«Не допусти, чтоб жизнь твоя текла / по руслу старому…»

…В Царском Селе осень. По Александровскому саду не спеша идет дама с девочкой. Неожиданно дернув дочь за рукав, сказала: «Посмотри на скамейку — на ней сидит Ахматова». Анна Андреевна перебирала пестрые кленовые листья… Встреча с Ахматовой стала для девочки незабываемой.

Та девочка — в будущем поэт, литературовед, переводчик Ирина Бушман, урожденная Сидорова-Евсеева.

Она родилась в Риге в 1921-м, в год смерти Александра Блока. Но вслед за ним могла бы повторить: «Мы — дети страшных лет России — / Забыть не в силах ничего».

Ее детство связано с Царским Селом. «Тогда это место еще продолжало оставаться духовным оазисом. Там жило очень много высококультурных, интеллигентных людей — возможно, даже больше, чем в царское время. Многие бежали туда в надежде найти тихий уголок, где можно было бы переждать те страшные дни…

У нас часто устраивались домашние концерты, бывали настоящие артисты, много молодых музыкально одаренных людей. Я очень любила музыку, брала уроки игры на рояле, но предпочитала слушать других, понимая свое несовершенство в этом искусстве.

Но мое детство кончилось очень рано — вместе со смертью дедушки в 1928 году. Мне было семь лет. Офицер царской армии, дедушка, убежденный монархист, продолжал оставаться командиром после Февральской революции. Но отказался служить в армии после Октябрьского переворота. Его дважды водили на расстрел — чудом остался жив. Мы были с ним большие друзья. И его неожиданная смерть— мне, ребенку, не говорили, что дедушка умирает, — стала сильным душевным потрясением. В то время у меня случился первый конфликт с Богом. Помог мой духовный отец Александр. Внимательно выслушав упреки, батюшка сказал: «Не забывай, что Бог — не только милостив, но и мудр. Он не только Всеблагой, но и Всеведущий. Через короткое время ты поблагодаришь Господа за то, что Он взял дедушку к Себе».

Долго ждать не пришлось. Начались преследования, аресты близких, друзей…"

Это отрывок из интервью Ирины Бушман в августе 1991 года на I Международном конгрессе соотечественников в Москве, на который собрались те, для кого путь на родину, казалось, навсегда закрыт: потомки первой волны эмиграции, еще здравствующие из второй… Они же неожиданно — первые дни работы конгресса совпали с августовским путчем — стали свидетелями еще одного поистине исторического события. Поднятый 22 августа над Белым домом на Краснопресненской набережной триколор вновь стал государственным флагом России.

…Она из поколения второй волны эмиграции, которая, как и первая, послереволюционная, покидала родину, спасаясь от советской власти. Только на этот раз — в годы Великой Отечественной…

«В сентябре 1941 года в Царское Село пришли немцы, и мы оказались на оккупированной территории. Вскоре оставаться там стало невозможно. Город умирал от голода. Кроме того, хотя никто из нас не верил в победу немцев над Россией, все прекрасно понимали, что будет с нами, когда Царское Село снова станет частью родины. Это были сталинские времена, и никаких иллюзий ни у кого не было. В начале 1942 года мы выехали из России.

Эмиграция началась для нас с полной несвободы. Более полугода мы жили за колючей проволокой, в разных лагерях, по которым нас, почти как пленных, перегоняли немцы. Страшное было время, но молодость выдерживает всё".

…Их называли «ди-пи» (от англ. displaced person — перемещенное лицо).

Вторая самая трагичная — читаем в антологии поэзии русского зарубежья «Мы жили тогда на планете другой…», составленной Евгением Витковским, — из волн русской эмиграции: «…и первая, и третья боролись в основном за визы и за право более или менее легального выезда, вторая волна вся без исключения боролась не за визы, а за жизнь…» Если многие поэты первой волны уходили «в изгнание уже с изрядным литературным именем», то у «поэтов второй волны положение совсем иное». Не считая редких «крох», «никакого литературного багажа вторая волна за собою в эмиграцию не принесла». «Часто и по сей день не удается установить не только подлинную биографию поэта второй волны — но даже подлинную фамилию его».

Преодолевая превратности судьбы, Ирина Бушман сохранила то, что ей было отпущено Cвыше, — свой поэтический голос, свой дар. Российский поэт за рубежом, держала ту «планку», что поднята ее великими предшественниками. Евгений Витковский называет ее крупнейшим поэтом современной эмиграции.

Слово для нее — от Слова, что вечно. И потому не связано с шумом признания. Из стихотворения «Черновик»:

Каждый миг — двойная вечность —

тщетное исканье

с л о в а…

Слава?

Нет!

СЛОВО в славе не нуждалось

в Первый День Творенья.

За окошком нищий хаос

просит воплощенья

в Слово.

Только — не застывать («Умей творить! <…> / Не допусти, чтоб жизнь твоя текла / По руслу старому, лишь повторяя снова»). Важно — развитие души. Путь. И словно порукой тому — завет старшего друга, поэта первой волны эмиграции Василия Сумбатова, посвятившего ей стихи с символичным названием — «Страннице». Вот последние строки:

Певцам задачи нет трудней —

Как быть самим собой,

Не поддаваться злобе дней,

Хранить светильник свой.

Тебе в безрадостные дни

Дар песен вверил Бог, —

Так в песнях ревностно храни

Тоску по небу и гони

Тоску земных дорог.

Вообще, тема дороги, пути — одна из основных в поэзии Бушман. Например:

Но я тебя люблю за то, что ты дорога,

Что можно по тебе уйти, идти, прийти…

Уйти? Но я ушла из прошлого давно,

От памяти ж о нем мне не уйти вовеки;

Она переплывет со мной моря и реки,

И не тебе ее остановить дано.

Прийти?.. Куда? К кому? Где ждет меня камин,

Чтоб, странница, могла свои согреть я ноги?

Я по тебе приду к другой большой дороге,

Найду лишь новый путь, иль, может, не один…

Не в силах увести меня и привести,

Ты помогла часы мне скоротать немного,

И я тебя люблю за то, что бы дорога,

Что можно по тебе идти, идти, идти…

Свое изгнанничество ощущала как личную драму. Глубинное неподдельное чувство родины и России, печаль и тоска о Царском Селе, Петербурге прорываются в стихах. Страстно и неустанно:

То зримо, то почти неощутимо,

Чугунным росчерком иль ширью площадей,

Сквозь толщу Лондона, сквозь наслоенья Рима

Он возникает в памяти моей.

О город мой! <…>

О город мой, рожденный стать миражем, —

Жилище Муз и дорогих теней…

Еще отрывок из той беседы. «„Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой“. Всё так?» — «Да, Ахматова очень верно, хорошо сказала, хотя к эмиграции как таковой она относилась, к сожалению, враждебно… Хлеб действительно чужой — уже потому, что зарабатывать его приходилось трудом, намного ниже собственных возможностей и способностей».

Она всегда держалась отдельно. Публично выходила со стихами редко и скупо. «Ни к одной политической партии я так и не примкнула, чем мое одиночество, конечно, только усугубилось: я не могла печататься в эмигрантских изданиях, поскольку все они принадлежали той или иной партии. Какое-то время в Мюнхене публиковалась в альманахе „Мосты“». Добавим еще несколько: «Новый журнал» (Нью-Йорк), газету «Новое русское слово» (Нью-Йорк), журнал «Голос зарубежья» (Мюнхен).

«Кристально чистый лирик в раннем творчестве», по словам Витковского, впоследствии «стала не только писать верлибры, в ее стихи неожиданно вломилась политика…». Среди них — «Он перешел границу до зари…».

Основные темы ее поэзии — вечные. Любовь, смерть, разлука. И стихи, с нотой печали, не только о тех, кто в эмиграции. О всех.

Авторского сборника стихов Бушман так и не выпустила. Нигде.

Из последнего завершенного — поэма «Джордано Бруно», которую считала своей самой большой литературной работой. И — самой долгой. Говорила, что идея этой поэмы появилась у нее, вероятно, еще в детском возрасте.

«В то время, когда я училась, историю исключили из программы советской школы, и родители старались пополнять мои знания по этому предмету своими старыми книгами. И в одной из них я увидела портрет Бруно. Его лицо так врезалось мне в память, что я часто стала думать об этом человеке. Мне казалось, что он словно чего-то требует от меня. А начала я поэму о нем уже в достаточно зрелом возрасте… Джордано Бруно был одним из самых крупных эмигрантов-странников. Однако при всей моей любви к герою, я не разделяю его мировоззрения, всех его идей. Подзаголовок поэмы — „Опаленный архив“ — тоже не случаен. Дело в том, многие материалы о Бруно были сожжены, а то, что хранится в библиотеке Ватикане, недоступно… Биография Джордано Бруно абсолютно точно неизвестна. Этим объясняется присутствие в поэме вымышленных персонажей и событий».

В середине февраля 1992-го Ирина Бушман снова приехала в Москву. По просьбе одной из газет принесла (мы пришли с ней в редакцию вместе) свои стихи — несколько машинописных листочков — для публикации.

А потом… стихи печатать отказались. С тех пор они хранятся у меня.

Российскому читателю поэта Ирину Бушман открыл тот же Евгений Витковский, напечатав 17 стихотворений в упомянутой антологии в 1997 году. В 1999-м Евгений Евтушенко включил Ирину Бушман в антологию русской поэзии «Строфы века», где под одной обложкой, без деления на дореволюционных, советских, эмигрантских, объединились поэты со своими лучшими стихами. Ее «визитной карточкой» стало это стихотворение:

С недоеденным яблоком,

крепко зажатым в кулак,

мы уходили из Рая,

и оскомина первые слезы рождает в глазах.

Это только начало пути,

которым идешь, познавая:

катастрофа —

всего лишь успех,

превратившийся в прах.

Полюби пораженье!

Пойми, что в каждой лавровой кроне

цепко прячется тот же смертельно жалящий гад.

С одиноким терновым шипом,

торчащим в раскрытой ладони,

возвращается сын

в беспредельно разросшийся сад…

…Перед глазами Тверская того 1992-го, мечущиеся в ветре снежинки. Ирина Николаевна в чем-то зимнем, с элегантной черной сумочкой. Одухотворенное, особое лицо. Из тех, что остались на акварелях Петра Соколова, картинах Ивана Крамского, Валентина Серова. Благородство и внутренняя культура — во всем облике, в речи.

Такси, прощание…

На следующий день Ирина Николаевна улетала в Мюнхен.

Больше мы не виделись.

Предположительно в конце 1990-х она переехала в Италию, к сыну Андрею.

В надежде разыскать Бушман — на прежний мюнхенский адрес писать было бессмысленно, Ирина Николаевна предупредила, что должна переехать на другую квартиру, обратилась на радио «Свобода», где она когда-то работала не один год.

Вот что ответил из Праги в январе 2016 года Иван Толстой, обозреватель радиостанции, историк литературы, внук писателя А. Н. Толстого и поэта-переводчика М. Л. Лозинского: «К сожалению, фотографии Ирины Бушман у нас нет. Я тоже не смог ни раздобыть ее изображения, ни тем более встретиться с нею за 20 лет безуспешных попыток. С середины 90-х я искал Ирину Николаевну через ее мюнхенские связи, но она ни за что не хотела встречаться. В последние годы она вела крайне замкнутый образ жизни, избегая встреч с посторонними людьми, тем более с журналистами».

Итог моих отчаянных поисков в Интернете — биографическая справка о поэте Борисе Филистинском, печатавшемся под псевдонимом Борис Филиппов, в которой указано, что его первая жена Ирина Николаевна Бушман умерла в 2010 году.

Более конкретные даты ее рождения и кончины на сегодня не известны.

---

P.S. Автор будет признателен тем, кто, располагая дополнительной информацией об Ирине Николаевне Бушман, сообщит об этом ему.