Нормальный «Букер»

Тайм-аут отменяется — плеть-плеть — эстетическое единство — канитель на тюбетейке — заплетык языкается — аэропортовская интеллигенция и ее грезы — виртуоз синтеза — сочинение маленькой Дженни — награда нашла героя — дикая рифма — игла и задница.

Я хотел было взять на декабрь месячный тайм-аут (не о чем писать), но тут подоспел «Букер-2012». Если б его дали «Дневнику смертницы» или «Женщинам Лазаря», я б промолчал (хотя бы потому, что эти тексты я не читал). «Крестьянина и тинейджера» Андрея Дмитриева я, увы, читал…

Это роман, в котором фальшиво все — от первой строки до последней. Здесь фальшив «крестьянин» и вдвойне фальшив «тинейджер». Разумеется, в России есть непьющие фермеры, некоторые из них происходят из старообрядческих семей, а иные — воевали в Афгане, но такого фермера, как дмитриевский Панюков, не бывает. Это выдумка, неправда, литературный гомункул. Точно так же реально существует много подростков, увлеченных российской историей и Суворовым, иные из них влюблены в женщин старше себя, но такого подростка, как Гера, не может быть. Еще удивительно фальшива, наивна уловка, при помощи которой богатые родители Геры хотят отмазать его от армии — а, стало быть, фальшива завязка. Фальшива любовная коллизия Панюкова, и фальшив ее исход. Трижды фальшива ситуация, в которую вовлечен Гера: фальшивы тонкопсихологические взаимоотношения Геры с Татьяной, невероятно фальшив повод к разрыву этих отношений. Фальшивы монологи, фальшивы диалоги, фальшивы описания. Концовка же романа — фальшива старомодно, винтажно; финал романа — совсем как в плохом комсомольском кино 1979-го года выпуска.

А вот — мелочь, в которой, как в капле воды, отразилась вся фальшь произведения Андрея Дмитриева. Я сейчас веду речь о «ненормативной лексике». Я полагаю, что писатель вполне может обойтись без мата (даже передавая речь бандитов или пролетариев). Некоторые литераторы не разделяют моего убеждения, они не могут без матерной лексики, и иногда им удается справиться с этой бурной стихией. Что ж, дело их выбора. Но самое худшее — прибегать к жеманненьким эвфемизмам (да ещё и с посторонними, уводящими не туда смыслами).

Персонажи «Крестьянина и тинейджера» то и дело начинают кричать: «Плеть — плеть!». Хотя собственно плеть тут ни при чем; на деле они произносят другое слово (в нем — иная, звонкая первая согласная и совсем иная гласная).

Фальшь в малом — фальшь в целом.

В романе Дмитриева вообще нет ничего не фальшивого. Вот оно — удивительное эстетическое единство! Возможно, «Букера» вручают за него. Андрея Дмитриева называют «хорошим стилистом» — наверное, потому что в его прозе много описаний, изложенных длинными предложениями. Но ведь описание описанию рознь.

«Он никого не видел из людей, впечатанных друг в друга, лишь изредка, когда мимо «газели» проплывал редкий фонарь или по ней скользили отсветы придорожных окон, на миг врываясь

под брезент сквозь щель над задним бортом, перед глазами Геры вспыхивали, прежде чем погаснуть, золотой зуб, глазной белок, канитель на тюбетейке, цепочка на темной шее, улыбка на смуглом лице".

Здесь — фактическое вранье: если герой пребывает в движущемся замкнутом темном пространстве с небольшой горизонтальной щелью («над задним бортом»), и если эта щель расположена ниже слабых источников света (фонарей и окон), в таком случае герой углядеть светоотражающую «канитель на тюбетейке» еще может, а узреть «улыбку на смуглом лице» — не может никак.

Но это — полбеды. Любое литературное описание должно нести за собой психомоторные, психофизические соответствия. Есть правда текста, и есть правда тела. Беда, когда эти две правды не сходятся. Андрей Дмитриев гордится своей толерантностью. Я желаю, чтобы он оказался один ночью в мчащемся грузовике, набитом среднеазиатскими гастарбайтерами. Мне интересно: в такой обстановке Андрей Дмитриев будет ли мыслить и чувствовать столь вальяжными академичными периодами?

Вот ещё… «Пройдя мимо кирпичной почты, в тени которой грелись, обсыхая, мокрые, обвалянные слипшейся землей собаки, и мимо жилой панельной трехэтажки, из левого подъезда которой вышла курица, вся в круглых черных пятнах, и принялась взбивать когтями лужу, уставший Панюков поднялся к крыльцу панельного одноэтажного здания сельской администрации».

Море вопросов. Возможно ли греться в тени? Да еще и обсыхать в тени? Почему собаки не освобождаются от слипшейся земли? Это ж не свиньи. К чему тавтологически сообщать, что обсыхающие собаки — мокрые, а трехэтажка — жилая? Взбивать когтями лужу — это как? Отчего деепричастие так далеко от подлежащего, к которому относится? Тут еще и слово «панельный» повторяется два раза. И нужно ли уточнять, что трехэтажка и сельская администрация — панельные, а почта — кирпичная? И это называется — «хорошая стилистика»?

Эдаким слогом, кстати, один лишь переход Панюкова через дорогу изложен на полторы страницы. Каково расцеплять всю эту групповуху деепричастий и вводных конструкций? «Вдоль обугленной стены она тихонько шла к нему, раздетая, от черной двери, поскрипывая половицами, пугаясь этого поскрипывания так, будто боялась разбудить, и всякий раз, чуть скрипнув половицей, замирала, и долго оставалась неподвижной, и снова шла, и приближалась. Склонилась, ее маленькие груди потянулись к его губам, соски ее, твердея, вытянулись жалобно, но тут загрохотало, как в грозу».

И у Бунина полно описаний, и у Андрея Дмитриева — полно описаний. Однако читать Бунина — наслаждение, а читать Андрея Дмитриева — мучение. Да что там Бунин… в восьмом и девятом номерах «Нового мира» опубликован роман уфимца Игоря Савельева «Терешкова летит на Марс». Та же тема — «взросление молодой души», вот только произведение Савельева написано качественным языком. Теперь почувствуйте разницу…

«Синим-синим вечером город продувало насквозь, ветер казался стерильным, а дорожные хляби, почти теперь не промерзавшие, катали красные огни. Суббота. Народ спешил к телевизорам, к искристым мармеладовым шоу, да проехал единственный на город американский свадебный лимузин, горящий фонариками-вставками, как выросший из шкафа-стенки мини-бар».

Вот же оно — описание, сделанное грамотно, как надо, без заплетыкоязыкательств, с цветовой (и световой) точностью. «Народ спешил… к искристым мармеладовым шоу». В двух бегло брошенных эпитетах — чекан мастера. Однако Игорь Савельев своего «Букера» вряд ли когда-нибудь дождется…

…Всякая настоящая проза — удачная или неудачная — всегда свидетельствует о живой социальной реальности и предсказывает ее развитие. И «Цветочный крест» Елены Колядиной, и «Асан» Владимира Маканина — пророчески сообщили о повестке дня теперешнего времени (задолго до теперешнего времени). Хотя «Асан» — очень удачный текст (на мой личный вкус), а «Цветочный крест» — не очень. «Крестьянин и тинейджер» Андрея Дмитриева — тоже являет некоторое свидетельство о реальности. Только это — свидетельство не о первой реальности, а о второй реальности. Об (искаженном) отражении живой реальности в коллективном сознании определенного российского социокультурного слоя. Слой этот — интеллигенция, но не всякая, не любая. Это — гуманитарная интеллигенция, преимущественно (хоть не обязательно) московская. Это — «толстожурнальная интеллигенция», и она определяет «литературную политику» (а «букеровские решения» — в особенности).

Разумеется, сия интеллигенция — либеральная. Но не до захлеба. В чем-то она даже почвенническая (ровно до той черты, за которой почвенничество помешает рукопожатности). Такие интеллигенты любят гордо восклицать: «Мне жалко бедную русскую деревню и таджикских гастарбайтеров!» — не замечая абсурдности высказывания, пригодного лишь для самопозиционирования и ни для чего кроме. Еще такие интеллигенты — конечно же, антиклерикалы. Но они ни в коем разе не атеисты. Некоторые из них выставляют напоказ своё православие — удобненькое, портативное, наймановское. В советское время интеллигенцию, не присоединявшуюся ни к партийцам-советчикам, ни к диссидентам-антисоветчикам — безликую, бесформенную, скучающую и скучную, сыто фрондирующую — обзывали «аэропортовской» (в районе метро «Аэропорт» было место ее компактного обитания).

«Аэропортовская интеллигенция» не исчезла. И она — при всей декларативной терпимости — по-детски эгоистична и ревнива. Она требует, чтобы писатели смотрели на мир её и только её глазами. Достаточно малейшего, микронного отступления от негласных канонов «аэропортовской интеллигенции» — тут же грянет вселенский сверхвизг (особливо если текст «с отступлениями» наградят или заметят). Недавно «аэропортовская интеллигенция» радовалась-ликовала, что «Большую книгу» вручили «кому угодно, только не попу Тихону»; а два года назад те же люди подняли гвалт из-за колядинского «Цветочного креста» с его чрезмерным антиклерикализмом. Так вот, Андрей Дмитриев — штукарь, который мастерски угождает «аэропортовской интеллигенции».

Он неизменно пишет о том, что любо этой интеллигенции, виртуозно синтезируя ее капризно-противоречивые установки, грезы и мифологемы. Вообразите себе такое… Надо, чтобы главный герой романа был бы интеллигентом — одиноким, небогатым и безработным. Еще надо, чтобы против него злоумышляла банда мошенников — но чтобы все закончилось хорошо. Чтобы в романе бы разоблачались сталинисты, русские националисты и омоновцы, чтобы были бы прославлены «хорошие кавказцы», но чтобы фигурировала бы и славянская умилительная парочка юных влюблённых (как символ светлого будущего). Еще надо, чтобы в романе был бы (полу-) детективный сюжет (притом взятый у Чейза) и эротическая сцена, но чтобы роман воспринимался бы как «высокая литература» (и чтобы в нем присутствовали бы инвективы против «массовой культуры»). Ну и — как бонус — желательно, чтобы роман был бы писан «ритмической прозой».

Я сейчас говорю о «Бухте радости» Андрея Дмитриева. Между прочим, эта генно- модифицированная штучка была в букеровском шорт-листе — и взяла бы тогда «Букера», когда б не Иличевский (автор пусть кособокий, но — хотя бы в своей барочной образности — все же живой и естественный).

…Одна учительница британской школы дала детям задание — написать сочинение, чтобы в нем упоминались бы Господь и «наша добрая королева», чтобы фигурировали бы любовь, «прелестный младенец» и — всенепременно — тайна, а главное, чтобы сочинение было бы коротким (чем кратче — тем лучше). С заданием справилась маленькая Дженни. Она написала…

«-О, Господи! — воскликнула королева — у меня скоро будет прелестный младенец, плод любви! Я беременна — и не знаю, от кого». Творчество Андрея Дмитриева осуществляется по такому же принципу. В нынешнем сезоне от «аэропортовской интеллигенции» поступил новый заказ. Чтобы был выписан «хороший подросток» («Мы ж не сычи какие, не консерваторы — мы любим нашу молодежь — конечно, если это примерная молодежь — духовная и толерантная; покажь нам подростка — чтобы у него были бы „нравственные искания“ и „непростая любовь“, и чтобы он с восторгом шел бы в армию — мы ж теперь патриоты»). И еще — чтобы был явлен «хороший крестьянин» («ну, наверное, бука, но чтоб непьющий»).

Ведь в «аэропортовской интеллигенции» до сих пор жив непереваренный «позднесоветский руссоизм». И Андрей Дмитриев оптимально справился с поставленными задачами. «Букер-2012», «Букер» Дмитриева — награда, нашедшая героя. Кстати, о «позднесоветском руссоизме». Когда «Крестьянину и тинейджеру» давали «Букера», скончался Василий Белов. Он не был любимцем «аэропортовской интеллигенции».

Даже меня беспокоили войны Белова с аэробикой, сексологами и домашними кошечками; а «аэропортовскую интеллигенцию» Белов бесил (я — свидетель тому, насколько она бесилась от него). Аэропортовцы ненавидят все настоящее, а Василий Белов был настоящим. Он любил и понимал — до последней околицы — русскую деревню, он страдал от того, что лад деревни, рушился на его глазах, он был гневен и запальчив. Теперь «деревенская проза» (но не «городская проза») Василия Белова — останется на золотой полке русской классики. Какая странная, нелепая, дикая рифма судьбы: умирает автор подлинников, а в это же время чествуют копииста! (Ведь «Крестьянин и тинейджер» Андрея Дмитриева паразитирует — помимо всего прочего — еще и на советской «деревенской прозе» семидесятых годов, на том же Белове). «Букер-2012» вызвал минимум откликов. Никто его не хвалит, мало кто его ругает. Какой шум стоял, когда «Букер» достался Елене Колядиной. Тогда игла угодила — ну пусть не в жилу, но в нерв. Ныне игла вонзилась в пухлую интеллигентскую задницу. Тут нечему болеть — непрошибаемого жира на вершок. Говорю ж, нормальный «Букер». Нормальный — во всех значениях этого слова (о некоторых из них когда-то поведал В. Сорокин).