Остров эС Захара Прилепина

Захар Прилепин написал свой остров эС. Еще один каторжный остров большого Архипелага всплыл на карте нашей родины, теперь с самого лева и сверху. С двух сторон страны — по тюремному острову эС…

«Ты замечал, Тёма, что у Достоевского — все самоубийцы на букву эС? Свидригайлов, Смердяков, Ставрогин?.. Посреди фамилии Дос… стоевского торчала она и затягивалась на шее у него. Свистела на ухо… сатанинская свара… сладострастная стерва… и соленые сквозняки… серп рассек сердце… и смерть. и Секирка».

Посреди имени Россия — двойное С. Теперь и по бокам она взята в кольцо. Справа снизу Сахалин, слева сверху — Соловки.

Территория Мертвого дома давно обживалась русской литературой. Причаливая на пароходе «Глеб Бокий» к своей новой обители, Прилепин сходит по трапу на островной берег вслед за Достоевским, Чеховым, Солженицынм, Шаламовым, Домбровским… В его романе здесь и там откликается эхо и «Ивана Денисовича» (разговор о солнце, которое при большевиках ходит по-новому), и «Ракового корпуса» (с такой же силой рвется Артем к жизни в больничке), и «Круга первого» (разговоры во время Афинских ночей), и «Красного колеса» («Колесо истории едет мимо целых народов, а нас задело заживо… Нас всех намотали на это колесо»), и «Архипелага». «Колымские рассказы» — в тысяче деталей. Но и не только, не только это. Диалоги Артема и Галины напомнят то героев лавреневского «Сорок первого» (он поэт — а она с оружием), то Зыбина со следовательницей Долидзе из «Факультета ненужных вещей» Домбровского. А вот этот пассаж о тюрьме? «Мы тремся, и тремся, и тремся всеми боками, не в силах разминуться, — и вдруг прозреваем суть. Это как если бы мы были посажены в полный трамвай, и он сошел с ума и вез бы нас целый год или три».

Никого не напоминает этот «заблудившийся трамвай»? А вот «лицо, словно собранное в щепоть» у о. Зиновия — его сестра с «лицом, словно собранным в кулачок», живет в качестве эпизодической героини в «Отцах и детях». И так — без конца. Есенин и Леонид Леонов, Брюсов и Бальмонт. И даже первые фразы основного текста романа — диалог по-французски. Как в «Войне и мире». Захар — выпускник филфака, если что. И воздухом русской литературы надышан.

Но важны здесь не цитаты и реминисценции, важно другое. Захар сошел на соловецкую землю не для того, чтобы бороться с отцами-основателями темы, опровергать, отменять их или заменять собой. Он не был участником событий или хотя бы их свидетелем (как несидевший Чехов). Бороться с сидельцами или очевидцами, колебать треножники великих ему было бы смешно, да и незачем. Он проиграл бы сразу, если б стал играть.

Он — не играет. У него другая история. Его герой — это современный мне человек, понятный, кипящий тем, чем киплю я, и чувствующий так же. Это сам Захар, нетерпеливый, красивый, сильный, что-то горячо объясняющий мне и чертящий по столу зубочисткой. И это не кто-нибудь, а мой друг Захар попал в 27-м или 29-м на Соловки, низвергнулся в Мальстрем, и выжил, и умер. Ну и я вместе с ним.

Когда я читаю великих участников и очевидцев, я думаю: «Как же они там жили!». Когда я читаю Захара, я думаю: «Как же там живу я!»

Вот это ему удалось. Меня туда запихнуть. Я дочитал роман сегодня, ближе к утру, и весь остаток ночи (как показалось, белой, соловецкой) меня мучили сны его главного героя. Проснулся и не понял, кто я — Сергей? Артем? Захар?

Поэтому и оторваться, читая, не мог. Меня колотило от холода и обдавало жаром, я понимал, что если сейчас не съем кусок, то умру от голода, который испытывал главный герой — или я? И как же мстительно и злобно я радовался, когда оказывался в камере с арестованными чекистами, которые мучили и убивали меня и других заключенных, а теперь мучились страхом смерти сами — а я был сильнее, злее, нахальнее их и над ними издевался.

Захару удалось еще важное — как Достоевский, он не показывал своей «рожи сочинителя», не тыкал пальцем — думай так. А вернее, показал эту «рожу» столько раз, что я довольно быстро бросил школьные попытки определить, «что хотел сказать автор» и за каким героем он спрятался. За всеми. За разными. Он набросал от лица каждого столько мыслей на обдумывание (и про народ и власть, и про смуту, и про русское, и про тюрьму, и про человека) и столько образов (один прадедовский тулуп, который потом превращается в вывернутую наизнанку шубу страны чего стоит; или поезд Троцкого как модель Соловков, а Соловки как модель страны) — что, по-хорошему, надо бы все это перечитать еще раз. Но боюсь, боюсь опять попасть на Секирку или повернуть назад в открытом холодном море, так и не увидев свободы.

Мысли эти могут высказывать герои противоположные — и идеологически, и человечески, и стилистически. Причем отношение даже к одному герою по ходу дела может меняться по многу раз. И это не раздражает и не сбивает с толку — потому что так же в жизни и бывает. А в памяти застревает как раз этот полифонизм и контрапункт: как, например, в одной из самых ярких сцен всеобщей исповеди и причащения в храме на Секирке, которые идут параллельно с нарастающим сумасшествием не встающего к общему причастию героя, с его внутренним хохотом и совершенно босховским апокалипсисом. Или сцена самоудовлетворения посреди изнемогающего от птичьего пения соловецкого леса, превращающаяся (и так и не превратившаяся) в сцену сотворения мира.

И еще — Прилепин для меня один из немногих «мужских писателей». Точнее, из двух. Он и Газданов. Мне трудно объяснить рационально, что такое мужской писатель. Писатель-мужчина? Писатель для мужчин? О мужчинах? Смешно и не то. Само понятие «мужское» так по-разному толкуется и понимается, что тут ничего не объяснишь. Просто вот есть какая-то внутренняя становая жила, есть какой-то поворот плеч, есть изнутри идущее тепло и пульсация, есть то, что он так мастерски и точно выражает в описаниях физиологии, от еды до мытья, от драки до секса, что ощущаешь на физиологическом же уровне как дрожь узнавания себя. И своего взгляда на мир. Так вещественно, плотно, жадно, избыточно, так тепло, так по-мужски.

Понятия не имею, кому рекомендовать читать Прилепина. Не понимаю, как воспринимают «Обитель» женщины, вот просто напрочь. Ученикам? Теперь опасно — это явно 18+.

Мне показалось, что Захар написал это только для меня. И может быть, для моего сына. Он уже пообещал, что прочтет. Только по бумажной книжке, электронную не выносит. Поеду покупать.

А еще сегодня — седьмое июля. «Седьмое июля — день не случайный. Седьмого июля случилось страшное событие в жизни Соловецкой обители… Чудо Господне пришлось на этот день… Пришел седьмой день июльский — и молюсь, молюсь…».

У Захара же седьмого июля — день рождения. Хороший он припас для меня подарочек к этому дню.