«Где каждое пирожное стонет от тоски о прошлом…»

Тридцать лет назад на 90-м году жизни ушел писатель Валентин Петрович Катаев.

В издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ выходит книга Сергея Шаргунова — исследование катаевской биографии.

За время работы над книгой мне случилось сделать открытия.

Я узнал о первой женитьбе Катаева в Одессе на Людмиле Гершуни и обстоятельствах второго брака с тоже одесситкой Анной Коваленко (Мусей по прозвищу «Муха»), художницей, в 23-м переехавшей в Москву. О его расстрелянных двоюродных брате и сестре. О его близком родстве с новомучениками — архиереями. Об откровениях парижской гадалки-турчанки (она увидела скрытый под одеждой рубец от раны времен Первой мировой и будущую золотую звезду Героя Соцтруда).

А еще я обнаружил неизвестные, нигде не публиковавшиеся письма не только Катаева, но и Олеши, Ильфа, Петрова, Зощенко, Мандельштама…

Письма из личного архива племянницы Анны Коваленко — Людмилы Сергеевны публикуются впервые, с ее любезного согласия.

В свои девяносто она, затягиваясь сигаретой и поблескивая бриллиантами золотого кольца, в начале 20-х купленного «Валей», ясно и ярко рассказала, как он развлекал ее стихами и катал на извозчике, водил на Страстной бульвар, где сажал на верблюда, который однажды, чем-то разгневанный, оплевал его с ног до головы. И весь в верблюжьей зловонной и тягучей слюне Катаев бежал с девочкой по бульвару…

Отмывшись, сидел в кресле, вытянув ноги к печке, а она сидела на его ногах, а он что-то торопливо писал в блокнот…

Один из сюжетов, восстанавливаемых по письмам, отношения Юрия Олеши с Симой Суок.

Три сестры-одесситки, дочери преподавателя музыки, австрийского эмигранта Густава Суока, уверенно прописались в истории отечественной литературы.

На старшей Лидии женился Эдуард Багрицкий. Их в 1920-м познакомил Катаев, так изображавший избранницу «бездельника Эдуарда»: «скромно зачесанная, толстенькая, с розовыми ушками, похожая на большую маленькую девочку в пенсне». На средней Ольге уже в Москве женился Олеша, но поначалу он был счастлив с младшей, Симой. Они познакомились в Одессе в летнем кафе, где он читал стихи.

Но затем Серафима бросила Олешу и ушла к поэту и видному советскому функционеру Владимиру Нарбуту.

Приехав в Москву из Харькова в 22-м году, Олеша стал жить у Катаева. Страдальческая ревность, испытанная им в то время, передана в его романе «Зависть». Это не скрывал и сам Олеша, указывавший, что главный прототип его Андрея Бабичева — Нарбут: «Если бы он был не „колбасником“, а, скажем, заведующим издательством, — это было бы пресно».

Осенью 23-го Олеша ненадолго вернулся в Харьков, откуда писал в Москву: «Будь проклят тот день и час, когда я решил ехать в Харьков. Это было так же безрассудно, как если бы дали брюшнотифозному, который поправляется, свиную отбивную. Боже мой, как ужасно! Я живу в собственной могиле. Все те ужасные чувства, которые мучили меня в Харькове в прошлом году — повторились с удвоенной силой. Это страшный рецидив… Я был в своей комнате у Фаины, у себя, у мертвого в гостях. Ничто не переменилось, все осталось, как будто я вчера заснул… Только там, где жил Нарбут, в этих трех заветных окнах теперь учреждение, и над главным окном горит огромный фонарь. Здесь я снял шапку и стоял очень долго… Теперь я вижу, что ничто во мне не прошло, что только Москва заглушила, как наркоз. Я только второй день в Харькове, завтракаю сейчас (Валя!) там на Екатеринославской, где каждое пирожное стонет от тоски о прошлом… Оказывается, что проездом из Крыма Нарбуты жили в Харькове. Фаина видала Симу. Она страшно загорела и страшно худа. Фаина спросила ее: „Жив ли Олеша?“ И Сима весело и доброжелательно с улыбкой ответила: „Живет, живет, и очень хорошо живет“… Не знаю, вероятно, сбегу — здесь так мучительно, так трудно, здесь переживаешь дважды собственную смерть. Это не слова — вы видите, я не мог обойтись без участия, я сразу написал к друзьям. Я не могу, я сдохну в этом городе на гнилых реках…»

А вот письмо Олеши — бывшей жене: «Милая Симочка! Мне очень хочется тебя увидеть. Семь месяцев я тебя не видел. До меня доходили только слухи о тебе. Ты понимаешь, как мне интересно увидеть тебя теперь — как ты выглядишь, как одета. Много воды утекло, многое переменилось, — а я даже голоса твоего не слышал целых семь месяцев! Если ты ничего не имеешь против, сделай так, чтобы можно было тебя увидеть. Мой телефон 42−20 (от 11 — 5 ч.). Стараюсь узнать, и не могу номер твоего телефона. Помню, что твое рождение 1 июня по ст. стилю, помню еще одну чудесную дату, о которой ты, вероятно, уже забыла. Все это не важно, — важно твое самочувствие, здоровье, о котором я очень беспокоюсь, — твои наряды, твои симпатии. Обо всем этом мне очень хочется знать, — без всяких надрывов, а просто, по-товарищески. Ты все-таки и теперь — для меня самый дорогой, самый близкий человек. Разлука с тобой — большое горе. Ты это знаешь. Поэтому очень прошу тебя — не оставь без внимания этой моей записки. Крепко жму и нежно целую руку».

По Катаеву, на время Олеше удалось переманить Симу к ним в квартиру в Мыльников, но вскоре во двор явился бледный Нарбут, и, называя всех по имени отчеству, обещал застрелиться из нагана, если Сима к нему не вернется. И она вернулась…

… А вот письма Михаила Зощенко.

«Наверное старею, — писал он Мусе-Мухе 25 сентября 27-го года. — Не понял, почему Вы подписали Ваше письмо — М. Катаева. Неужели я забыл Ваше имя? Мне точно помнится — Анна Сергеевна… Вал. Петр. напрасно ругал меня за медлительные мои сборы. По-моему, я спас его жизнь. Он ведь собирался ехать в Ялту. И поехал бы, если б не я». (Подразумевалось землетрясение, случившееся в Ялте 12 сентября, с жертвами и большими разрушениями.)

Письмо Зощенко Анне от 8 февраля 31-го года, на самом деле, адресованное ее мужу, приведу полно — по-моему, читается как рассказ.

«Дорогая Муся, пишет Вам некто М. М. Зощенко. Здравствуйте, дорогая Мусенька! Обращаюсь к Вам с нижайшей просьбишкой — напишите мне небольшое письмецо. Дело в следующем. Ваш полупочтенный супруг Валентин Петрович, известный гуляка и лежебок как-то такое (так в тексте — С. Ш.), месяцев пять назад не ответил мне на мое письмецо. Письмо было вежливое, со многими приличными словами и даже с комплиментами. Но этот человек, совершенно так сказать отпетая личность, коему мне писать как-то даже теперь унизительно, не соизволил мне ответить. За что в свою очередь я когда-нибудь его чрезвычайно унижу. Одним словом писать мне ему сейчас не годится. И в силу этого приходится беспокоить Вас, дорогая Мусенька. Я собираюсь в феврале побывать в вашей милой Москве. Хотелось бы, конечно, повидать всех друзей. И этого, конечно, Валентина Петровича, и дорогого моего престарелого Юрочку Олеша. И Вас, конечно. И Вашу сестричку Тамарочку.

Так вот не будете ли Вы так любезны написать мне — полагает ли Вал. Петр. быть в Москве в феврале. А также Юрочка. Где он и что. Какой его адрес. Не думает ли он уехать куда-нибудь на февраль и тем самым отдалить нашу дружескую встречу еще на год на два. Не собирается ли Катаев поехать в марте на Кавказ? Я собираюсь. Я хочу поехать в Тифлис. И хочу в духане выпить вина. Может быть и духанов больше не будет. А я еще и не видел, что это такое. Не охота умирать, не повидав всего.

Перед Кавказом я поживу в Москве. Буду очень веселиться. И в силу этого мне желательно знать, что думают про это мои друзья. Однако может на Кавказ я и не поеду. А поживу в Москве дня 4 и поеду обратно до своего дома. Неизвестно, какие мысли у меня будут в те дни.

Вот дорогая Муся, в этом и заключается моя просьбишка. Не поленитесь пожалуйста, сядьте к столу и напишите мне про все и про ваше житьишко. И кто у вас бывает. И зачем. И пьют ли мои друзья. И какая погода в Москве. Впрочем про погоду не обязательно — я еще не знаю когда я буду в Москве. А может быть я и в Москве не буду, а поживу себе тихо в Ленинграде. Но во всяком случае узнать все хочется.

Что до меня и до моей славной жизни, то я живу прямо скажу тихо и даже робко живу. С виду я очень похудел. Хожу желтый, как сукин сын, от многих моих пороков — карты и женщины — а также и по причинам высшего значения.

Так вот, Мусенька, крепко целую Вашу ручку и с нетерпением поджидаю Вашего письмеца.

До свиданья. Привет А.Н.

Ваш М. Зощенко.

Юрочкин адрес не позабудьте. А может он у вас живет? С него хватит".

Катаев и Зощенко общались до конца, несмотря на литературно-политические события, в дальнейшем омрачившие их отношения.

…"С Мандельштамом дружили", — говорил Катаев.

Они познакомились в 1922-м в голодном Харькове.

В том 22-м Осип Мандельштам и Надежда Хазина, чей роман начался в 19-м в Киеве, зарегистрировали брак.

Надежда Яковлевна вспоминала: «О.М. хорошо относился к Катаеву: „В нем есть настоящий бандитский шик“, — говорил он», — и продолжала так, будто знала о тюремной ловушке, из которой тот вырвался и которая в итоге погубила ее мужа: «Это был оборванец с умными живыми глазами, уже успевший „влипнуть“ и выкрутиться из очень серьезных неприятностей. Из Харькова он ехал в Москву, чтобы ее завоевать».

Катаев предложил Надежде Мандельштам пари — «кто раньше завоюет Москву». Он первым ринулся в столицу, но очень скоро в том же 22-м туда перебрались поэт с женой.

А вот обнаруженное мною письмо Мандельштамов, отправленное из Крыма в августе 23-го.

«Друг Катаев — Валентин и друг Олеша Юрий! Милые дети! — взывала Надежда Яковлевна. — За неимением богатого отца, очутившись на мели в Крыму, обращаюсь к вам с деловым предложением — вышлите нам заимообразно сроком на три недели 2 червонца. Я думаю, деньги вам пригодятся и тогда, когда мы приедем в Москву. Не оставляйте старую няню (Мандельштам в письмах называл себя «няней" — С.Ш.) и его дряхлеющую питомицу без червонушек — иначе нам не приехать в Москву. А кроме того прошу мне написать подробный отчет о всем происходящем в Москве (Мар, Мира…) и нет ли новых возможностей. Где ползает Муха? Целую ее в нос. Крым как Крым. Старцы пасутся в санатории и я с ними. Курим мерзейшую капусту. Дукат! Дукат! Хочу в Москву. Надя».

На обороте поэт приписал: «А я целую Муху! Ваш. О. Мандельштам» и приложил следующее письмо: «Дорогой Валентин Петрович! Когда автомобиль наш (Дора?) остановился по случаю поломки на раскаленном шоссе где-то в Семеизе какая-то Дора подошла и закричала: — Ой, что вы сделали? Зачем вы приехали? Здесь вы не поправитесь! Готовьте червонцы! — и пошла дальше, прижимая к груди купленные за сто миллионов яйца.

Здесь кроме того обычай: с червонца сдачу не давать, а предлагают забрать на всю сумму червонца, хотя бы в рассрочку — товаром. Похоже, кроме червонцев в обращении денег нет.

Профессора, поддерживая друг друга, спускаются к морю (Сакулин* и др.), как старцы античной трагедии, с посохами и в бумажных коронах.

Я все время хвораю, чувствую себя так, если бы меня выкупали в кипящем масле и облепили потом клопами. Но кроме шуток — Надюше необходимо здесь пробыть 6 недель. Мне нечем заплатить за ее пансион. Не хватает всего 6 червонцев (30 я достал в Москве). Я написал отцу, брату… На редакцию, сами знаете, расчет плохой. Займите мне парочку — если у вас дела не плохи.

Жалко. Столько сборов — и из-за пустяка не могу дать Наде шесть недель отдыха, которые ей так нужны.

Юрий Карлович милый! Именем Доры — чей дух витает здесь — Ай-Петри видна даже из уборной — не оставьте и вы! Если бы каждый - по одному! Верну в первую же неделю по приезде (я не с пустыми руками вернусь)".

А потом была другая жизнь: арест, ссылка, возвращение, новый арест, перед которым Катаев хлопотал за Мандельштама и помогал ему так страстно, что даже попал в роковую докладную Ставского, направленную Ежову…

«В один из первых дней после нашего приезда из Воронежа нас возил по Москве в своей новенькой, привезенной из Америки машине Валентин Катаев, — вспоминала Надежда Яковлевна. — Он влюбленными глазами смотрел на О. М.».

Влюбленность была неподдельной — творчество Мандельштама осталось для Катаева источником настоящего искусства, строки вплелись в кровь и дыхание, навсегда пленил сновиденческий полет слова-Психеи, преодолевающий гравитацию словарей… Спустя десятилетия свободное сцепление ассоциаций превратилось в выношенный катаевский прием.

---

* Павел Никитич Сакулин (1868−1930) — академик-литературовед, специалист по истории русской литературы.