Сирень

— Ну что, кого из них будем расчехлять первым, Никандра или Зинаиду? — спрашивает сити-менеджер.

Наташа смеется.

Никто не знает, как состоялось его назначение в город. Одни пишут, что его прислал Путин, другие — что Абрамович, третьи намекают на интригу старых врагов нынешнего губернатора, врагов еще с тех времен, когда губернатор был молодым лейтенантом и отвечал за прослушку и наружное наблюдение. В любом случае, те, кто его назначил, — ошиблись, потому что в этом городе сити-менеджеру делать нечего.

Город — средневековый ганзейский форпост, с древними храмами, растущими, как грибы, под каждой второй пятиэтажкой, — поделен меж двумя кланами, двумя могущественными силами; сити-менеджер, выйдя на работу, познакомился с ними, и его возненавидели они обе, и ему даже кажется, что теперь они временно объединились против него.

Епископ Никандр, служитель Божий, — рулит одной силой. Епископ Никандр постоянно что-то ремонтирует и евроремонтирует, вокруг епископа Никандра, поразительным образом не мешая друг другу и не раздражая друг друга, вьются румяные мальчики в неизвестных сити-менеджеру облачениях и похаживают слоноподобные мужики с тусклыми глазами и в блестящих туфлях, епископ Никандр — устроитель как минимум пятидесяти духовно обогащающих город мероприятий в год, в том числе соревнований по стрельбе из пневматического оружия «Корчуем крамолу», хип-хоп парада «Бог любит нас и наш район, йоу» и гонок на внедорожниках по пересеченной местности «Сегодня же будешь в раю» (дороги в городе такие, что и фрагменты городских трасс засчитываются). И епископу Никандру не понравилось, когда сити-менеджер попросил его немного подождать с возвращением здания больницы номер восемь женскому монастырю. Ему это так не понравилось, что бывшую больницу вернули монастырю через четыре дня после их разговора (больных вытаскивали из здания на носилках, а было холодно, минус десять), и сити-менеджер больше к епископу с разговорами не приставал.

Зинаида Михайловна ничем не рулит и таких слов не любит. Она руководит творческой работой городского музея-заповедника, руководит ей уже сорок шесть лет, и взгляд у Зинаиды Михайловны такой, что даже епископ Никандр, когда она сердится, молчит и прячется за своими слоноподобными благодетелями. Командовать бдительными билетершами, вывезенными из дальних деревень историческими избами, иконно-картинными галереями и до сих пор не отданными Никандру церквями Зинаиду Михайловну поставила еще Фурцева — и оставаться на своем посту Зинаида Михайловна собирается еще долго и целится метко; когда сити-менеджер сообщил ей, что неплохо было бы усилить коллектив музея представителями креативной молодежи, она нахмурилась и прицелилась. И сити-менеджер еле уполз под огнем ее выстрелов, и близко к ней с тех пор не приближался.

И потому, когда он спрашивает своего ассистента Наташу, кого они будут расчехлять первым — епископа Никандра или Зинаиду Михайловну, — он спрашивает об этом не из-за того, что и правда собирается кого-нибудь расчехлять, нет, он всего лишь хочет, чтобы Наташа смеялась.

И Наташа смеется.

А вот что он действительно собирается сделать, так это найти в городе место для лаунж-зоны. И он надеется, что хотя бы в этом — ему никто не станет мешать.

Дело в том, что сити-менеджер, когда только-только узнал, что скоро сделается сити-менеджером, одолел уйму книг по урбанистике, стратегии городского планирования и социологии пространства. И, в числе прочего, он прочел монографию одного американского урбаниста о лаунж-зонах. Всякий человек, живущий в городе, утверждал урбанист, рано или поздно начинает испытывать невроз от слишком долгого пребывания среди толпы, в суете. И даже если построить развязки и стоянки, убрать все пробки, сделать комфортным общественный транспорт, открыть повсюду бары и рестораны и проч. и проч., все равно — само движение человека по улице, когда он видит тысячи лиц и на него смотрят тысячи глаз, грозит ему то ли депрессией, то ли психозом. Мы должны отключаться от повседневности, но мы не можем отключиться от повседневности, у нас работа, и семьи, и увлечения, и дела. А это значит, продолжал урбанист, что в каждом городе нужно устроить специальные лаунж-зоны, попав в одну из которых — хотя бы на полчаса — человек мог бы исчезнуть, пропасть из обычной жизни. Вот он только что был здесь, бежал, волновался, вдруг раз — и его нет, куда он делся? А он в лаунж-зоне.

Я даже думаю, шутил урбанист неизбежную шутку для снижения наукообразности текста, что Джизус именно потому так любит всех нас, людей, что у него есть возможность от нас отдыхать на небесах, на этой придуманной им лаунж-зоне. Но как она должна выглядеть в городе? — вот на этот вопрос нигде в 700-страничном труде ответа не было. И только в самом конце урбанист таинственно замечал: многие спрашивают меня — а как мы могли бы узнать лаунж-зону, когда идем по улице? На что она похожа? Не думайте об этом. Главное, что когда вы в нее попадете, вы сразу поймете: это — она.

Сити-менеджер сначала воспринял американскую идею с некоторым недоверием, но теперь, когда выяснилось, что епархия и музей-заповедник встали против него на тропу священной войны, ему просто не оставалось ничего другого, как устроить в городе лаунж-зону. В конце концов, уж ее-то ему не нужно было согласовывать ни с Никандром, ни с Зинаидой Михайловной.

— На велосипеде поедем? — предлагает он Наташе. И, как обычно, он предлагает ей поехать искать место для лаунж-зоны на велосипеде не потому, что действительно хочет сесть на велосипед, а для того только, чтобы Наташа смеялась.

И Наташа смеется.

Ну а ездят они на внедорожнике.

Центр кончается, а за ним кончаются и пятиэтажки, начинается частный сектор, заросшая, сонная слобода, вместо асфальта — грунтовка, а дальше тропинка, от последнего дома и через поле, она виляет, как будто бы танцует среди борщевиков, им давно пора развернуться, но сити-менеджер почему-то не разворачивается, еще двести метров, еще триста метров, и вот поле оборвалось, на горке стоит храм пятнадцатого века, ну, не совсем храм, скорее, заброшенный каменный сарай с остатками купола, трава по пояс, здесь конец города, конец слободы, конец дороги, впереди болото, овраг и снова болото и пустота, конец природы, конец всего.

— Проверь, эта церковь — она у Никандра или у Зинаиды?

Наташа сверяется с чем-то в айпаде.

— Похоже, ни у кого.

— То есть как?

— Написано, что тут был храм Уверения Фомы, потом склад, потом склад убрали, потом… А потом ничего. Епархии не передали.

Сити-менеджеру нужно примерно тридцать секунд, чтобы понять, как здесь все будет выглядеть через полгода. От центра — асфальт, и еще велодорожка. Слева — скамейки. Траву скосить. Остатки купола незаметно убрать, Никандру сейчас не до этого, он как раз награждает снайперов орденами. Представить сарай именно как бывший склад, освоение индустриального пространства под галерею. И, пока не холодно, раскидать по газону подушки, и музыку мягкую такую, нежную, чтобы не дергала за уши, Наташа выберет, Наташа знает. И еще вай-фай.

Теперь он, наконец, понимает, что хотел сказать урбанист, когда писал, что как только вы попадете в лаунж-зону, — вы тут же ее узнаете.

Он ее узнал.

Сити-менеджер хочет подойти к церкви поближе, но это трудно, между ее стеной и тропинкой растут какие-то немыслимой ширины и густоты кусты, но сити-менеджер еще с детства любит забираться куда-нибудь, где все закрыто и заперто, именно это в каком-то смысле и помешало ему в отношениях с епископом Никандром и Зинаидой Михайловной, он отдает Наташе пиджак и быстро лезет в кусты, ветви держат его за плечи и царапают ему руки, но он продирается в самую их глубину, под ногами попадаются какие-то камни, что за камни, да это не просто камни, это могилы, похоже, вокруг храма когда-то было кладбище, но его давно забросили и его поглотили кусты, один раз, уже перед самой стеной, сити-менеджер даже наклоняется и читает надпись на сохранившемся куске плиты, он разбирает только цифры «1827», и еще — «жития его было 24 года», а больше ничего не разбирает, потому что темно, грязь, мох, ветки мешают и вообще он не специалист по могильным надписям, его интересует другое — хорошо ли сохранились стены, и какая понадобится — если понадобится — реконструкция.

Но когда он вылезает, он почему-то вспоминает про эти 24 года и про этот 1827 год. Пушкин был еще жив, машинально думает сити-менеджер; культурный мальчик, учившийся в спецшколе, он помнит, когда родился и умер Пушкин, и любые даты, укладывающиеся между его рождением и смертью, неизбежно напоминают сити-менеджеру о Пушкине. Что за кусты такие колючие, отгоняет Пушкина новая мысль. Проклятые ветки, устроили, сволочи, в хорошем месте помойку. Да что ж это за кусты?

Но когда он окончательно вылезает, отряхивается и выходит на тропинку, к Наташе и внедорожнику, он забывает и про Пушкина, и про покойника, и про атаковавшие его заросли.

— Угадай, — говорит он, театрально выплевывая репейник, — угадай, где находится лаунж-зона?

Наташа смеется.

А той же ночью сити-менеджеру снится сон. Он вообще-то не любит сны, он редко видит сны, но на этот раз сон приходит, а во сне приходит окно. Ничего больше не видно во сне, только окно с открытыми вроде бы ставнями, а в окне молодой человек, хотя почему он молодой, почему это вообще человек, сити-менеджер не знает и лица никакого не видит, так часто бывает во сне, что ты не видишь того, что тебе показывают, но точно знаешь, что тебе показывают именно это, так и тут, сити-менеджер знает, что у открытого окна сидит молодой человек в белой — впрочем, тоже невидимой — рубашке, у молодого человека кудри, как у Пушкина, и сам он почти что Пушкин, но почему-то и не Пушкин, а кто — сон не рассказывает, но сити-менеджер не спрашивает, он же спит и не имеет права голоса, совсем как в общении с епископом Никандром и Зинаидой Михайловной. Молодой человек в белой рубашке смеется, он очень доволен, как довольны бывают молодые люди, неожиданно получившие большую сумму денег или такую же неожиданную женскую симпатию, и на его невидимом лице хорошо видно это довольное выражение, хотя и ничего не видно в то же самое время, а как такое может быть — непонятно, но на то и сон, чтобы было непонятно, а при этом понятно, а еще понятно, что в окно, и даже прямо в лицо молодому человеку лезут какие-то ветки со светло-фиолетовыми цветами, их много, этих веток, и цветов тоже много, но молодому человеку они не мешают, возможно, ему просто нравится, как они пахнут, а может быть, он сейчас так доволен, что вообще ничто на свете не может ему помешать, и тем более эти цветы, которые он легко отталкивает от себя, и они отлетают от него на мгновение, а потом ветви вновь наклоняются, и его лицо скрывается за ними, хотя для спящего сити-менеджера ветви ничего не скрывают, потому что скрывать нечего, лица — нет.

— Сирень, — счастливо говорит молодой человек, похожий на Пушкина, — сирень, — он произносит это слово так, словно бы объясняет кому-то элементарную, очевидную истину, объясняет ее терпеливо, как это и следует делать в разговорах с ребенком или слабоумным, — сирень, сирень, сирень.

Через два дня выясняется, что Наташа беременна, сити-менеджер увозит ее обратно в Москву и сам уезжает, город остается в полной власти епископа Никандра и Зинаиды Михайловны, о лаунж-зонах никто больше не вспоминает, да и как о них вспомнишь, если неясно, как они, собственно, выглядят, на что похожи и как их узнать, жулик был тот урбанист, и теория его жульническая, зато сирень возле церкви Уверения Фомы еще разрослась, она почти закрыла собой тропинку — и поздней весной, когда ее высокие, разошедшиеся во все стороны ветви цветут, они наклоняются, и светло-фиолетовые цветы дотрагиваются до того, кто проходит мимо, и тот, кто проходит мимо, на минуту перестает спешить, и задерживается, и снова наклоняет к себе эти ветви так, что они закрывают его довольное лицо, и тогда кажется, что человек этот, который только что был здесь, бежал, волновался, — исчез, что его больше нет.

Но он есть. И уже знает, где он находится.

Фото: Алексей Даничев/ РИА Новости