Только беспокровные странники обретают Вефиль

Именно эту фразу — реминисценцию к проповеди святителя Филарета Московского, мне хотелось поставить в качестве заголовка для рассказа о новой книге Екатерины Домбровской, поскольку эти слова из проповеди святителя на Рождество Христово в точности выражают главный смысл произведения, его суть, его программу, его задание. Как Мария и Иосиф, со смирением принявшие свою бесприютность в пути, нашли свою награду в своём Вефиле — Вифлееме, откуда воссиял миру Свет Рождества Христова, так и все следующие за ними «странники» ко Христу, обретают Его на очень узком и трудном пути всесторонней бесприютности и самоотречений от греховного и мирского ради обретения Духа.

Исполнение этого замысла, во всей его полноте, от начала до итога, можно было бы выразить цитатой из этой книги.

«…Сидел человечек на низком стульчике у грядки, копошился в земле, время от времени утирая слезы, а сердце его в это время от самого обыденного, земного, от испачканных и расцарапанных рук, от изнемогающего от усталости тела, от памятования житейских обид и пренебрежений, которые этот человечек терпел, возлетало туда, где пребывало его никаким единым словом не обымаемое сокровище. Никогда бы этот человечек не смог бы тем, кто давно отдал жизнь души своей на откуп жестокому рассудку, объяснить, где пребывала и что видала его душа, каким желанием пламенело его сердце…»

Перед нами книга, поразительная по глубине и сложности поднятых духовных проблем — в их необычайном переплетении и взаимодействии, по новизне и формы подачи: стиля и ее жанровых особенностей. Смысловая насыщенность, способность увязать в повествовании несколько линий, имеющих самостоятельное значение, но по-настоящему раскрывающихся именно в их полифоническом звучании — характерная черта и других произведений Е. Домбровской. Такова масштабная, великолепная по языку и глубине взгляда книга «Воздыхания окованных. Русская сага».

История семьи, соединившей в себе отпрысков славнейших русских родов, восстановленная по письмам и документам на пространстве последних двух столетий, сочетает в себе семейную хронику, необычайно глубокие историософские обобщения, но главное — она христоцентрична и церковноцентрична: автор пишет историю своего рода именно как историю по преимуществу духовную, как историю духовных изменений, происходивших в русском образованном обществе и во многом типичных для дворянской России последних веков Империи.

Такова и книга «Путь открылся… Чехов» — исследование, в котором автор, защищая писателя от несправедливой критики со стороны неоправославного скороспелого фарисейского ригоризма, возводит читателя к проблеме критики, предпринимаемой с православных позиций, как проблеме «чистого ока», как непосредственного восприятия и аналитической работы разума и сердца, очищенных годами духовной православной педагогики от пристрастности и себялюбия — что, в свою очередь, ведёт нас к вопросам куда более общего и высокого порядка — о значении нравственно-аскетического воспитания христианина в его стремлении к стяжанию Благодати.

Этот же лейтмотив — душа человека в её взыскании Духа — звучит в повести Е. Домбровской «Весна души. Страницы жизни рабы Божией Анны».

Рассказчик, от чьего лица ведётся повествование, прихожанка и послушница в том же монастыре, где несла свое послушание Анна, после многих и многих лет пребывания при обители невольно становится конфидентом Анны, обладателем её записок, которые она вела на протяжении двадцати лет своего послушничества и затем предоставила в полное распоряжение тех, кто мог бы использовать её дневники к духовной пользе читателя. Таким образом, книга написана в особом жанре, в котором документальная основа, в данном случае, записки, дневники, письма, сочетается с замечательной художественной формой — что также можно отнести к фирменным чертам прозы Е. Домбровской, смело, по-новаторски и мастерски подошедшей к использованию классической для литературы формы повествования по оказавшимся в руках рассказчика запискам героев произведения.

Это рассказ о шествии человеческой души по пути её духовного испытания и воспитания. Героиня — наша современница, москвичка по имени Анна, православная христианка, человек незаурядного культурного развития, образованный, профессионально состоявшийся как журналист и писатель. Она ищет ответы на вопросы о промыслительной подоплеке событий своей — и не только!, — жизни, в которой столько скорби, утрат, боли… Её приход к старцу в монастырь на послушание, вероятно, стал следствием многолетних духовных поисков этой души, всё более усиливающейся жажды войти в новую жизнь, в христианском смысле слова, всецело, всем существом, а не только в номинальном исповедании учения. Её выбор пути — покаяния и самоотречения — это отнюдь не спонтанный шаг, продиктованный горькими утратами близких: нет, горение сердца о Боге — так можно было бы сказать о том, что предопределило решение Анны в тот нелёгкий момент её жизни.

В сценах первых же диалогов с Духовником, по её реакциям на ход событий мы видим человека, внутренне уже открытого стихии настоящей духовной жизни, сколь бы трудна она ни была. Этот выбор зрел в Анне годами, как вероятно стержневая черта её личности, как глубокое тáинственное призвание. Об этом, кстати сказать, повествуется в русской саге «Воздыханиях окованных», которую можно рассматривать как своего рода пролог к «монастырской» книге Е. Домбровской.

Промысел Божий приводит героиню к будущему духовному отцу (далее в произведении — Духовник), прототипом которого в реальной жизни стал не так давно отошедший ко Господу архиепископ Костромской и Галичский Алексий (Фролов), а в начальные годы послушания Анны — отец архимандрит. Наместник монастыря, он принадлежал тающему на наших глазах числу подлинных христианских наставников души человеческой, прошедших суровую школу подлинно духовного аскетического воспитания у великих старцев в истинной православной традиции. Под его водительством Анна и начинает свой собственный «узкий» духовный путь — путь терпения, путь самоотвержения — путь несравненных духовных обретений.

Однако «Весна души» — это вовсе не поверхностно-радостный рассказ из разряда популярной, условно говоря, духовной беллетристики, повествующей о спокойном и ровном существовании послушного чада под мягкой рукой старца-утешителя с неизбывно добродушной улыбкой на устах (подобной сладкоречивой продукцией заполнены ныне церковные лавки); это не умилительное повествование о победах и венцах вне откровений об огненных искушениях пути и падениях, которыми, по словам Оптинских старцев, только и обретает человек такие добродетели как смирение и милосердие.

В этой повести нет и следа самолюбования. Это очень суровое, жёсткое, беспощадное в самообличительности, поразительное по откровенности произведение о тяжёлой, порой мучительной, аскетической школе самоотречения от себя самого: не только от своих греховных немощей — но и от своей силы. Это повествование о жёсткой духовной терапии, а то и хирургии, в которой душа со стоном, с плачем, с протестующим воплем, сдирает с себя все прежнее, «ветхое», выражаясь церковным языком, — ту коросту, что мы носим с комфортом в течение всего нашего земного срока, как свою вторую кожу, и которая в момент последнего суда станет для многих из нас броней, непроницаемой оболочкой, каковой мы сами, по произволу своему, будем до последнего прикрывать и защищать себя от прикосновения Благодати.

Книга Е. Домбровской по сути автобиографична; она написана не только от драгоценного слова Отцов, но выстрадана из собственного опыта автора, рассеивающего без следа то заблуждение, будто греховность человека — не более чем эмоциональный след, оставленный в памяти собственными нашими неблаговидными поступками — и что стоит только отречься, как это часто принято говорить «у меня в душе», душевно, эмоционально отречься от этих поступков — или даже принести покаяние в этих поступках!, — как сразу совершится резкий скачок, крутой переход, качественно меняющий всё твоё внутреннее устроение — настолько, что дальнейший путь к Богу, к стяжанию Духа, становится более или менее приятной прогулкой в компании обаятельного в обращении духовного отца.

Тут всё не так. Перед нами рассказ о применении непростого и сурового, иногда для непосвящённого — до жёстокости, инструментария православной аскетической школы к человеку со всем багажом земных приобретений — происхождением, образованием, профессией, семьей — и его потерями и жизненными драмами в этих же сферах. В книге эпизод за эпизодом разворачивается драма опытного — порой мучительного! — познания Анной, насколько глубоко коренится в человеке его греховная предрасположенность, унаследованная человеческим родом от прародителей, как тяжко обретается трезвое ви́дение в самом себе присутствия «ветхого человека», который всеми силами сопротивляется рождению человека «нового». Познать себя ветхого и сражаться с собой до кровопролития ­- в этом, по слову святых отцов, суть духовной брани: «Даждь кровь и приими духа». Или как о том говорит апостол: «…Всё почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения» (Евр.9:22).

И не случайно главным символом повествования, символом спасения становится Крест. Истинный духовник зовет своё чадо на крест ради распятия в себе ветхого человека, дабы родился «новый».

***

Современному человеку, даже в целом благонамеренному и верующему, но коснеющему в плену всех созданных им вокруг себя нагромождений — от социальных условностей и предрассудков до набора известных материальных и душевных благ (и автор этих строк в этом не составляет исключения) — тяжело не только примерить на себя такой аскетический подвиг, но и допустить, что он совершенно необходим для спасения: всё наше существо, плотяное, инертное, теплохладное и себялюбивое, громко протестует при одном только упоминании православной аскетической школы. Слабый человек предпочитает умиляться ­- в описаниях, в произведениях искусства, в беллетристике на церковные темы, или даже в житийной литературе — плодам святости, внешнему выражению результатов высокой духовной жизни, но инстинктивно отгораживается, когда ему рассказывают о том, за счет чего это достигнуто, в чём состоял подвиг: не только во внешних делах подвижничества — посте, молитве, послушании, делах милосердия, — но и в постоянном неустанном самоанализе, самоконтроле каждого душевного побуждения, каждого движения своей воли, разрываемой надвое в борьбе Неба и ада за душу человека, и в самом трудном: постоянном самоукорении и самообличении, в неотстаивании своих «правд» в их мирском понимании.

Мы счастливы слышать об обóжении, о стяжании Святого Духа, но зачастую нам скучны и неприятны рассказы о том, как каждую секунду приходится мести начисто горницу своей души, чтобы мог её посетить Господь, будучи при этом уверен, что никогда не сделаешься достойным Его посещения, и как, несмотря на эту уверенность, поддерживать эту горницу в чистоте, чтобы изгнанный злой дух не вернулся и, найдя горницу выметенной, не привел с собой семеро лютейших духов…

В связи с этим крайне интересно рассуждение героини об особенностях составления житий святых:

«Как жаль, что в православном житийном своде все-таки крайне редки страницы, рассказывающие о долгих и мучительных борениях не с „грубыми“ страстями…, а именно с гордостной природой человека — с повреждённым состоянием собственной души, с греховностью, которая постепенно открывается как неисчислимые мириады морских песчинок. <.> Попыток заглянуть вовнутрь сердца человеческого, убедившись в нечистоте и предрасположенности ко греху даже самого, казалось бы, чистого сосуда в этом каноне почти никогда было не встретить. Творения древних отцов Православия, с которыми не расставалась Анна, были пронизаны духом Священного Предания, в то время как житийные своды все-таки несли на себе следы сложившейся литературной традиции, этикета, выхолащивавшего драматизм спасительного пути человека, следующего за Христом, а по сути дела — смысл, дух и образ Божественной педагогики».

Мы всегда готовы допустить, что такую страшную школу если кто и должен проходить, то только настоящие монахи, совершенно отрекшиеся от мира, заключённые в стенах обителей и отдалённых скитов, представляющие собой чуть ли не экзотическое явление среди христианского народа. Они по меркам нашей эпохи раздражают мир своим духовным максимализмом и аскетическим «экстремизмом». Мир есть мир, говорим мы себе в оправдание, — и у него свои права, свои представления о праведности. Монастырь — есть монастырь, и его правда не тождественна правде мира. Правда монастыря мир ни к чему не обязывает, и тех, кто считается праведниками мира, сравнение с монахами никак не дискредитирует. Таков вкратце, по нашему мнению, расхожий взгляд на эту проблему, суть которой фактически — в неприятии единой для всех Правды — Евангелия.

Самое время сказать, чем, в связи с вышесказанным, уникальна книга Екатерины Домбровской. События в ней разворачиваются в ограниченном с виду, за некоторыми исключениями, пространстве — в кругу одних и тех же мизансцен: монастырь, дом, семейный круг, встречи с Духовником, отношения Анны с товарками по монастырскому послушанию. Но всё это небольшое пространство, тесное поле брани за душу, вовсе не создает впечатление ограниченности — поскольку автор сумел разместить на этой небольшой сцене панораму сразу нескольких важнейших проблем — имеющих необычайное значение как в масштабе отдельно взятой человеческой души, так и в общехристианской перспективе.

В центре книги две центральные фигуры — послушница Анна и её наставник, Духовник. И в этом отношении книгу можно, наверное, отнести к категории так называемого «романа воспитания» — но очень и очень особого рода.

Духовник — это фигура, выражающая собою двухтысячелетний опыт христианской аскетики, воспитатель, за внешней суровостью скрывающий горячую любовь к человеку, в которой являет себя его любовь к Богу, сам прошедший такую же школу борьбы с гордостью, с самостью, со своими страстями, под руководством истинных православных старцев — череда которых уходит от нашего времени через сотни лет и тысячелетия к древним отшельникам египетских пустынь, непроходимых гор и непролазных чащ, чьи лики в ореоле Божественной славы проникают своим взглядом в нашу душу, пробуждая её трепет и порождая целительную боль. В книге именно он действует как зачинатель своего рода диалога между учеником и учителем, который только на пространстве книги продолжался на протяжении всех 20 лет послушничества героини: от её первых шагов в приобщении к бесценному богатству, заключённому в святоотеческой литературе, через познание «в себе» и «на себе» святоотеческого опыта в своих отступлениях, падениях, ропоте и плаче, и вновь — в самоукорении, — и с победами, удачами, посещениями Духа — к тому моменту, когда ученик останется на дороге один — и только присутствие Божие станет сопровождать его на дальнейшем пути в ту беспредельную даль, которая нас и страшит и влечёт.

Педагогика старца — это не тоталитарное давление на свое духовное чадо, не насильственное сокрушение его свободы, не бессмысленная деспотия, но истинно пробуждение синергии — собственных усилий ученика по познанию действительного состояния своей души, обращения его глаз зрачками в душу. Наставничество истинного духовника — это искусство вселения в сердце ученика убеждённости в том насколько ложно его самомнение о своих достоинствах и недостатках, насколько повреждено его духовное устроение — с тем, чтобы он сам старался добывать свой хлеб понимания, и сам положил бы ограничение своей воле (движения которой, как учат нас Отцы, и обусловлены греховным состоянием природы человека, почему в основании спасительного пути непременно лежит послушание), и сам уверился в том, что без помощи Божией даже все эти верные средства не принесут истинного плода — верного подхода к истинной молитве — воплю к Богу о помощи.

Вот, что пишет Е. Домбровская в своём замечательном слове на кончину своего духовного отца, ставшего прототипом Духовника в её произведении:

«Владыка Алексий был строг в отношении к повседневной жизни своих чад и прихожан и высоко спрашивал с них, не ставя большой разницы в требованиях к внутренней жизни мирянина и монаха. Те, кто решался идти этим узким путем, убеждались, что за этой святой строгостью Владыки живет в его сердце горячая отеческая любовь. Эта любовь ко Христу и к врученной ему пастве и заставляла его свято хранить неповреждённым дух святоотеческой аскетики, ибо Владыка знал, что только такой дух, и только такой путь и мог действенно послужить преображению и усовершенствованию души человеческой, привести её ко Христу, дабы человек обрел Христа в своём сердце. Владыка Алексий нес в себе и широчайшую образованность, и внутреннюю глубокую культуру, и открытость миру и человеку, и, главное, истинную христианскую свободу: он умел найти и взять , — и так воспитывал и своих чад — и использовать плодотворно духовное добро и в широких сферах традиционной классической культуры, и в современном богословии, и это было следствием его подлинной христианской свободы».

Свято хранить неповреждённым дух святоотеческой аскетики! Именно эта максима определила для автора главную цель книги: запечатлеть опыт истинной старческой педагогики, несущей в себе в неповрежденности дух и методы заповеданной отцами аскетической науки — в её приложении к судьбе отдельного человека.

Этот основной мотив книги видится тем более актуальным, тем более важным, что наше время являет нам многочисленные примеры проникновения мира, со всей его плотью, или точнее, как у Шекспира, «болячкой этой плоти», «нарывами с гнойной кровью» — в пространство Церкви, вторжения мира верхом на бешеном хрипящем коне модернизма, непомерной активности, притязаний на истолкование всей древней спасительной традиции и самих Писания с Преданием в обновленческом ключе с намерением обосновать гибельное обмирщение Церкви и её учения. Частная история героини произведения вплетается в острейшую духовную проблематику нашего времени: речь идет об обмирщения Церкви — настолько, что новоначальные теряют правильное понимание главного, принимают муляжи и миражи за суть церковной жизни, и, обманываясь в главном, идут опасными для души путями:

«С каким же удивлением, а то и ужасом много позже, оказавшись в гуще событий мирской жизни, увидела Анна, что и в церковное бытие проник этот дух мирского самоутверждения, соревнования; что люди, годами пребывавшие в церкви, явно не обрели понимания, что и для их души вредно хвалиться, выставлять себя, свою жизнь и свои достижения на показ миру и что для других душ они становятся живым соблазном… Но, увы, её и слушать никто не хотел, потому что пришли новые времена, акценты церковной жизни сместились: в цену вошли дела внешние — строительства, миссионерства, социальных начинаний и тому подобного. А сердце человеческое, могло ли оно при такой ставке на успехи внешние — да по мирским уставам — обретать чистоту?»

Этому пагубному уклону, этим гибельным новшествам твердо противостоял при жизни, и мы верим, что и ныне — молитвами у престола Божия, выдающийся пастырь нашего времени, владыка Алексий.

«…Никогда он не вносил в святилище Божие чуждого огня. Широту мог себе позволить только тот, кто неустанно и неусыпно блюл Предание Матери-Церкви», — пишет о нем в своём некрологе на кончину владыки Екатерина Домбровская.

Словом, Духовник в произведении воплощает столь нечастый ныне образец истинного монаха-наставника, верного Писанию, Преданию и аскетической практике подлинных подвижников духа: строгого, немногословного, напрочь чуждого сентиментальности, сурового — вплоть до жестокости, как это иногда кажется со стороны непосвящённому.

---

Продолжение следует…