Мышеловка Сталина

Считается, что Иосиф Сталин устроил ловушку для советских писателей в виде грандиозного съезда и создания единого Союза. Но если это и была, допустим, мышеловка, то мыши сами спешили в нее и даже норовили обогнать остальных. Не говоря уже о том, что идея собрать пишущих в одну кучу носилась в воздухе давно — Сталин лишь реализовал её.

Навстречу съезду

Так, Брюсов еще в 1920 году прогнозировал: «Сейчас все отдельные группы в литературе враждуют между собой. …Разные течения нашей литературы, в близком будущем, должны будут слиться в одном широком потоке, который и даст нам то, чего все мы так ждем: выражение современного мироощущения в новых, ему отвечающих формах. То есть будет поэзия вновь всенародная и общедоступная». За исключением непонятного словечка «вновь» здесь уже видна практически вся будущая политика партии в области литературы.

И уже в начале 1920-х Евгении Замятин пишет трагикомический роман «Мы» — о Едином Государстве, где вся литература представлена Институтом Государственных Поэтов и Писателей, журналистика — Государственной Газетой…

Одна из вех на пути — резолюция ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» 1925 года. Живущему за границей Горькому кажется, что резолюция «сильно толкнет вперед русское художественное творчество». «Междоусобие окончилось резолюцией ЦК», — радуется Алексей Толстой, недавно вернувшийся из-за границы. «Красный граф» приветствует требование «создать пролетарскую литературу», то есть, по его мысли, «включить в кристаллы искусства поток современности».

С другой стороны, Асееву и Пастернаку не нравится то место в резолюции, где говорится о необходимости выпуска массовой литературы, понятной миллионам, — они чуют здесь подвох, обреченность писателя на средний литературный уровень. Вересаев говорит о «творческой шизофрении», когда писатель не знает, следовать ему голосу совести или требованиям извне: «Общий стон стоит почти по всему фронту русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилуют…». (На съезде вересаевский «общий стон» процитирует, среди прочего, Исайя Лежнев, назвав его заимствованием из «меньшевистско-эсэровско-кадетского политического обихода». Он только что вернулся в СССР из высылки и был принят в партию по рекомендации Сталина.)

Резолюция, как и все подобные документы, — это оружие. А захватывают оружие обычно те, кто обладает наибольшей социальной (политической) витальностью. Сейчас это рапповцы. Они ликуют: на I Всесоюзном съезде пролетарских писателей (1928) была провозглашена историческая неизбежность «гегемонии пролетарской литературы». Это означает: ведущая роль рапповцев в литературе под знаменем единого, обязательного для всех «диалектико-материалистического метода». Что это такое — сказать трудно. Еще труднее определить правильность практического применения метода, чем вполне успешно и пользуется рапповская критика.

Критика работает, как станковый пулемет, а то и как тротиловая бомба. С помощью критики можно уничтожить более талантливого соперника, свести личные счеты, преуспеть в карьере, решить бытовые вопросы и т. п. «Неистовые ревнители», рапповцы, проделывают это весьма успешно. В результате один за другим исчезают «Серапионовы братья», имажинисты, лефовцы, конструктивисты, обэриуты… Последним сгинул «Перевал" — после знаменитой рапповской статьи 1930 года «Непогребённые мертвецы».

Критика жестока, жадна и кровожадна. Это — свора. Писатели боятся ее, чуть ли не больше, чем чекистов. Даже Горький, живущий на Капри, боится критики! Поэтому в декабре 1929 года ЦК РКП (б) принимает резолюцию «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького» — сибиряки в простоте душевной назвали писателя «замаскировавшимся врагом». После резолюции Горького только хвалят.

Талант и успех порождают зависть. «…Чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростней становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани», — это из заявления Михаила Булгакова на имя Сталина. «Никакое творчество немыслимо, если приходится в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли, — пишет Сталину отчаявшийся Евгений Замятин. — Критика сделала из меня черта советской литературы». Критика входит в свою высшую фазу, на пик величия и могущества. И Юрий Олеша меланхолически отмечает в дневнике: «Литература кончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю…».

«Нужно сменить фельдфебелей», — с определенностью констатирует Николай Асеев. Таково состояние писательских умов накануне съезда - в ожидании новых фельдфебелей и с верой в доброго вождя.

Рождение метода

Горький и главный редактор «Известий» и «Нового мира» критик Иван Гронский наиболее близки вождю в этот период. Друг друга они, естественно, недолюбливают; кажется, особенно ревнует к Хозяину Горький. Меж тем он-то (в отличие от Гронского) со Сталиным, можно сказать, теперь дружит. Их дружба — сложнейший психологический этюд. Оба они люди очень даже непростые, оба умеют вести игру, каждый свою. Их крепко связывали и взаимная выгода, и интерес друг к другу, и симпатия.

«И.В. Сталин постоянно советовался с А.М. Горьким по всем вопросам литературы и искусства. Прислушивался к нему. Часто уступал Горькому, даже тогда, когда не был с ним согласен», — вспоминал много лет спустя Гронский. Так, в равноправном (почти) общении Горького и Сталина, вырабатывается литературная политика на обозримое будущее.

К тому времени рапповцы, передавив всех чужих и войдя в раж, начинают бороться друг с другом. В атаку на рапповский генералитет в лице Авербаха, Фадеева, Либединского и Ермилова идут Панферов и Серафимович. Симпатизирующий Авербаху Горький просит Хозяина «несколько угасить страсти».

Гасят страсти быстро — 23 апреля 1932 года выходит Постановление ЦК ВКП (б) «О перестройке литературно-художественных организаций» — пролог к съезду и объединению всех писателей «в единый союз с коммунистической фракцией в нем». Согласно постановлению, РАПП ликвидирована (не только из-за просьбы Горького, но и из-за того, что зарвались). Через несколько лет ликвидируют и её руководителей - Авербаха и Киршона, как троцкистов. Зато другие видные рапповцы (Фадеев, Ставский) будут занимать высокие посты в Союзе писателей.

Но рапповский опыт не пропадает втуне. Метод — магическое слово, заклинание, тотем. Для решения вопроса о методе создается специальная комиссия Политбюро! Их пятеро, состав соответствует важности вопроса: генеральный секретарь Сталин, член Политбюро Каганович, кандидат в члены Политбюро Постышев, заведующий Агитпропом ЦК Стецкий и единственный «чистый» литератор Иван Гронский. За кулисами — Горький.

Накануне решающего заседания Сталин лично обсуждает вопрос о методе именно с Гронским. Критик предлагает «пролетарский социалистический реализм» (термин Луначарского) и «коммунистический реализм». Эпитет «пролетарский» Сталин благоразумно отвергает — ведь надо объединять творцов разного соцпроисхождения. «Коммунистический реализм» кажется вождю преждевременным. И он предлагает искомое — «социалистический реализм» («Реализм „социалистический“ или „буржуазный“ — нереален», — писал Замятин в начале 1920-х. Ох, как он ошибался!).

На заседание Комиссии приглашены и бывшие рапповцы, которые не хотят уступать ни пяди своего «диалектико-материалистического». Идёт изнуряющий, часов на семь, спор в защиту одного фантома против другого фантома. Сталин (вспоминает Гронский) выступал 10−15 раз. А 23 мая 1932 года Гронский сообщает о новом методе в «Литературной газете». Он ни на кого не ссылается, «ибо формулировка никому в отдельности не принадлежит». Так и произошло рождение социалистического реализма!

В списке делегатов Первого съезда имя Гронского отсутствует (кажется, Горький переиграл соперника). В 1938-м Гронского посадили; выпустили в 1954-м. Но ему еще повезло — Постышева и Стецкого, двух других членов Комиссии по методу, расстреляли в конце 1930-х.

«Расписаны были кулисы пестро…»

И грянул съезд! Оркестры играли туши, площадь была засыпана розами, астрами, георгинами. У входа в Колонный зал толпились люди, стремившиеся посмотреть на «живых писателей». «Необычайный карнавал», «большой диковинный праздник», вспоминал Илья Эренбург в годы Оттепели. «…я машинально повторял: «Расписаны были кулисы пестро, я так декламировал страстно. И мантии блеск, и на шляпе перо. И чувства — все было прекрасно».

А как красочны были декоративные делегации! Шли пионеры из «Базы курносых», метростроевцы, работницы «Трехгорки», колхозники Узбекистана. Шли старые политкаторжане и кустари промысловой артели. Представители саамской народности Кольского полуострова рассказывали об отельной кампании: «К отелу было 449 важенок [самок северного оленя], отелилось 441». От имени ударников-колхозников т. Чабан призывал т. Шолохова, чтобы в следующей книге «Поднятой целины» «Лукерья, которая все время ласкается к мужу, стала ударницей колхозного производства».

«У меня самой муж, — на трибуне простая русская женщина. — Я четвертый год — председателем колхоза, а муж — рядовой колхозник. Но он терпения набрался. Ему дают наряд — извольте его выполнить. … Вы знаете сами, что растраты больше получаются у мужчин … мне ни папирос не надо, ни в пьянке не участвую. А мужчины — они, может быть, и честные люди, но подчас выпьют маленько, ну тут все и получается». Доброжелательный смех зала.

Под звуки фанфар и оркестра стройным маршем входили пионеры и читали хором приветствие, больше напоминающее наставление: «Есть много книг с отметкой „хорошо“, / Но книг отличных требует читатель…». Пионерам вторил Леонид Соболев, начиная свое выступление с того же: «Партия и правительство дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно — право плохо писать».

Все было так, «как будто должны были последовать тосты», вспоминает Эренбург. И тосты действительно последовали: за Ленина, за Сталина, но может быть, больше всего — за Алексея Максимовича Горького. А потом — за Бориса Пастернака.

Горький открывал съезд и задавал ведущий тон. Его вступительное слово и первый доклад «О советской литературе» звучали патетично, категорично, а то и угрожающе: он клеймил собственность, «зоологический индивидуализм», вождизм, мещанство. Призывал к самокритике и к «коллективной ответственности литератора за все явления в их среде». Несколько экстравагантно воспел труд. Вспомнил множество мифов и сказок, Аристотеля и Платона, Беркли и В.И. Ленина… И среди прочего — Иммануила Канта, которого «трудно представить в звериной шкуре и босого, размышляющего о «вещи в себе». Обругал историков первобытного общества. Информация для устной речи была явно избыточной и будто сшитой на живую нитку.

Сказал Горький, конечно, о социалистическом реализме, который «утверждает бытие как деяние». Но, вопреки обещанию, никак его не обосновал теоретически. И, вопреки названию своего доклада, о советской литературе не сказал почти ничего! Упомянул лишь Шкапскую и Марию Левберг, которые «отлично работают над «Историей фабрик и заводов». (Кстати, доклад Горького еще до съезда точно оценил Каганович: «В таком виде доклад не подходит […].¾, если не больше, занято общими историко-философскими рассуждениями, да и то неправильными […].Советская литература почти не освещена».).

Зато Горький как следует приложил своих современников — Мережковского, Сологуба, Розанова, Леонида Андреева. И окончательно уничтожил «средневекового инквизитора» Достоевского, чуть ли не выводя из него фашизм. Возможно, так он освобождал для себя место в истории.

И вслед главному докладчику Виктор Шкловский, в свойственной ему сбивчиво рваной манере, объявлял: «Спор о гуманизме кончается на этой трибуне, и мы остаемся, мы стали — единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами». В качестве гуманиста он чувствовал: «что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника…».

Славили Горького, говорили о перековке, добрым словом поминали Беломорканал. Во многих речах в том или ином контексте присутствовала пришедшаяся кстати метафора — «инженеры человеческих душ». (Выражение, которое часто употреблял Сталин, сопровождая его словами: «Как метко выразился товарищ Олеша…». А уж потом эту «белую фразу» приписали вождю).

Выступление Олеши — одно из самых живых. Он просто изложил свою «концепцию о нищем»: «Вот я был молодым, и у меня было детство и юность. Теперь я живу, никому не нужный, пошлый и ничтожный (реакция на критику «Зависти». — В.Ш.). Что же мне делать? И я становлюсь нищим. Стою на ступеньках в аптеке и прошу милостыню, и у меня кличка «писатель». Олеша теперь хотел не свою молодость вернуть, а увидеть молодость страны, «т.е. новых людей». «Я хочу создать тип молодого человека: наделив его лучшим из того, что было в моей молодости». Писатель слегка лукавил, рассказывал post factum — ведь пьеса для кинематографа «Строгий юноша» уже была написана и прочитана. Тарасов-Родионов (сейчас упоминаемый как человек, уговаривавший Набокова вернуться в СССР) сказал, что Олеша может стать «советизированным Прустом» — и это звучало как большой комплимент.

Над чем смеялись

Сидевший в президиуме Пастернак «все время восхищенно улыбался» (И. Эренбург). В начале мероприятия он допустил faux pas, пытаясь отнять у статной метростроевки инструмент, с которым та поднималась на сцену. Все смеялись. Еще забавнее был комментарий поэта: «И когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы Метростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю […] в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была сестрой мне, и я хотел помочь ей, как близкому и давно знакомому человеку».

Говорил Пастернак о «высоком поэтическом языке», который сам собой рождается «в беседе с нашей современностью, современностью людей, сорвавшихся с якорей собственности и свободно реющих, плавающих, носящихся в пространстве биографически мыслимого» — темновато, конечно, но идеологически правильно, в русле заданной Горьким темы собственности. «…будем зажиточными (но да минует нас опустошающее человека богатство). Не отрывайтесь от масс, — говорит в таком случае партия…», — заклинал поэт.

Вообще, Пастернак на том съезде оказался третьей по величине — после Сталина и Горького — звездой. Когда он вышел на трибуну, зал, аплодируя, встал. Все знали: к Пастернаку благоволит Сталин (и Пастернак - к Сталину). Но и доклад Николая Бухарина «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» сыграл свою роль. Бухарин назвал поэта «одним из замечательных мастеров стиха в наше время», который нанизал «на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин», но и дал «ряд глубокой искренности, революционных вещей».

Доклад Бухарина вызвал бурю откликов вплоть до истерики. «Фракцию обиженных» составили, естественно, те, кого докладчик либо не упомянул, либо упомянул не так, как им хотелось. Демьян Бедный сравнил Бухарина со старым немощным генералом, которому уже никакой нарзан не поможет. Сравнил красиво, эротично: «К розовому, молодому, упругому телу нашей поэзии он подошел для того, чтобы, бегло пошарив по этому телу умилиться его интимно-лирическими местами: „вот это формы!“. А от упругих мускулов, от крепких костей он старчески отшатнулся»… Это прошло на ура.

Использование в выступлении фривольностей, анекдотов и случаев из жизни вообще считалось хорошим тоном. Так, Корней Чуковский рассказывал, как в Нью-Йорке некая «миловидная миссис» за три дня до казни на электрическом стуле похудела на 28 фунтов, и ее даже пожалел палач. Все смеялись.

Драматург Афиногенов, начав с цитаты из Сталина, продолжил анекдотом о директоре французского театра — тот отвергал сюжеты пьес «о том, как трое мужчин любят одну женщину», «как мужчина любит мужчину», «как мужчина любит животное». Это тоже понравилось залу.

Нравился и национальный колорит вроде стихов «Гомера ХХ века», ашуга Сулеймана Стальского (в переводе Александра Безыменского):

Поднявши меч в октябрьский час,

В социализм ведущий нас,

Да здравствует рабочий класс,

Как братья мы к нему пришли.[… ]

В большой простор нагорных стран

Приветный знак ашугу дан.

И вот я, Стальский Сулейман,

На славный съезд певцов пришел.

(Продолжительные бурные аплодисменты)

Критик-рапповец Ермилов приводил в назидание писателям образец классовой ненависти из народной узбекской песни: «Я тебя, душегуб, разыщу,/ я тебя, бешеный пес, навсегда укрощу./ Так я тебе за бедняцкую кровь отплачу,/ гаду, вампиру, разбойнику, басмачу».

Вообще, смешного было много. Бруно Ясенский отрекался от буржуазного Запада (где он прожил бОльшую и, как оказалось, благополучную часть жизни — в СССР его расстреляют, в 1938-м). И поведал душераздирающую историю о белогвардейцах, которые на Елисейских полях бросаются под колеса иномарок: «…эти ловкие обнищавшие русские эмигранты умели выкарабкаться из своей нищеты, пожертвовав для этого одной конечностью».

Агния Барто вспомнила о шестилетних детях, с которыми она беседовала о съезде писателей. Если верить ей, эти продвинутые ребятишки представляли грядущее мероприятие так: «Вот съедутся писатели со всех сторон, со всех городов, а Максим Горький прилетит на самолете «Максим Горький». (этот самолёт, построенный к 40-летию творческой деятельности писателя, погибнет в небе над Москвой 18 мая 1935 года).

Бабель смешил так: «Монтер по соседству избил свою жену. Сбежались люди. Один говорит: дрянной человек … Другой: это припадочный. Приходит третий и говорит: какой черт — припадочный, это контрреволюционер. Товарищи, я испытал чувство растроганности, когда услышал эти слова. Если в широкую массу… вошло такое высокое духовное понятие о революции, то действительно победа ее окончательна». В чем ему самому пришлось в скором времени убедиться.

Шуточка Михаила Кольцова, тоже вызвавшая смех и аплодисменты, оказалась посерьезнее, ибо замахивалась на самое идею Союза писателей: «Я слышал, что в связи с тем, что Алексей Максимович открыл 5 вакансий для гениальных и 45 для очень талантливых писателей, уже началась дележка». И еще: «Говорят, явился даже чей-то проектец ввести форму для членов писательского союза красный кант - для прозы, синий — для поэзии, а черный — для критиков» (шуточку Кольцова потом отыграет Войнович в романе «Москва 2042»).

Качество и острота шуток не имели особого значения. По крайней мере — для Кольцова и Бабеля. Да и для других писателей, которых в скором времени ждал расстрел или лагерь. Подкладка у карнавала была кровавой. И может быть, поэтому в атмосфере съезда витала истерическая веселость, взвинченность — оборотная сторона нервного напряжения, тревоги.

Не все, конечно, было только смешно или только нелепо. Звучали умные, содержательные речи. Тот же доклад Бухарина с богатым

научным аппаратом, как то: апелляция к старым философам вроде Блаженного Августина («который говорил, что зло существует только для того, чтобы оттенять добро»), ссылка на древнекитайские трактаты и арабских мудрецов, английские, немецкие, французские, латинские фразы (часто без перевода), умело, со знанием предмета и вкусом выбранные цитаты из поэтов, методология наконец.

В докладе Карла Радека «Современная мировая литература и задачи пролетарских писателей» литературе уделялось куда больше места, нежели задачам. И это впечатляло, несмотря на то, что Радек тоже довольно наивно и смешно выставлял против «Улисса» Джойса социалистический реализм. Толково говорила о качестве стиха и о невозможности положительного героя Вера Инбер. Доклад о поэзии Николая Тихонова тоже заслуживает уважения.

Любопытно было и выступление Эренбурга — своего рода образец тонкой политики: «У нас во многом недохватка — и в мастерстве, и в бумаге. Зато у нас есть о чем писать». При этом он усомнился в полезности коллективных работ писателей, за которые так ратовал Горький. И заявил: «Нельзя допустить, чтобы литературный разбор произведений автора тотчас же влиял на его социальное положение. Вопрос о распределении благ не должен находиться в зависимости от литературной критики». Об этом наверняка думали многие.

Кое-что устроителей огорчило. Например, в Колонном зале нашли неприятную листовку, обращенную к иностранным участникам съезда: «Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас […] Понимаете ли вы, в какую игру вы играете? Или, может быть, вы так же, как мы, проституируете вашим чувством, совестью, долгом?». Но авторов не нашли. Агенты НКВД фиксировали в кулуарах не самые радужные мнения. Бабель назвал съезд «литературной панихидой», Пришвин и Романов говорили о скуке. «…Ничего нового съезд не дал», — считал Леонов. «Все, что съезд вообще дал: «да здравствует Горький!». — усугублял Новиков-Прибой.

И всё же затея Сталина себя оправдала — писатели начали располагаться в мышеловке, как у себя дома. С другой стороны, а что еще им оставалось делать?

Факты и цифры

«Советские писатели сплотились вокруг советской власти и партии при чутком и повседневном руководстве ЦК и неустанной поддержке и помощи товарища Сталина литераторам», — так звучала речь т. Жданова от имени ЦК и Совнаркома. Он представлял на съезде власть. Прочим отправили приветствия — Сталину, ЦК, наркому Ворошилову. (А также — Эрнсту Тельману и Ромену Роллану.) Кроме того, Иосиф Виссарионович присутствовал в виде портрета, специально написанного к мероприятию. Портрет выпала честь принимать Пастернаку.

На самом деле искомого единства не возникло, между декларациями и реальной жизнью зияла пропасть. Причем, как отмечают исследователи, «борьба шла не столько на идеологическом поле,. сколько за финансовые ресурсы государства». А здесь

возможности открывались безграничные — в мышеловке было много вкусного и качественного сыра. В Переделкине начиналось строительство «первых 30 дач». Оргкомитет ССП мог выдать «форд легковой» «в индивидуальное пользование», а мог и не выдать. И еще поездки за рубеж. Да мало ли соблазнов в жизни советского литератора! Не зря Горький клеймил собственность и «зоологический индивидуализм». А вслед за ним и Пастернак…

Из 101 члена правления, которых избрали на съезде, репрессировано было 33, из 597 делегатов — 180. Возможно, порой решающее слово оставалось за Сталиным. Но сдаётся, что Сталину и «силовым структурам» особо стараться не надо было: писатели сами охотно выявляли врагов среди себя.

И еще немного статистики. В съезде приняли участие 597 человек. Среди них мужчин было 96,3%; женщин — всего 3,7%. Коммунистов, кандидатов в члены партии и комсомольцев — 60.4%, беспартийных — 39,6%.

По социальному происхождению депутаты были представлены так: из крестьян — 42,6%, из рабочих — 27,3%, из трудинтеллигентов - 12,9%, из служащих — 5,5%, из кустарей — 3,8%, из дворян — 2,4%, из служителей культа — 1,7%, из торговцев — 1,4%.

По национальному составу: русские — 201, евреи- 113, грузины — 28, украинцы — 25, армяне — 19, татары — 19, белорусы — 17 и т. д.

Средний возраст участников съезда — 35,9 лет. Писателей, которые приобрели литературный стаж до 1917 года, было 139. Близко к ним стоят и те 257, кто начал профессионально заниматься литературой в период 1918—1926 гг.: значит, они учили в гимназии Закон Божий, пели «Боже, Царя храни» и т. п. Таким образом, 396 писателей (две трети делегатов) не были продуктами советской системы! Расклады эти показывают, насколько аморфно общественное сознание, как легко и быстро могут меняться идеологические ориентиры: вчера сретенье царя, сегодня серп и молот.

Съезд закончился 1 сентября. А 2 сентября на Первом пленуме ССП председателем под дружные аплодисменты, единогласно был избран Горький.

Согласно принятому Уставу, съезд должен был собираться раз в три года. «Время было вообще хорошее, и мы все думали, что в 1937 году, когда должен по уставу собраться Второй съезд писателей, у нас будет рай», — вспоминает Эренбург. Но в 1937-м году съезда не было, и рая не было. Второй съезд прошел только в 1954 году, уже после смерти Сталина.

P. S. В 1934 году Дмитрий Философов предложил объединить всех писателей русской эмиграции в единую Литературную академию русского зарубежья (ЛАРЗ) и поделить их по трем категориям: академики — те, кто приобрел имя и литературный стаж в России до 1917 года; кандидаты в академики - писатели, дебютировавшие в России, но возмужавшие в эмиграции; и молодняк — те, кто начал писать только в эмиграции. Но из этой затеи ничего не вышло — Сталина на них не нашлось.

Фото предоставлены автором.