In the death car

За три года московские зрители привыкли к этому буйному веселью и раскупили билеты на шестнадцать спектаклей заранее. Мало того, каждый второй зритель Фестиваля Коляда-театра знает имена всех актёров единственного в своём роде театра из Екатеринбурга. Московским театрам такая популярность только снится. Так в чём причина двенадцатидневного ажиотажа? Рассмотрим нюансы театрального дела Николая Коляды и его замечательной труппы на примере основных спектаклей и новейшей постановки «Мёртвых душ».

«Мёртвые души» у Николая Коляды — не поэма, хотя, казалось бы, режиссёр тяготеет именно к словесному, литературоцентричному театру. При этом следует учесть, что классические тексты «применяются» специфическим образом. Тексты Шекспира, Гольдони, Чехова, Гоголя, Лермонтова, Пушкина или самого Коляды, написавшего более сотни пьес, — всё это словесное богатство Коляда-театр делает «приложением» к непрерывным песням советской, русской и мировой, так сказать, эстрады. Фокус в том, что суггестивно бодрящее воздействие спектаклей связано не со смыслом произносимого, но со смыслом выпеваемого и выплясываемого.

А каков смысл песни? Правильно, эмоция. Вся труппа поёт и водит хороводы, довольно странные, древние, экстатические — в «Гамлете», в «Маскараде», в «Борисе Годунове», в «Ревизоре». В спектакле «Трамвай желание» текст Теннеси Уильямса, осмысляющего потёмки женской души, встречается с особым американским хороводом. Актёры прыгают в звёздно -полосатых трусах, и это об Америке нечто говорит, как и пугающий поезд-хоровод в «Маскараде» говорит о… Лермонтове. В «Гамлете» актёры в советских трениках и невообразимых хламидах, на полусогнутых, водят шаманский хоровод вокруг чёрной ванны, в которой скачет голый король Клавдий (Макушин) в пароксизме неизвестного науке обряда. Незабываемое зрелище. Ещё незабвеннее «обряд» Праздника урожая в «Слуге двух господ». Там всё мужское население театра экстатически обливается соком свежераздавленных на сцене арбузов, винограда и прочих даров Матери-земли. Древние струны задевает сладкий дурман ароматерапии Коляда-театра.

Короче говоря, актёры Коляды много двигаются, даже когда сидят вокруг стола — тогда они синхронно жестикулируют или делают всякие пассы. В «Мёртвых душах» много раз все актёры труппы синхронно жестикулируют неизвестной в театроведении частью тела. Чтобы точно передать изумление чиновников от деятельности Чичикова — у них периодически «отпадают челюсти». Но главная ритуальная вещь на сцене, в каждом спектакле — большая дверь посередине задника и, периодически, окно. Каждая сцена начинается входом толпы, приплясывающей под поп, рус, или шансон-шлягер, каждая сцена заканчивается выплясыванием обратно в дверь. Но это не просто толпа с идентичными, синхронными, тщательно подобранными Колядой мимическими масками. Это племя. Зачудительно!

Посему и входят в некоторый транс зрители, будто видят ритуалы древних. Дверь — символ простой и мощный: вошедшие и родившиеся, они же и уйдут, и никто не задержится на этом свете. Или можно это понимать буддистически — в каждой новой сцене участвуют всё новые, неисчислимые личности, личины, маски. Тогда дверь — портал между подсознанием и осознанием зримых, ощущаемых, понимаемых, явленных вещей. Это центральный символ театра вообще. Конечно, хотелось бы и других философско-театральных дихотомий, связанных с дверью — тот и этот мир, сон и бодрствование, пятое и десятое, мужское и женское.

Так как Коляда-режиссёр весь в дневном, явленном, обозримом, ощущательном мире, то краски спектаклей яркие, маскарадные, аляповатые. Что характерно, никаких намёков на главную натуру современности, ничего похожего на стеклянно-пластмассовый офис. Все сценические предметы куплены на китайской оптовке, где у Коляды, подозреваю, серьёзные скидки. Вещи вызывают жгучую ностальгию по советской жизни у старших и изумление у младших зрителей, все эти цветные авоськи, телогрейки, калошики, треники, коврики с оленями, полотенца с лебедями, мочалки и прочий хозтовар. В «Вишнёвом саде» вся сцена периодически заваливается белым пластиком стаканчиков, которые и вишнёвый сад в цвету, и неизбывная склонность к водке, и неустранимая помойка нашей русской жизни. При высоком градусе искренности на сцене такой антураж неизбежно высекает эмоцию.

По сути, Коляда продолжает дело фовистов, великих «диких» художников эпохи Сезанна. Имеется в виду не цвета драпировок, одёжек, бесконечных цветастых платков и ковриков, а насыщенный цвет эмоций, вызываемых у зрителей мимическими танцами и подборками песен. Наталья Гончарова могла бы рисовать сцены из любого спектакля Коляды. Но эмоции зрителей связаны и с работой Коляды-костюмера, продолжающего, не побоюсь сказать, живописное дело Дюшана и даже Малевича. Если бы Малевич рисовал натуру на китайском рынке Екатеринбурга, он признал бы особый кубизм Коляды. Это такое упрощение формы, что олимпийские костюмчики «под хохлому», находка для «Мёртвых душ», становятся символом сплющенных от страха граждан. «Олимпийки» обитателей «Мёртвых душ» — клоны формы наших олимпийцев, а нынешняя Олимпиада символ какой-то массовой фрустрации.

Это тот самый, гоголевский страх маленького человечка перед нависающей над гражданами мегакубатурой государства — Росгосстрах. Поэтому крики Чичикова — Россия вперёд! — «вклад» Гоголя в олимпиаду. А что, вполне абсурдистский, здоровый, правильный постдраматический кубизм. Так что даже сценографию Коляды вкупе с «костюмерией» можно признать очищением от внушаемых нашим странным государством эмоций. Катарсис, по Аристотелю — страх и трепет от сопереживания. А самое доступное переживание — смех. Ложки на лбах, постоянное крёстное знамение ложками — пугает и смешит. Как будто вечно голодный олимпийский резерв скопом вступил в монастырь и выступил в программе «Битва экстрасенсов в доме-2». Зачудительно.

В какой-то мере Коляда-театр транслирует принцип «антропологического минимализма», на котором было построено творчество Пины Бауш. Как это возможно? Это внимание к укоренённым в подсознании автоматическим жестам, то есть закольцовывание, эстетизация, встраивание в ритм спектакля бытовых, неосознаваемых привычек движения. Если этот принцип перенести в музыку, получим минимализм Джона Кейджа или Владимира Мартынова, например. Но в том и дело Коляды, что можно взять припевы любой попсы и изготовить из них минималистскую постмодерновую серийность, почему нет. Радио в каждом доме, радио в каждом.

Эк нас занесло, паче Манилова. Вернёмся к премьере, к «Мёртвым душам», которые не стали поэмой, не стали целым образом и формой, не удержались на ритмах песен, но выглядели ярким лоскутным одеялом, концертной, по сути, программой. Начинается действо оперным голосом, выпевающим, что состоится ряд выступлений на тему реализм и формализм в музыке (?). Затем вдруг возникает лезгинка Чичикова на столе (!) и зачинается сквозная музыкальная тема этого спектакля — любимая песня миллионов, по-простому называемая «дефка», а на самом деле — «In the death car» Игги Попа и Горана Бреговича. Такое ошеломительное, по сочетанию смысла и звуков, начало, впоследствии не подтвердилось, не пошло в рост, что несколько разочаровало. Но какой замах! Очередной раз ясно, что форма — выбраковка, отрезание лишнего.

Костюмчики олимпийские, «хохломутые» и жутенькие, ложки крутятся на столе, как на съёмке «Битвы экстрасенсов». Разделочные цветастые доски на стенах. Шлягеры из радио советской страны. Кстати, в русских песнях не только ритмы действуют, а смысл — а я еду, а я еду за туманом… То есть всё как всегда. Зритель смеётся, радуется пляске и знакомой, до тошноты, музыке, но десяток-другой зрителей в ужасе убегает. А что актёры? Актёры дают бенефисы. Наверное, каждый актёр у Коляды может солировать. Это удивительно, ведь Коляда-театр традиционно считается театром Папы Карло и Карабаса Барабаса в одном лице, где не забалуешь, где и добрый и злой узурпаторы — одно симпатичное суфийское лицо Ходжы (Коляда в тюбетейке). В «Ревизоре», кстати, уже три персонажа в ермолках.

О звезде театра Ирине Ермоловой два слова. Она удивительна, неузнаваема в каждом спектакле. Прямо физически, безо всякого грима, неузнаваема. В «Ревизоре», как и в «Большой Советской Энциклопедии», я её не узнал. Она меняет и жесты, и внутреннее состояние, она сталкер. Знаю только одну ещё такую актрису — Розу Хайруллину.

Чичиков (Максим Чопчиян) пластичен и жилист — недаром монтировщиком работает в театре. Такой Чичиков, конечно, смещает все акценты с дородной русской сельской старины в нервическую жизнь городского класса гопников. Периодически раздаются вопли — Россия, вперёд! Зачудительно — главное слово спектакля, повторяется многажды.

Второе слово спектакля — чмоки, звук странного женского ансамбля дам, среди белого шёлка которых как сбоку припёка — простонародная куцафейка мощной Коробочки (Светлана Колесова). Это отдельный бенефис — команда дам в роскошных платьях под предводительством характернейших Василины Маковцевой и Веры Цвиткис. Племя феминоидов, извивающееся голыми спинами и странно угрожающее красногубым вампирическим чмоканием…

Антон Макушин даёт такого Манилова, что его можно снимать в триллере Ромеро, причём зомбиобразны именно дети Манилова, мелкие бестии Алкид и Фемистоклюс — превосходные Анастасия Панкова и Ксения Копарулина. Вспоминаю тот матрас, на котором в первый раз за бутылку красного — внезапно орут детишки совсем не гоголевский стишок и тянуться к Чичикову ложками. Зрители в восторге. Миниатюрная Ксения Копарулина, игравшая на прошлых гастролях Малыша на пару с Карлсоном — Фёдоровым, рычала, прыгала и метала ложки в Чичикова. Жена Манилова тоже травести, народная актриса с грудным, чудным звонким детским голосом — Любовь Ворожцова. Зачудительно!

Самая странная роль — Ноздрёв в исполнении Александра Кучика. Он играет алкогольное сумасшествие, бросается на всех и влепляет бэзэшки, целует взасос (через руку), что похоже на удушение бешеным водочным энтузиазмом русской жизни. Такова же и его роль в «Ревизоре». У нынешних постсоветских, офисных алкоголиков восторга не бывает, время Венички кануло в советскую Лету. Но куда глубже канули все гоголевские помещичьи типажи. Ничего не осталось, мутация типов обескураживает, царапает, тревожит. То есть неузнаваемость типажа у Кучика действует ещё сильнее, нежели если бы он был узнаваем. Если уж за Гоголя нельзя уцепиться, то вообще не за что… В этом смысле спектакль Коляды — чистейшая «новая драма».

Собакевич — грустная нота, он Ельцин при костюме, в исполнении, само собой, Сергея Фёдорова. Универсальный Фёдоров в «Гамлете» играет старого лицедея труппы бродячего театра. Он даёт там такую возгонку оголтелого, бешеного наигрыша, что это переворачивается и становится правильным архетипом. Фёдоров — лучший, без сомнения, пародист БээНа. Такой Борис Николаевич нам незнаком — торгующийся до посинения, но продающий свой мёртвый народец задарма гопнику Чичикову. Ельцин уезжает под Газманова, то есть мимо окна пробегают мёртвые души с ветками, предлагая всякую ерунду — полная иллюзия отходящего поезда мёртвых. Вот оно, сломанное мёртвое время, in the death car…

Олег Ягодин, премьер труппы, на сей раз — Плюшкин, замшелый вор в законе (!), в окружении пиджачной братвы, которым он цепляет на руки клейкие ленты от мух. Нищета такого Плюшкина почему-то невыносимо горестна и тревожна. Зрители бежали от этой сцены, настолько суггестивно действовал обычный шансон «Калина красная». Ягодин противоположен Ермоловой. Он никогда не меняет тембра, тона, походки, но умеет что-то неуловимо изменить внутри себя. Завораживающий актёр, неспроста у него во всю спину выколота змея.

И, наконец, впечатляющий Гоголь. Ринат Ташимов в двух эпизодах нежным тенором выпевает — Русь, дорога, Ру-у-у-у-сь, дорога. Жаль, не получилось такого загробного Гоголя встроить в смысловой ритм спектакля. Зрители хихикали, радостно узрев судорожные перевёртывания Гоголя на погосте. А ведь ничего страшнее, чем проснуться в гробе, на этом свете не существует. Зощенко ужасался, опасаясь такой же участи. А зритель ничего не боится. Это хихиканье отчётливо показало, что в спектакле расплылась общая форма, и первый симптом — то, что должно ужасать, начинает веселить. Зато удались бенефисы любимых московскими зрителями актёров Коляда-театра. Живописен ряд выступлений, а реализм в музыке или всякий нехороший формализм, нам совершенно зачудительно ответить. Зрители кричат актёрам — чмоки! И то ладно.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Вячеслав Прокофьев