Елизаров забивает сваи

Сборник рассказов «Мы вышли покурить на 17 лет» — строго говоря, у Елизарова четвертый по счету (ранее были изданы «Ногти», «Красная пленка» и «Кубики»), и от трех предыдущих отличается кардинально.

В качестве главного действующего лица его текстов — вместо привычных горбунов, насильников, колдунов, тихих окраинных сумасшедших — на этот раз сам автор. Разнообразные Елизаровы разбросаны по рассказам: пионер Миша в «темно-синем как обложка ленинского сочинения» пиджаке, трогательный и наивный; Миша — тощий юноша-студент, остервенело накачивающий бицепсы в тренажерном зале; эстетствующий молодой поэт с разбитым сердцем, гусиным пером рифмующий «страданья» с «воспоминаньями»; одурманенный грибами берлинец Елизаров, выкрикивая мольбы о помощи, носится по городу на велосипеде; покоритель Москвы Елизаров, водящий некрасивую девушку Машу («пугало из гугла») в Кофе-Хаос («Я доволок Машу до Кофе-Хаоса, ибо таков порядок»…) и т. д. Однажды демиург-автор появляется в качестве второстепенного персонажа — пассажира поезда Харьков-Москва, которого боязливый нелегал Рафаэль принимает за скинхеда.

Движение в сторону автобиографичности (ну, или псевдоавтобиографичности) у Елизарова наметилось в сборнике эссе «Бураттини. Фашизм прошел». Там Михаил вдохновенно пишет о своих несостоявшихся карьерах оператора в порно, мойщика трупов и бармена. Теперь своим веселым злоключениям Елизаров посвятил практически всю книгу.

В каждом интервью, в предисловии к сборнику Елизаров упрямо настаивает: «В книге ни слова правды». То есть к реальной жизни он имеет такое же отношение, как предсказывающий будущее на отгрызенных ногтях интернатовец или демон-Пастернак из одноименного романа. Такой же художественный вымысел, просто взятый из «других запасников души», из «другой чернильницы». Михаил решил поработать с новым материалом: не с привычными читателю мистическими видениями: вместо обрядов, ритуалов колдовства — необработанная, или обработанная слегка, наша общедоступная реальность. Даже вульгарный быт, как в рассказе «Кэптен Морган» — история о том, как некий Олег Григорьевич не сумел купить в магазине «Карусель» со скидкой пару бутылок рома.

В центре каждого сюжета — неурядицы, происходящие с авторским alter-ego и чаще всего принимающие форму физического страдания. В рассказе «Зной» самолюбивый юноша Елизаров, отказавшись от воды и машины, тяжело обгорает, бредя сквозь раскаленное крымское пекло. В рассказе «Готланд» — наоборот, замерзает в скандинавских снегах, легкомысленно одевшись. То с ним случается передоз («Берлин-трип. Спасибо, что живой»), обретший форму параноидального страха - герою мерещился то инфаркт, то инсульт, то смерть от удушения. В рассказе «Меняла» школьника Мишу жестоко избивает уличный хулиган, которого он встречает потом спустя десятилетия.

Безумие, мистика осторожно проступают из общего реалистического русла — тут появятся загадочные прислужники Хаоса в кофейне, там мелькнет привычный горбун, трубка повиснет словно утопленник, а большие пальцы Димы Занозы странным образом вдруг раздадутся в размерах, «как эрегированные». Вообще, если сами истории добыты Елизаровым из новых запасников души, то метафоры, их обрамляющие, безусловно, из запасников старых: «Семеро минувших суток, словно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложились на тысячи рыхлых мучительных минут». «…Телефонный разговор сорвался, как самоубийца с крыши». Рассказ «Зной» начинается так: «Словно бы псы господни затравили ангела — такой был в тот вечер немыслимый закат».

Автобиографические истории слегка разбавлены историями из жизни вопиюще маленьких, до отвращения ничтожных людей: сожителей Олега Григорьевич и Полины Робертовны — она — бездетная немолодая москвичка, обеспокоенная лишь тем, как бы кто не покусился на ее драгоценную московскую квартиру, он — «бесхребетный тютя», кадровик, сумевший урвать у Полины Робертовны лишь полку в холодильнике; простого паренька Димы Занозы, унизительно пресмыкающегося перед случайно встреченным «лицом из телевизора»; уроженца Средней Азии Рафаэля, в ожидании пограничника трясущегося на верхней плацкартной полке. Маленький человек описан Елизаровым без любви — словно щипцами вытаскивает он на свет этих уродцев из колбы, пробует на руке и гадливо швыряет под ноги.

Сам по себе, сборник получился тяжеловесным и крепким, как гиря с апокрифической обложки книги. Вообще, как кажется, «тяжесть» — ключевое слово в ее, книги, характеристике. Елизаров, безусловно, один из первейших мастеров по части составления, «муштрования слов», и тот профессионализм, с которым он складывает слова здесь, напоминает профессионализм культуриста, ту самую гирю вращающего умеючи, но без энтузиазма. Или рабочего, сурово укладывающего очередную шпалу в железнодорожный ряд.

Или сваю — Елизаров в одном из интервью обмолвился, что писатель не должен превращать сочинительство в профессию, деньги зарабатывать вбиванием свай, а в свободное время сочинять художественные тексты. Так вот, видя, с каким энтузиазмом тем временем Михаил Юрьевич ваяет песни — вот-вот появится новый альбом — уже четвертый за два года, — складывается ощущение, что забиванием свай в последнее время стала для Елизарова проза, а вот музыка -художественным отдохновением. В пользу догадки — прямая речь самого автора: «Есть много площадок, где можно работать, это гораздо интереснее, чем просто сесть за стол… Приходить угрюмо в 8 утра, в час его покидать, пообедал — вернулся… Это такая рутина… Она неприятна. Жизнь, она ведь красива, она интересна, в ней столько всего происходит, и просто сидеть, складывать слова — это несколько угрюмый образ жизни».

Впрочем, если Михаил Юрьич, заставив себя, каждое утро продолжит угрюмо брести к столу, чтобы с отвращением продолжать вбивать свои слова-сваи, никто, думается, возражать не станет.