекинулся на кинематографию. Как раз тогда шли бои за показ фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича» (потом его переименовали в «Мне двадцать лет»). Гость спрашивал — мы отвечали. Всё честь по чести.

А через год или того меньше меня таинственным полушёпотом по телефону позвала «погулять» школьная подруга, чей муж, журналист-международник, знал то, чего другие не знали. Дама экспансивная, она, доложив, что книга уже вышла и вызвала скандал, а мне там посвящена целая глава, стала попеременно жалеть и корить меня за столь легкомысленное интервью. Оказывается, в него замешан и Павел. Фамилия его не называется, но он фигурирует как мой муж. Пришёл, мол, и рассказал всю правду о положении в советской кинематографии. «Так это дело не оставят, — говорила подруга возбуждённым голосом. Тебя обязательно вызовут! — куда, не уточняла. — Посоветуйся с Павлом, что говорить, а о чём молчок… Ну, всё! Я тебя предупредила!»

И меня, точно, вызвали. К парторгу Московского отделения Союза писателей, хотя в партии я не состояла. Пошла к нему не я, а Павел. «Так как, — сказал он многозначительно, — ты — кормящая мать». Кормящей я уже не была. Но его забота меня тронула.

У парторга, вальяжно восседавшего в своём кабинете, был, как отметил мой муж, благостный вид. Фамилия Павла была ему неизвестна. Но дело, по которому он пришёл, партийного вождя очень даже интересовало. Начались расспросы. Где я? Как мы могли, ни с кем не посоветовавшись, принять такого гостя? Ну и что же, что он из страны соцлагеря, — враги умеют маскироваться. И так далее, и тому подобное. Вывод? Мы должны быть бдительнее. Не расслабляться. Не будучи членами партии, блюсти партийную дисциплину. Наше простодушие нас далеко заведёт… «Передайте всё это вашей жене! — под конец беседы посуровел парторг. — Пусть зайдёт ко мне, когда сможет…»

«СП»: — То есть на сей раз вы вышли сухой из воды…

— Можно сказать, что да. Суровых санкций не последовало. Скорее, наоборот: меня вытащили из безвестности. Стали включать в писательские группы, гастролировавшие по стране от Всесоюзного бюро пропаганды художественной литературы. В таких поездках можно было хоть немного заработать. И главное, увидеть свою родину — одну шестую часть света.

«СП»: — Между тем весной 1979 года, взвесив все «за» и «против», вы принимаете решение эмигрировать с семьей в Израиль. За что тут же были исключены из Союза писателей. Перед вами захлопнулись не только двери издательств и редакций, а на публичное упоминание вашего имени был наложен запрет. И вот, когда, казалось бы, все мосты сожжены, путь к отступлению закрыт — остаётесь. Почему?

— Причины почти мистические… В августе 1980 года я приехала в Сретенский храм, где служил отец Александр Мень. Эта встреча была как бы предначертана судьбой. За несколько лет до этого я прочитала «Истоки религии» Эммануила Светлова, ещё не зная, что это его псевдоним. Не знал о том тогда и Фазиль Искандер, давший мне эту книгу.

Оформление документов в ОВИРе из-за Афганской войны затягивалось… И вот наступил день, когда я поняла: уехать не могу! Не могу покинуть тех и то, что так крепко любила!.. Поздней осенью того же года отказалась от эмиграции. С мужем, тогда ещё не готовым к таким переменам, пришлось развестись.

«СП»: — Похоже, вы на себе ощутили, что такое «Союз друзей», воспетый Булатом Окуджавой?

— Действительно, в этот трудный период мне очень помогли друзья. Поэт Владимир Лазарев на свой страх и риск предложил два моих стихотворения в очередной московский «День поэзии» — и они прошли! Анатолий Жигулин доверил мне писать внутренние рецензии на сочинения коллег под его именем. Юрий Казаков добился, чтобы в издательстве «Советский писатель» со мной и с ним заключили договор на перевод двухтомника киргизского писателя. Юра вскоре покинул этот свет, и работу, дававшую мне возможность сводить концы с концами и благотворно повлиявшую на будущую пенсию, начала и завершила я одна. Морально поддержали меня в то время Евгений Долматовский, Маргарита Алигер, Лидия Либединская.

Постепенно жизнь возвращалась на круги своя. Со скрипом меня взяли в газету корректором. В феврале-марте 1981-го началась долгая волынка с восстановлением в Союзе писателей. Восстанавливали поэтапно. Сначала было проведено открытое голосование членов поэтического бюро. Среди коллег больше оказалось моих защитников, чем обвинителей. Не могу сказать точно, когда мне вручили новый билет Союза писателей СССР, но одно то, что корректором я оставалась и на следующий 1982 год, говорит само за себя.

И всё это время меня вёл отец Александр. И кого бы из своих коллег я ни привозила потом к нему в подмосковную Новую деревню, всех он встречал как родных, для каждого распахивалась дверь его уютного крошечного кабинета с книжными полками, превосходящие своим богатством любой спецхран.

Крестилась осенью 1981-го.

«СП»: — Но ждать выхода новой книги стихотворений — предыдущая, «Грибное место», издана в 1974-м — вам пришлось 14 лет?

— Да, книга «Нрав» вышла только в 1988 году.

5 марта 1989 года состоялся мой творческий вечер в Большом зале ЦДЛ. Выступавший среди моих друзей и коллег отец Александр сказал о моей работе в поэзии то главное, чего никто не говорил до него: «Чудо стихов Тамары Жирмунской в том, что она находит необыкновенное в обыкновенном, поэзию — в простом. А значит, дух — в том море быта, который мы ошибочно считаем бездуховным. Бездуховным он становится потому, что мы таковы. А когда у человека открывается это врождённое свойство, если он не даёт ему заглохнуть, тогда дух встречается с духом, тогда малое встречается с великим, и тогда наше временное соприкасается с вечностью». Он радовался нашей победе над обстоятельствами не меньше меня.

Об этом трудном для меня пути и общении с необыкновенным проводником повесть «Нам дана короткая пробежка…» (заголовок — фраза из одной его проповеди). Отцу Александру я посвятила эссе «Так кто же вы, доктор, Штейнер?» (начало 2000-х), а также стихи («Всё, что открыто, и всё, что сокрыто…», «Калитка, клумба, дёрн сырой…», «Боясь себя, я приоткрыла дверь…», «От счастья, что увижу вас…», «Перед концом», «Часовня», «Среди долины ровныя…», «Гармиш»). Я написала об отце Александре «со своей колокольни» — как духовная дочь, как свидетель десяти последних лет его подвижнической жизни.

Вскоре после убийства 9 сентября 1990 года отца Александра я начала работу над циклом бесед о Библии и русской поэзии — в память о нём. Эта книга вышла тремя изданиями: «Библия и русская поэзия» (1999), «Ум ищет Божества. Библия и русская поэзия ХУШ — ХХ веков» (2006), «Я — сын эфира, Человек…» (2006).

«СП»: — Работая над этими беседами, вы проштудировали горы чужих стихов. Казалось бы, парадокс — у тех, кто объявляет себя убеждённым атеистом, порой «высвечиваются» строки, явно «опрокидывающие» жизненную «установку»?

— Это вопрос к психологу, а не к поэту. Вероятно, психолог сошлётся на бездну подсознания, на второе «я», на многозначность личности, ещё на что-нибудь мудрёное.

Я же считаю, что поэзия — преддверие вечности и проникает в душу человека неизвестными нам способами. Человек, даже если он поэт, не всегда знает себя, зависит от воспитания, от среды, от настроения в данный момент. Тот, кто по инерции представляет себя атеистом, возможно, давно уже уверовал, но не хочет сдавать прежних позиций. Или не отдаёт себе отчёта в произошедшей перемене. Фамилий называть не буду. Ведь говорить я могу не вообще, а только о своих коллегах-товарищах. Обнажать сокровенное — почти то же самое, что священнику разглашать тайну исповеди.

«СП»: — По вашим словам, вы довольно долго смотрели на жизнь сквозь «густо-розовые очки». Расставание с какими иллюзиями оказалось самым болезненным?

— Насчёт «расставания с иллюзиями» распространяться сейчас смешно. То, что пережили мои сограждане, пережила и я. Морально мне было легче, чем многим, потому что «запрещённые» книги, которые циркулировали в 1960—1980-е годы по Москве, частенько попадали и в наш дом.

Религиозная литература, в первую очередь исповеднические и одновременно проповеднические книги Николая Бердяева, отца Сергия Булгакова и других христианских мыслителей, помогла мне открыть глаза на историю и современность.

Я была внутренне подготовлена к резким переменам в стране. Но это не значит, что они слабо меня коснулись. Жёсткая новизна перестроечной жизни ранила душу, тем более что в это время оканчивала Литературный институт дочь, только начал работать в области самолётостроения наш зять…

Правда, были и позитивные перемены: в 1989 году меня впервые выпустили за границу, в капстрану. Раньше я считалась «невыездной». Двоюродная сестра, давно живущая в Бразилии, прислала мне приглашение. Там я познакомилась с русскими «харбинцами», в том числе с поэтом русского зарубежья Валерием Перелешиным, о котором эссе «Раненый жемчуг».

«СП»: — Когда вы впервые ощутили себя внутренне свободной и стали писать «без оглядки»?

— Внутренне свободной я чувствовала себя всегда, ибо никогда не угождала, никогда не подделывалась под кого-то или что-то.

Через стихи поэты моего поколения — а в историю литературы поэты входят поколениями, иногда это слово заменяют более возвышенными: «плеяда» или, если время урожайное на «звёзды», «созвездие», потом уже всяческие «веды» разбираются в индивидуальных различиях — стремились донести до страны, до мира, чуть ли не до вселенной свои ранние душевные потрясения, свою жажду правды и жгучее желание быть честным. Неудивительно, что Владимир Войнович, тоже некоторое время ходивший в поэтах, очень точно назвал свою раннюю повесть — «Хочу быть честным».

«СП»: — Стояла ли перед вами проблема сочетания смирения, без которого невозможна духовная жизнь, и творчества?

— Нет, никогда не стояла. Если автор, уже доказавший себе и другим, что он не случайный гость в литературе, пишет искренно, горячо, выстрадав свою тему и болея ей, он начисто забывает о «проблемах». Он озабочен единственным: найти адекватное и наиболее убедительное словесное выражение своей «высокой болезни» (да простит меня Борис Пастернак за это заимствование!).

«СП»: — Что значит для вас быть поэтом?

— Быть поэтом — значит родиться поэтом. И постараться сохранить в себе поэта, невзирая на неблагоприятные обстоятельства жизни. У поэта же они почти всегда таковы. Почему?

Возможно, прав Александр Ельчанинов, священник и мыслитель, духовная опора творцов первой русской эмиграции, утверждавший, что бесы — тоже духи. И предпочитают тонкую материю непроницаемой для них телесности. А тонкое устройство души неотделимо от того, кого мы называем «поэт».

И ещё. Слово «поэт» не нуждается в эпитетах. Поэт — это всегда с прописной буквы. Причём не только в немецком языке.

«СП»: — Продолжая традиции русской классической литературы, вы так или иначе подчёркиваете и в своих стихах, и в прозаических вещах ценность и уникальность человеческой души:

Человек нигде не может быть нулём,

ибо Божий дух струится в нём.

А также то, что у каждого своя ноша, свой крест, который надо нести достойно…

— Человеческая душа действительно уникальна — это стало общим местом. Несение креста — евангельское понятие. Когда-то считалось, что размах креста тем больше, чем объёмистее душа.

«СП»: — С 1999 года вы живёте в Мюнхене. Однако, казалось бы, закономерный вопрос, чувствует ли вы себя здесь как дома, отпадает сам собой после таких строк:

Люблю, люблю пионов чахлый куст,

растущий месяц с колокольней вровень,

и всю Тарусу, без которой пуст

ваш Мюнхен, полный всяческих диковин.

 — Стихотворение «Набросок с натуры» написано до отъезда. Это мой прогноз, который не был ошибкой.

Мне кажется, далеко не все из моих коллег в силах понять драматизм эмиграции. Некоторые спят и видят, как бы слинять поскорее, не представляя себе, что их ждёт.

Я уехала в эмиграцию по семейным обстоятельствам. Мой муж много лет страдает редким хроническим заболеванием, по-немецки — Claster Kopfschmerzen. Его родная сестра, раньше нас отбывшая в Германию, нашла там крупного специалиста по этой болезни, посулила брату выздоровление. Мы ухватились за эту возможность. Лечиться платно при нашем уровне доходов невозможно. Оставалось одно: оформиться на ПМЖ.

«СП»: — А принести в жертву стихам семью, как случалось с женщинами-поэтами?

— Нет, не могу! Дочь, муж — самое дорогое, что у меня есть. Без них мне жизнь не в жизнь… Спрашиваю сама себя, чем же я жертвовала для своих книг? Досугом, отдыхом? Да! Здоровьем? Бывало и такое. Деньгами? В последние годы — да. Когда книги стали в основном издаваться за счёт автора, отдавала то малое, что накопила, чтобы внести аванс за будущую книгу. Однако без помощи близких издать ту же «Ниву жизни» было бы мне не по силам.

«СП»: — В 2009 году в Москве вы представили книгу «КIWI/КИВИ». В начале нынешней весны состоялась презентация новой…

— «Веет осенью… Тишина…» — это моё избранное. Кроме стихотворений разных лет включила поэму о матери Марии (Е. Кузьминой-Караваевой), поэте, подвижнице первой русской эмиграции, героине французского Сопротивления, сожжённой фашистами в 1945 году в печи Равенсбрюка. Это моя дань её памяти.

Стихи не пишу уже лет десять. Возраст не тот, и жизнь, полная забот и хлопот, не располагает к стихописанию. Но вот после недавней удачной презентации в Москве моего миниатюрного избранного почувствовала былое сладкое стеснение в груди… Может быть, муза, или, скорее, МУЗ, ещё разок посетит мой виртуальный кабинет. Реального не имела и не имею до сих пор!