Писатель как адвокат дьявола

По окончании второй мировой в Англии жилось плохо всем — карточная система, безработица и многое другое, — и писатели отнюдь не были исключением. Хуже того, само по себе писательство как профессия (но не как призвание) сошло на нет: литература перестала кормить. И многим сочинителям захотелось в таких условиях господдержки. Но не означает ли искомая господдержка отказа от пресловутой свободы творчества? В 1948 году (то есть в 1984 по Оруэллу) развернулась любопытная дискуссия между тремя вполне успешными на тот момент британскими литераторами: они обменялись письмами, прочитали друг другу эти письма по ВВС, издали их затем отдельной брошюрой. Слова самого известного из них — Грэма Грина — звучат так, словно произнесены не 64 года назад, а сегодня, причем по поводу состояния дел в современной российской словесности.

«Вы, конечно же, помните величественное изречение Томаса Пайна: „Нам следует позаботиться о том, чтобы от несправедливости не пострадали даже наши враги“ — и только справедлив тот факт, что у писателя куда больше возможностей, а значит, и куда больше обязанностей, чем у какого-нибудь, допустим, аптекаря или у агента по продаже недвижимости. Во-первых, добившийся успеха писатель куда свободнее, чем обычный человек: он сам для себя является работодателем; он вправе вести себя агрессивно, ибо одной из важнейших сторон его деятельности (я говорю, естественно, о прозаике) является пробуждение читательской симпатии. Государство же, подобно школьному учителю, склонно путать правосудие с наказанием — и разве не обязан писатель при таком повороте событий, взяв на себя роль адвоката дьявола, вызывать у читателя сочувствие и симпатии (а также понимание и сострадание) к тем, кого не считает достойными сочувствия государство? Причем, не забудьте, что речь далеко не обязательно идет лишь о бедных, больных и физически беззащитных. Мытари и грешники могут принадлежать к какому угодно классу и находиться в любой точке экономического спектра — от крайней нищеты до баснословного богатства. Государство в собственных интересах неизменно старается отравить воду в колодцах любви к ближнему, вывести из употребления сострадание как таковое, натравить массы на уже намеченную жертву, окажись ею Галилеянин, католик, бритоголовый, фашист или большевик /…/ пьеса Шекспира „Макбет“ раз и навсегда изменила наши представления о том, кто законный государь, а кто узурпатор. И если время от времени мы способны посочувствовать даже Гитлеру, то не потому ли, что не раз наблюдали в своей родной стране, как Бирнамский лес идет на Дунсинан — и попадает в западни, заблаговременно выкопанные по всему периметру власти? (перевод здесь и далее — мой. — В.Т.)»

Так начинает Грин одно из писем, адресованное мало известному у нас писателю К.С.Притчету, перефразируя известную поговорку о том, что «джентльмен всегда болеет за более слабого пса», и строя на ней целую теорию о праве на инакомыслие, которое он называет «правом на предательство (на измену)».

«Здесь, в скобках, я еще раз подчеркну важность права на предательство и доблесть самой измены. Если бы только писателям удалось проникнуться этой доблестью, — куда более важной для них, нежели белизна риз — и не дать миру ввести себя в искушение! Почетные отличия, государственная поддержка, успех у публики, похвалы со стороны собратьев по перу, — всё это подтачивает нашу изначальную нелояльность. Иному из нас удается уклониться от лояльности церкви или государству, но зато он с чрезмерной легкостью попадает в плен к какой-нибудь идеологии (в том числе, и собственного изобретения), — и вот его уже нахваливают за идейную последовательность, а его вкупе с товарищами — за идейную общность. Даже отчаяние может обернуться одной из форм лоялизма. Многие ли из писателей, дожив до глубокой старости, по-прежнему слышат обвинения в предательстве, очернении и клевете, не говоря уж о том, кому из наших коллег выпадает счастливый жребий умереть в пеньковом воротнике или под пулями расстрельной команды? Да практически никому, потому что мир давным-давно уяснил себе: дай только срок, и писатель обязательно подружится с государством! Эзру Паунда спровадили в сумасшедший дом (в самую почетную гавань для неподкупных /…/). Лоялизм превращает нас в оппортунистов, лояльность запрещает нам относиться с пониманием и сочувствием к нашим товарищам-диссидентам — и только нелояльность позволяет нам в экспериментальных целях проникать в любое сознание, она придает творчеству прозаика дополнительное измерение, имя которому — сострадание»

Разобравшись с писательским конформизмом, Грин провозглашает далее решительный отказ от пропаганды (включая в нее и контрпропаганду) в литературном творчестве, в том числе и на примерах из великой русской литературы.

«Надеюсь, я достаточно ясно показал, что не беру на себя роль защитника обездоленных; строго говоря, я вообще никого и ничего не защищаю и уж тем более не пропагандирую /…/. Назначение пропаганды — в том, чтобы пробуждать симпатию к невинным или как минимум к тем, кого полагает невинными сам пропагандист, — но происходит это за счет виноватых, — а значит, и сам пропагандист тоже отравляет колодцы. Тогда как задача прозаика — проявить и продемонстрировать любовь к каждому из своих героев, виновен он или невинен. Я еще раз повторяю: к каждому! И на том, да простит меня Господь, я стою — и не могу иначе!

Если нам удалось пробудить читательское сочувствие не только к закоренелым извергам и злодеям (такое как раз просто; к человеческому сердцу ведет такая ниточка, за нее достаточно всего-навсего потянуть), но и к людям успешным, самодовольным и высокомерным, значит, мы некоторым образом уже осложнили жизнь власть предержащим, — а ведь именно в этом и состоит наш долг перед обществом: мы должны быть песком в жерновах государственной машины. И, пусть в Советском Союзе умело приспосабливают для государственных нужд великие книги Достоевского, Толстого, Чехова, Тургенева, Гоголя, — каждый из этих классиков в свое время ощутимо осложнил или разбалансировал процесс бюрократизации русской души. О братьях Карамазовых нельзя рассуждать в рамках учения о классовом антагонизме, а если вы с ненавистью говорите о кулаках, то в подсознании у вас обязательно всплывают чичиковские мертвые души — и невольный смех изводит ненависть на корню.

К сожалению, я вынужден вновь и вновь возвращаться к вопросу о лояльности и нелояльности, но разве неверность не является для писателя столь же неоспоримой добродетелью, как для воина — верность присяге? Потому что писатель точно так же, как христианство, неизменно стоит на защите отдельно взятой личности. Воин, верный присяге, стоит на стороне человеческих скопищ и хоронят его в безымянной братской могиле, тогда как для писателей имеется собственное — пусть для всеобщего процветания и не нужное, пусть, может быть, и чумное — перенаселенное маленькое кладбище, скромные могильные плиты которого сохраняют для вечности бесчисленные имена.

Разумеется, и за это надо платить. Мне кажется, мы так никогда и не узнаем, сколько русских писателей поневоле разделили судьбу Ивана Карамазова и — замените только Бога на Государство — беззвучно повторили вслед за ним:

«Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю».

И вот Грин приступает к главному в этом споре, в котором его оппоненты, сетуя на горестную писательскую участь, уповают на господдержку. Его мысль проста и пряма: писательство как профессию и впрямь может убить государство (убить в том числе и опосредованно, собственным небрежением и попустительством), писательство как призвание — никогда.

«Я понимаю, что никоим образом не коснулся ни одного из практичных и полезных тезисов об ответственности государства перед писателем /…/. Но в этом отношении я неколебим как скала. Само собой разумеющимся кажется мне тот факт, что превращение писателей в привилегированное сословие хотя бы в плане налогообложения автоматически лишает нас независимости. То, что государство дает, оно может в любой момент и отнять, — а ведь к любым льготам привыкаешь столь стремительно, что в дальнейшем они кажутся тебе жизненно необходимыми. Обеспечь нас охраной — и мы скоро разучимся защищаться от волков сами, как вели себя все эти долгие зимы. А вторая опасность заключается в том, что любая привилегия делит людей на избранных и неизбранных, а мы не имеем права отрываться от наших читателей, представляющих собой, наряду с прочим, и источник нашего вдохновения, сколь бы комфортабельной ни оказалась такая внутренняя эмиграция. Я вот, например, лишь с великим трудом пишу, находясь не в Англии (хотя мне и пришлось заниматься этим какое-то время в годы войны), — и поэтому меня вдвойне страшит мысль о том, чтобы стать чужаком у себя на родине. Существует опасность (хотя, на мой взгляд, чисто гипотетическая), что нынешнее налогообложение изничтожит роман как жанр, но воли и страсти к творчеству оно извести не сможет. Возможно, просто-напросто заканчивается тот период в истории литературы, в течение которого роман был ведущим жанром, но это отнюдь не означает, будто колокол уже пробил по литературе как таковой. Скажем, я не пойму, чем может навредить нынешнее налогообложение лирическому поэту»…

Разговор окончательно переходит в практическую плоскость — от «Кто виноват?» к «Что делать?», — пусть и оставаясь при этом сугубо гипотетическим. И вновь всё звучит точь-в-точь как в наши дни.

«Когда Вы рассуждаете о помощи писателям не в форме господдержки, а какими-то другими средствами, это представляется мне куда более убедительным. Вопрос о том, чтобы обложить общественные библиотеки какой-то данью в пользу писателей, не только назрел, но и перезрел, — и все же не стоит совершать ошибку, считая библиотекаря нашим заклятым врагом. На самом деле он наш ближайший друг. Искусственный книжный бум уже завершился (а ведь было же странное время, когда люди покупали романы), практически восстановился нормальный ход вещей. А при нормальном ходе вещей именно библиотечное чтение (я не имею в виду публичную библиотеку) гарантировало молодому писателю хотя бы элементарный прожиточный минимум. Не зарезать бы нам курочку, несущую золотые яйца.

Что же касается Вашего предложения обложить налогом издание произведений классической литературы, у меня вновь возникают самые серьезные сомнения. Интересно, кто, если не государство, способен взять на себя руководство сформированным таким образом фондом? Комитет писателей? Но как будет сформирован сам этот комитет? Много ли Вы назовете писателей в каждой из литературных генераций, которые, став членами комитета, не злоупотребили бы своим положением в личных, групповых или кланово-поколенческих целях? И, строго говоря, разве классики и так уже не поддерживают современных писателей? Издательская политика базируется на обязательном получении определенной прибыли. Современный бестселлер или произведение классической литературы помогают профинансировать издание книги молодого автора, какого-нибудь экспериментального сочинения или серьезной научной работы, которые ни при каких обстоятельствах не могут оказаться рентабельны сами по себе. Есть, конечно, определенные издатели (давайте обойдемся без имен, которые мы оба отлично знаем и по поводу которых не питаем ни малейших иллюзий), которые за всю свою жизнь не издали ни одной мало-мальски путной книги, — но ведь не они же зарабатывают деньги на классиках! (Я абстрагируюсь от двух-трех фирм-однодневок, возникших на пике книжного бума и вместе с ним исчезнувших.)"

Напомню, что именно за счет переизданий русской (и зарубежной) классики существовали — и жировали — советские писатели, Союз писателей и Литфонд. В 1948 году Грин еще не был знаком с этим опытом (в СССР он начал приезжать позднее, в 1960-ые), но с достаточной прозорливостью отверг подобную практику заранее.

«Вы наверняка спросите у меня: а сами-то Вы что предложите? У Вас ведь наверняка тоже есть какой-нибудь конструктивный план? И я отвечу на это честно: нет. Нет у меня никакого плана развития и поощрения литературы, да и не желаю я ей никакого плана. Мне не нужны специалисты, сколь угодно умные и благожелательные, которые изучили бы жизненные стандарты прозаиков и вывели бы уровень минимальной почасовой оплаты. Даже если каким-то чудом удастся удержать государство от того, чтобы оно с сапожищами влезло в любой подобный проект, мне он все равно не по нраву. План пусть предложат позже — и пусть его непременно предложат со стороны. Никакая рабочая сила не может разработать мудрые правила руководства самой собою. Вспомним историю с общественным комитетом по контролю за кинопродукцией — сколько фильмов он погубил, испортил или как минимум подпортил! Такое не приснилось бы и правительству лорда Чемберлена.

Нет, наша жизнь и без того уже слишком заорганизована. Давайте оставим литературу в покое. И нечего так уж тревожиться. Человек всегда найдет способ удовлетворить собственную страсть. Он будет сочинять романы и крутить романы независимо от порядка налогообложения.

Грэм Грин"

Во втором письме, адресованном столь же мало известной у нас писательнице Элизабет Боуэн, Грин подробно рассматривает роль писателя в современном ему обществе. Это письмо мы подробно рассмотрим через неделю.