Джек, скажи, мы с тобой далеко от Керуака?

…О чем эта неожиданная книга, впервые вышедшая на русском? Последняя, опубликованная Керуаком при жизни, она — своего рода краеугольный камень всего его автобиографического эпоса, растянувшегося на много романов и десятилетий. Автор известен у нас «дорожной» тематикой, так вот, даже в начале пути, то есть в 1930−40-х, которые здесь описываются, когда еще не были прожиты романы «В дороге» и «Бродяги Дхармы», его герой уже в пути. И ритмы у него совсем не такие, как нынче.

Живущие в то время придерживались совсем других правил поведения во сне и наяву, и со временем у них были свои счеты. «Сегодня мы слышим о „созидательных вкладах в общество“, — вздыхает автор, — и никто не осмеливается проспать весь дождливый день или хотя бы подумать, что и впрямь сегодня что-то упустит». И спешить в этом отчете, которым герой книги начинает свое письмо к жене о своих похождениях, похоже, никто не собирается. До войны здесь вообще ходили неспешно, насвистывая, засунув руки глубоко в карманы пиджака — на работу, в магазин или к подружке — а теперь? «Скажи мне, что это за сутулая походка у людей? Потому ли, что они привыкли ходить только по парковкам? Автомобиль что — наполнил их такою суетой, что они ходят шайкой прохлаждающегося хулиганья ни к какой цели в особенности?»

И дело даже не в средствах передвижения, а в этих растерянных вопросах представителей «разбитого поколения», к которому Керуак себя не причислял (оставаясь, тем не менее, его иконой), и поначалу даже всячески критиковал. Модные «закидонщики ЛСД» у него — «всего лишь сиюминутные жертвы сокращения кровеносных сосудов и нервов в мозге, отчего возникает иллюзия закрытия (завершения) наружных потребностей». Так вот, о сборной солянке вопросов из творческого наследия битников, на которые Керуак пытается ответить в этом импровизированном дневнике своих странствий, который он якобы писал для своей жены. Гораздо позже у его коллеги Аллена Гинзберга в его программном «Супермаркете в Калифрнии.» количество подобных вопросов на сантиметр рифмы реально зашкаливает. «Кто убил поросят? Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?». Впрочем, их жанровые, «путевые» предшественники в свое время тоже не стеснялись всю дорогу вопрошать: «Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?», словно в «Транссибирском экспрессе» Сандрара.В романе Керуака тоже много всяческой удивляющей и удивительной — нет, не ерунды, а простой арифметики стиля включительно с предметной, вещевой и событийной бухгалтерией того скудного времени. Например, первый бейсбол, которому посвящена первая часть эпоса («подлетаю на полной скорости, как можно ниже, впутываюсь в его интерференцию и головой тараню его в законной и чистой подсечке под колени»). Или учеба во второй части («все это время я получал пятерки и четверки в средней школе, в основном потому, что прогуливал, бывало, уроки хотя бы раз в неделю, сачковал то есть, чтоб только ходить в Лоуэллскую публичку изучать самому в свое удовольствие такие штуки, как старые книги по шахматам»). Или мечты о карьере в третьей («выпуститься из колледжа и стать крупным торговцем страховками, носить серую фетровую шляпу, сходить с портфелем с поезда в Чикаго, чтоб жена-блондинка на перроне обнимала, в дыму и копоти большеградого гула и возбужденья»). И, собственно, первые успехи в этой самой карьере: «Интервью у Гленна Миллера за кулисами театра «Парамаунт» для школьной газеты, и Гленн Миллер говорит: «Срань».

Более всего это напоминает «Поминки по Финнегану», круто замешанные на «Улиссе» Джойса, поскольку событийный винегрет синкопирован тут замечательной тарабарщиной юного романтика с его героями сродни Быку Маллигану. «Но давай сначала скажу, у нас была великолепнейшая линия: — вырывает автор мяч. — Бугай Эл Свобода был правым крайним, литовец или поляк 6 футов 4 дюйма, крепкий, как бык, и такой же кроткий. Телемах Грингас (вышеупомянутый) — правым полузащитником, по кличке Герцог и брат великому Оресту Грингасу, оба — крутейшие, костлявейшие и честнейшие греки, каких только можно встретить». Да еще переводчик постарался максимально приблизиться к стандартам среднего школьного возраста, сообщая, что «матёма — это основа основ» и «будильник ставлю на, только послушай, 6 утра». И если уедешь, то друзья сразу напишут, что «Шарлотта Сглотта, Том Торч, Юнис Низовис, Лес Полеплюшка, Луг Ваффель, Теренс Теръязык, Гас Кругосвет и Славий Фекал все про тебя спрашивали».

И профессор с подозрительной фамилией Керуик, и одноклассница Луиза де Керуаль, и диксиленды с нищенские обедами, и французское кино с Жаном Габеном в «На дне» — все это, как у Джойса, замешано у Керуака на юношеской тоске в письмах его будущей Норе. У его героя даже выпускного не случилось, поскольку «не было денег купить белый костюм, поэтому я просто сидел на травке за спортзалом и читал Уолта Уитмена с листиком травы во рту, а на поле меж тем протекали церемонии с флагами».

И вот ждешь, значить, дальше травяных новостей позабористей, поскольку уже поднадоело к середине книги, что у автора «один чертов кризис после другого», а тут снова университеты. Но уже с попойками, Сибелиусом по радио и Томом Вулфом на столе. Дальше — больше, первая работа, первые съемные квартиры и первые рассказы «в стиле Сарояна-Хемингуэя-Вулфа, как мог их себе прикинуть в девятнадцать-то лет» для сборника «Поверх «Андервуда». Это у Мандельштама с Довлатовым была «ундервуда хрящ» и «Соло на ундервуде», а в «американском» Керуаке пишущая машинка называлась именно так, правильно. Именно в этот период автор «открыл для себя Джеймза Джойса и подражал «Улиссу», который, как мы помним, всегда был этаким блудом труда у него в крови.

Но все равно завтра была война, которая для автора книги-дневника оказалась камбузом на Северном флоте возле Гренландии 1942 года. А после уже гражданка, друзья, пьянки-гулянки и даже тюрьма, в которой герой читает «Пироги и пиво» Сомерсета Моэма и «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли. То есть, по большому счету, это вообще книга о футболе и войне. Этакое предисловие ко всем последующим дорожным приключениям Керуака, и лишь слегка в ней рассветает на литературное творчество, как косноязычно в то время сказал бы он сам. А где же, спросите, прочие поэты-битники с их расширенным донельзя сознанием? А нигде! «Да если б я расширил себе сознание до того, чтоб сузить сдельщину, пронумерованную на верстаках сдельных сборщиков шарикоподшипников на Федеральной Магнацкой Фабрике в Детройте, — не может отдышаться в заключительной части своего опуса автор, — да они б мне жопу расширили и сузили голову разводным ключом».

Таким образом, все непотребное сжато до пары абзацев в финальной главе — угарные деньки, больница, где автору стало приходить собственное новое видение «более подлинной тьмы», которая просто затмевала «весь этот поверхностный ментальный мусор „экзистенциализма“, и „хипстеризма“, и „буржуазного декаданса“, и как его ни назови». А назвать подобные вещи Керуаку пришлось уже в последующих своих программных текстах — когда он бесплатно читал стихи в кофейне на Макдугал-стрит, а злой боцман, вынырнувший из глубин этой книги, записывал их на магнитофон…

---

Джек Керуак. Суета Дулуоза: Авантюрное образование 1935−1946. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. — 320 с.