Чем кончилась война

…Сей автор, говорят, памятен блокадным стихотворением, чем-то таким скандальным, что ли, но для себя из него вспоминается отнюдь не присущее поколению, родившемуся в ранних шестидесятых признание в том, что поэт «не видал развалин Сталинграда» и не знает, «чем кончилась война». Стёб? Эпатаж? Наверное, все-таки, постмодернизм. В Литинституте 90-х, когда были написаны эти строки, и не такое бывало. Один тамошний юноша тоже сочинил стихи о том, как хотел бы быть немецким офицером. И его тут же пригласили в Германию, посчитав, что даже скабрезная память о прошлом — все равно память. Поскольку она своя, пускай и немецко-фашистская. Она про Родину, понимаете? Которая — и травинка, и былинка, и в поле каждый колосок, но также — фотки деда-штурфюрера с котиком на привале под Полтавой, песенка «Лили Марлен» по радио и прочий ностальгический гитлерюгенд с жестяными барабанами эпохи.

Впрочем, вполне возможно, что «случай с немцами» в Литинституте все-таки был данью упомянутому постмодернизму, и у Виталия Пуханова, издавшего нынче сборник стихов «Школа милосердия», кстати, тоже. Недаром его позиция, если задуматься, предвосхитила тех же «Бесславных ублюдков» Квентина Тарантино — альтернативной киноистории американских спецназовцев во французском тылу врага.

Справедливости ради заметим, что «немецкий» юноша в начале статьи — это не поэт Евгений Лесин, у него «военная» память покрепче будет, хоть и не без постмодернистского флера:

«Была война. Рассказывали мне

Про немцев, про французов, про блокаду.

Мы вроде победили на войне".

Вот видите, все-таки победили, да. Уже легче. Спасибо, что напомнили. В связи с этим вспоминается герой Зиновия Гердта на коммунальной кухне в фильме «Место встречи изменить нельзя». Который, провозглашая в застольной компании недалекую эру милосердия, заодно напомнил зрителям об оригинальном названии романа Юлиана Семенова. Который позже был воплощен в киносценарий. Так вот, эра сия не наступила, вышла только книжка с подобным названием у Виталия Пуханова — хорошего московского поэта родом из Киева. Доброте и милосердию — в литературе и кино — еще только предстояло учиться и учиться, забывая посылы дедушки Ленина и припоминая дворовую тактику борьбы за выживание, и вот уже в нулевых годах наш автор начинает все заново. То есть, с коллективного тела памяти семейных портретов, личных обид-воспоминаний. И вместо «Ленин такой молодой», пишет о маме.

И пускай даже маму автор не очень помнит («Я так долго не видел маму, Что старые женщины стали напоминать мне её»), папу вообще стыдит («Плохой отец. Украл детство»), но перед дедушкой все-таки извиняется («Простите, забытые деды»). Исходя из этого, назвать бы ему свою книгу «Беспамятство как исток», а уж с причинами подобной амнезии разберутся. Между прочим, уже разобрались, и в предисловии к «Школе милосердия» Станислав Львовский пишет о «травме исторического опыта».

Получается, книгу Виталия Пуханова вполне можно зачислить к новомодной «литературе травматизма», чью жанрово-стилистическую корягу хотят привить на дереве актуальной словесности осатаневшие от безделья американские слависты вроде Александра Эткинда и Марка Липовецкого? И выходит, что все эти горькие стихи — следствие тоталитарного увечья, этакая посттравматическая отрыжка? Родовая травма от проживания в советском детстве, отрочестве и даже немного юности? Ведь сообщает же автор, что «я в детский сад ходил до сорока» и «лет до двадцати бил себя по лицу», вот поэтому, мол, «только плохое вспоминается как хорошее». Например, то, как «Советские родители водили своих маленьких детей к доктору, / Чтобы сделал больно».

Нет, все-таки господа-слависты отчасти лукавят, и посттравматический опыт истории — это явление, выдуманное цивилизацией, а не культурой, и если вынести за скобки литературные тексты, в которых ищут последствия этой самой «травмы», останется негусто. То есть, останется, конечно, достаточно — но не для профанации реального состояния дел на университетской кафедре, а для констатации и без того горькой действительности.

И неудивительно, что в «Школе милосердия» Пуханова этой самой горечи в избытке. Как ни скабрезно звучит, но горькая память у него перчит даже в сладостных воспоминаниях об эпохе — коммунальной, комсомольской, олимпийской. Юноша, читающий Шекспира в метро, будит ностальгию по самому читающему в мире народу, в библиотеках которого «Шекспир на руках, возьмите Сервантеса». И «текущий кран» на случайной квартире внезапно читается как «текущий план», протекший кисло-сладкой слезой на палимпсест памяти.