Книги без фиги

Раньше было как? Комбайны бороздили поля пшеницы, ударную вахту несли труженики села, сталевары, щурясь, варили сталь и чугун. Гостеприимно распахивали двери здравницы черноморских курортов. Молодежь собиралась в клубе, чтобы дружить с книгой. Скучно было до смерти, но нормально. Привычно.

А оказалось — неправда.

Оказалось, что труженики села воровали комбикорма, сталевары в общественных туалетах здравниц гадили прямо на пол, и молодежь собиралась за гаражами, чтобы пить и ругаться матом. Узнав правду, мы приняли ее всем сердцем, стали жить не по лжи, и мир вокруг нас преобразился.

Теперь как? Гаишники бороздят на пешеходных переходах прохожих, молодежь гниет от наркотиков. Главы районных администраций приобретают недвижимость в Малибу. Мать-проститутка облила себя бензином и подожгла, потому что ювенальщики отобрали у нее больную лейкозом дочь.

И главное, все это складывается в такую убедительную, такую не вызывающую подозрений картину мира!.. Ведь без всякой же пропаганды ясно, что никогда никаких комбайнов не было, а проститутка — была! Психология… Много ли беды в том, чтобы не поверить в хорошее? А попробуй усомниться в плохом — уже как минимум легкомысленно. А то и безнравственно. Подло.

Но, как выразился один персонаж Марка Твена, когда ему то ли в пятый, то ли в шестой раз отстрелил ухо, «это начинает становиться однообразным». Не менее однообразным и утомительным, чем комбайны, бороздящие поля пшеницы. Достоверность явления начинает подвергаться инфляции. «Ты сказал раз, — я поверил, ты повторил, — я усомнился, ты сказал третий раз, — я перестал верить».

О том, что в России все плохо, говорят в триста тридцать три тысячи третий раз. Можно бы уже усомниться. Но — нет. Ведь бичевание пороков, позиция «не потерплю!» дает возможность ощущать свое нравственное превосходство над ситуацией. (Чем лучше? А вот, пожалуйста: чем грузины.) Позиция же «ничего, потерплю» такой возможности не дает. Удивительно ли, что она непопулярна среди «лучших людей»?

Недавно мне в руки попала книга мемуаров Сергея Голицына. Из «тех самых» — «в роду двадцать бояр и два фельдмаршала». Когда случилась революция, ему было восемь лет. Книгу о своей жизни он назвал «Записки уцелевшего». Аресты и казни родственников, страх, скитания, нищета, голод. Постоянная безработица: удачей было устроиться на лесоповал с лагерниками и ссыльными. И постоянные унижения. Наотмашь, с хеканьем, с хрустом. Как, по-вашему, должен был относиться этот человек к советской действительности, начавшейся для него с того, что нельзя стало выходить на улицу — мальчишки дразнили?

Сергей Михайлович стал детским писателем. Не бог весть каким, «не первого ряда», а все ж читатели его книг специально разыскивали друг друга, чтобы собраться вместе и поиграть в одну из них. «Сорок изыскателей», «За березовыми книгами», «Тайна старого Радуля» — если помните. Это о том, как здорово изучать историю родного края — с пионерскими походами, засадами и погонями. Как собирать минералы, проводить первичную разметку местности и ходить по азимуту (жизнь много чего уметь заставила). «Евпатий Коловрат», «Сказания о земле Московской» — это тоже он. О всяких там князьях. О воинской доблести, любви к родине, подвиге.

Говорят, детскими писателями при советской власти становились по плану «Б», — когда не берут во взрослые. Но тут другой случай: Голицын знал, для чего писал, — он руководил детским краеведческим клубом. И все эти походы по азимутам были на самом деле. А вот, скажем, образов детей, находящихся в конфликте с окружающим миром, как у Алексина или Крапивина, — не было. Не было и намеков на несправедливость взрослой (советской) жизни, и специальных шуточек, адресованных взрослому читателю, — никаких диссидентских фиг в кармане. Не княжеское это дело — фиги крутить.

Можно, конечно, сказать «еще бы, на всю жизнь испугали человека». Но в том-то и дело, что, сравнивая его детские книги с мемуарами, понимаешь: не испугали. Тут другое что-то совсем. Вот, скажем, о своих лишениях он рассказывает сдержанно, без драматических эмоций, «как положено воину и аристократу». Темперамент, внутренняя цензура? Но вот эти эмоции возникают, когда описывается, как гибнут в результате инженерной ошибки тысячи кубометров сплавляемого по реке леса. Радоваться бы, что обосрались большевички, а ему «за дело обидно»!

Отцы этих пролетарских детишек его брата в расход пустили, а он им про Евпатия Коловрата рассказывает. За брата даже не отомстил.

С точки зрения постсовременности, Голицын прогнулся. С точки зрения постинтеллигенции, приспособился. А по-хорошему, просто таким образом он, русский аристократ, нашел способ исполнять свое жизненное предназначение — служить отечеству.

Ненавидя зло и отдавая себя борьбе с ним, мы лишь преумножаем его силы. Злу только того и нужно, чтобы с ним все боролись. Отвечая на зло добром, мы делаем зло слабее в обидчике и в себе. Это трудно — отвечать добром на обиды, психология мешает. Но — «место психологии в лакейской». Кто сказал? Тоже, поди, аристократ какой-нибудь.

Мы любим своих детей и поэтому стараемся оградить их от зла. А что делать, если любишь народ, страну? Видимо, любовь — не вопрос психологии. Это вопрос силы духа.

Эх, если бы по понятному и жить…