А. Проханов: «Путинская Россия — это замороженная медуза»

Сергей Шаргунов: Александр Андреевич, конечно, заранее не поздравляют с юбилеем, но во многом наш разговор предвосхищает ваш юбилей. Вы будете его как-то отмечать, вы думаете о каком-то действии?

Александр Проханов: — Нет, мое действие в этот раз будет заключаться в абсолютном бездействии. Я решил скрыться, превратиться в ничто, решил оставить за собой легкий струящийся след. Пусть в него, в этот след, летят насмешки, ему поклоняются, а я исчезну на свой юбилей, забьюсь в какой-нибудь таинственный дом среди лесов и там отпраздную этот не очень веселый юбилей.

СШ: — Это правда, что при вашей по-прежнему отличной мобильности вы умеете отрубать кусок недели и уходите на дно, исчезаете в лесах?

Захар Прилепин: — Выходящие книги как-то об этом сигнализируют.

СШ: — В книгах курсивом мы читаем «деревня Торговцево».

АП: — Я бы не сказал, что я умею вырубаться­ из исторического процесса. Я, скорее, врубаюсь в исторический процесс, чем из него вырубаюсь, потому что знаю — стоит вырубиться из исторического процессе, в него уже не вернешься. Исторический процесс и литературный процесс — это две разные вещи, кстати. Иногда они совпадают, иногда — не совпадают, к счастью или к несчастью не знаю. У меня, пожалуй, они совпадают.

ЗП: — Еще Вадим Кожинов, ваш приятель, писал книгу о России и назвал ее «История Руси и русского слова». Он предпочитал изучать историю России через тексты, и я так понимаю, это ваш случай как раз, когда тексты встраиваются в жизнь, а жизнь встраивается в тексты.

СШ: — Я бы в дополнение спросил: с одной стороны, ваша жизнь — это уникальная кинолента, бесконечные опыты, а с другой стороны — бесконечно­е множество слов и образов. Как это сочетается — опыт и образ?

АП: — Где опыт, там и образ. Опыт — это всегда огромный риск неудачи. Риск неудачи и поражения — это то, что создает литературу, литературный стиль. Образы — это не более чем формы неудач, и когда возникает галерея образов, это галерея неудач. Если бы писатель был абсолютным­ гением и абсолютным­ счастливчиком, он бы написал только один образ. А поскольку в этом смысле я неудачник, и вся моя литературная жизнь — это такие микрокатастрофы, стилистические, мировоззренческие, то здесь такое количество и текстов, и названий романов, и образов.

СШ: — Вы не раз отмечали, что для вас важна эта странная встреча Платонова и Набокова. Это действительно так? Для вас по-прежнему остается важной эта оригинальная траектория художника, абсолютно личный поиск метафоры и ключа к действительности, осмыслению, в конечном итоге, слова? Вы могли сказать, что образ оказывается важнее, чем идея, чем мысль даже? Есть ли в образе что-то интуитивное и кто из художников на вас повлиял?

АП: — Я не знаю, где встретились Платонов и Набоков, наверное, в моем сердце только, ненадолго, а потом они расстались, не подав друг другу руки. Что касается связи между образом и мыслью или идеей, то такая связь, конечно, есть, но как ни странно, теперь я начинаю замечать, что идея оказывается выше образа. Я нашел этому подтверждение в литературной судьбе Толстого, для которого под конец жизни идея оказалась более важной, чем образ. Она была для него настолько важной, что он оттолкнул все образы ногами и остался внутри идеи. Отрекся от литературы в своем стремлении к божеству, не пришел к Богу, потерял литературу. И вообще он выглядит человеком, который сжег мосты, с одной стороны, а с другой стороны, сжег берег, на котором он находился. Но я себя таким не считаю.

ЗП: — Но все-таки он исхитрился и из последних сил написал «Хаджи-Мурат».

АП: — Это не последнее, что он написал. Это был последний всплеск его образности. А потом пошли все эти его философии, все вероучения.

ЗП: — Меня действительно этот вопрос волнует, потому что это не только позиция Толстого, но зачастую и художников совершенно разного толка. Допустим, поздний Пастернак не хотел признавать никакой поэзии, никакой литературы, потому что зачем она нужна, если есть моя? Лимонов презирает литературу и без конца говорит, что это бессмысленно. Литература, кино — все это чушь собачья, все это не нужно, нужна документалистика.

АП: — Нет, у меня другое. Вот теперь выясняется, что к концу жизни мне удалось сформулировать несколько постулатов­ - историософских, богословских, которыми я очень дорожу как квинтэссенцией прожитой жизни. Но подбирался я к этому через поиски, через образ, через литературу. И я просто поражаюсь, сколько было затрачено литературы, чтобы выработать такое небольшое количество идей к концу жизни.

ЗП: — Так каковы они?

АП: — Я сумел сформулировать для себя, открыть коды русского исторического сознания, эти коды суть имперские коды. Я убедился и продолжаю навязывать миру представление о русской истории как о череде сменяющих друг друга империй. Полагаю, что настоящее русское будущее без империи невозможно, и просто оно и не будет существовать вне империи, а будет в имперском контексте существовать. В контексте пятой сегодняшней империи, которая сменила четвертую, мою любимую, Сталинскую, красную, а та — Романовскую, а та — Московское царство, а та — Киевско-Новгородский период. Я сформулировал для себя восхитительную тайну черных дыр и черных ям, которые отделяют одну империю от другой. Ямы, в который проваливается русская цивилизация, исчезая в ней бесследно, без всякой надежды на воскрешение, но потом случается нечто непонятное историкам. И этим таинственным, загадочным, что воскрешает Россию каждый раз, является категория чуда. Я прекрасно знаю и представляю, что русское чудо является фактором и русской, и мировой истории. И оно, это русское чудо, каждый раз выплескивает эту погибшую цивилизацию, выбрасывает ее на другой берег в новых ризах и новых одеждах. Я сформировал для себя идею возможности построения рая на Земле. Я убежден, что русское мессианств­о, которое я тоже открыл в себе самом и своих близких, оно предполагает создание рая на Земле, и Господь создал русский народ только для того, чтобы он сформулировал райские смыслы и посвятил свое существование сведения неба на землю. Этим занимается­ и вся русская мысль, и вся русская поэзия, и вся русская судьба — это тоже мое открытие. Более того, перечитав Новый Завет, я понял, что именно это вменяется человечеству через Новый Завет, через Катехизис,­ ибо «Отче наш» — это молитва, которую оставил нам творец, и в этой молитве Господь призывает,­ чтобы мы молились, чтобы Царствие сие пришло. Значит, мы молимся по указанию Спасителя,­ чтобы Царствие сие пришло, и о том, чтобы воля его, существующая на небесах, была и на Земле. И, повторяю, это огромная мировоззренческая и религиозная задача русского народа и русского человека. Это окрашивает всю мою жизнь в особый свет, я льщу себя надеждой, что, может быть, я в своих скитаниях, своих заблуждениях, в своем косноязычии я именно это пытался пролепетать, именно эту молитву пытался интерпретировать в своей литературе? Наконец, еще один постулат связан с такой категорией, как русская победа. Русская победа — это данность, это не то, что произойдет когда-нибудь, а то, что уже произошло, и что победа, которую Россия всегда должна одерживать, на протяжении всей своей истории, эта победа существует задолго до того, как ее начинают праздновать в России, и она вытягивает на себя весь гигантский фрагмент русской истории. Сегодня, среди всей кромешности, в которой мы пребываем, среди всего ада, в котором мы живем, эта пленительная звезда, звезда пленительного русского счастья, движет нами, она является таинственным пробуждением всех наших дел и смыслов. Это ощущение следствия победы, которое является на самом деле причиной всего, и вытягивает на себя причинно-следственный ряд. Думаю, что эти открытия, которые для кого-то, может, и не открытия вовсе, а хрестоматийная данность, я с ними отправлюсь­ к Господу и покажу ему, что собрал.

ЗП: — Я еще добавлю одну фразу, написанную, как мне кажется, с какой-то Есенинской, крестьянской простотой, фраза из романа «Надпись», когда герой влетает в башню и видит надпись «Бог есть. Россия мученица. Ты умрешь».

СШ: — Может быть, это очень личный вопрос, как раз на тему Бога и религии. С одной стороны, есть некоторая декларативность в вашей религиозности, с другой стороны, каков ваш взгляд, каков путь вашего поиска? С одной стороны, мы видим вас человеком традиции, православного христианина, с другой стороны, я читаю ваши нежные и, в общем, понятные мне слова вообще о религии, в том числе «Огненный ислам». Как вы постигаете в рамках канонических вопросы взаимоотношений человека и творца? Известно, что многие русские писатели, такие как Чехов или Бунин были мистиками или не мистиками, но были далеки от религии. Вы действительно религиозный человек или это еще и часть гражданской патетики?

АП: — Как знать, ведь если где и есть универсум, то в религии. Если это так, то у религиозного человека это охватывает все сферы — и гражданские, и личные, и бытовые, и житейские. Поэтому эта патетика, о которой ты говоришь, она связана с публичностью моей. Если бы я не был в такой степени публичным, я просто бы молчал об этом. Еще одно мое открытие: я убедился, что советский безбожный и богоборческий век был веком высочайшей религиозности, был веком высочайшего духовного творчества. Более того, может быть, это был один из самых христианских периодов в истории России. Победа 1945 года, за которую наш народ заплатил 30 миллионами жизней своих героев — эта победа была священной,­ как об этом говорят даже православные скептики. Люди, которые вели, выиграли эту войну, были, по существу, святые, ибо они принесли Христову жертву. В дохристианскую эпоху пришлось принести грандиозную жертву, то есть Господь распял самого себя, но и здесь эти 30 миллионов,­ которые сражались, умирали, исходили муками, мольбой, проклятиями — они сломили этот ход тьмы. «Во поле березка стояла» оказалась мелодией намного более мощной, чем Вагнеровские «Тангейзеры».

ЗП: — Тогда мы перейдем от вопросов метафизических к вопросам насущным и бытовым. При всем очевидном обожании, которое я испытываю к вам, вашим текстам, вашему жизненному пути, меня один и тот же вопрос гложет последние годы, я не могу от него отвязаться. Вопрос этого, как вы это назвали, микроинсульта, который переживает Александр Андреевич Проханов, постоянно очаровываясь до недавних времен фигурами, которые хотя бы менялись, Руцкого, Хасбулатова, Рогозина, а потом появилась одна фигура всем на смену — Владимир Владимирович Путин. И у Александра Андреевича Проханова это проявляется в период, близкий к выборам. Есть Путин и есть эта либеральная клика, и он делает ставку на Путина, а потом в промежутке между выборами начинается эпоха разочарования. Он говорит, что ничего не происходит, русский дух не загорелся в этом человеке, божественная искра снова его покинула, армия разваливается, люди умирают, и потом на очередном повороте Александр Андреевич всей мощью своих легких, своего рассудка, интеллекта, обаяния опять вдыхает живую жизнь в эту фигуру, в эту мумию и опять его как бы оживляет. У него загораются глаза изнутри, он опять начинает шевелить ногами и руками, как Буратино, и опять Путин всем кажется живым, русские люди пытаются довериться Александру Андреевичу и доверяются, и, как мне кажется, очень обманываются каждый раз. И я возлагаю часть вины на вас за это. Эти 12 лет это вы его просто навязываете колоссальному количеству людей, у которых душа болит о стране.

АП: — Да, это моя колоссальная вина, но помимо этой вины, видимо, все, что происходит в этом мире, можно записать в мой счет. Последний Челябинский метеорит — это тоже моих рук дело, имейте в виду. Я первым вам признаюсь, в последний момент я все-таки отвел его от города и бросил его в озеро. Вернемся к Путину. Я, если говорить хрестоматийно, государственник. Я не могу помыслить себе существование своего народа вне государства. Я вижу, как трагично складывается судьба, когда разрушается государство. Исчезновение государства является катастрофой, которая уносит такое количество сил, разрушает исторический связи и является невосполнимыми тратами исторической энергии. Когда на месте Красной империи возникла эта липкая лужа, именуемая ельцинской Россией, эта медуза без хребтов, которая начинала разлагаться, растекаться, в этой медузе двигались ножки в разном направлении — после этого появился Путин и остановил это расползание медузы, заморозил ее. Мне казалось, что это уже является огромной заслугой его. Он должен был ринуться дальше, выиграв Чеченские войны и остановив безумный бал суверенитетов, он должен был кинуться в развитие. Накопленные им деньги должны были пойти на восстановление империи — имперское техносферы, имперской науки, имперского большого стиля. Он этого не сделал, и после этого последовало разочарование. Все мои упреки к нему в период, особенно, второго срока, когда он не решился идти, поломав Конституцию, на третий срок, и это куклообразное правление Медведева, и вот в эти выборы, с которыми совпали все эти оранжистские терзания народа, когда мне казалось, что речь шла не только об уничтожении Путина, а речь шла об уничтожении в который раз государственности, и такие цели стояли, — и мне приходилось и приходится выбирать между несовершенной, прожженной болезнями властью и хаосом, который, сметая власть, вырывает очередной черный котлован в недрах русской истории. И я всегда выбираю власть.

ЗП: — Но вы же были частью этого хаоса в 1990-е годы. Вы и ваш товарищ Эдуард Лимонов были едины в том, что вы называете хаосом. Так ли уж велико в вашем понимании различие Ельцина и Путина?

АП: — Я не был частью хаоса, и я думаю, что и Лимонов не был частью хаоса, хотя он в гораздо большей степени человек хаоса и декаданса.

ЗП: — Я ставлю здесь кавычки, потому что это не только хаос. И революция 1917 года — это отчасти тоже не только хаос. Всякий хаос несет элемент созидания.

АП: — В 1990-е годы я отстаивал константы Советской империи. Я, как телефонист, сжимал два этих разорванных провода и не давал распасться этой цепи времен. Эта миссия по-прежнему мной не оставлена. Конечно же, Путин является порождением Ельцина, а Ельцин — порождением Брежнева, а Брежнев — порождением Сталина, а Сталин — порождением Грозного, а Грозный порождением Бориса и Глеба, а Борис и Глеб — порождением Каина и Авеля. Но мы должны понимать, что в каждом политическом периоде зарождается своя личинка, своя куколка, которая готова превратиться в бабочку.

ЗП: — Не кажется ли вам, что вы ее придумали, куколку мертвую, без крыльев. Вы в нее вдыхаете жизнь всякий раз, тратя всю свою энергию на то, что не полетит вообще никогда.

АП: — Во-первых, мне не жалко своей энергии, потому что ее океан. Эта куколка, повторяю, не абсолютный­ чехольчик с пустотой. Я говорил, что была вторая Чеченская война, которую выиграла эта куколка. Был очень мощный порыв, который эту расползающуюся страну свинтил, грубо. То, что Путин затеял модернизацию оборонно-промышленного комплекса, в которой зиждется смысл любой крупной империи — это акция не куколки. И то, что он очень осторожно и эскизно сформулировал концепцию Евразийско­го союза, это не лепет куколки, эту контурную карту Евразийского союза я мог бы закрасить многими яркими цветами. Я вижу в этом динамику. Я по-прежнему, выбирая между хаосом и властью, выбираю власть, потому что пытаюсь с помощью моих слабых сил вдохнуть в эту власть импульсы, энергию жизни. Таков я.

СШ: — У меня есть ощущение, что при всем декларируемом консерватизме вы все-таки еще и модернист. Несколько ярких людей, которые появились в 1990-е на политической сцене, были аккумулированы в газете «День» — Лимонов, Невзоров, Дугин, вы. В каком-то смысле это европейцы, это модернисты, отличные от непоспешной, сонливой, консервативной среды. Это вопрос, выводящий к теме бунтарства, потому что ваши пламенные передовицы и выступления сквозь все 1990-е — это были безусловно революционные тексты. И ваши тексты первой Путинской пятилетки — это были тексты, зовущие к бунту. Мне кажется, что как художник вы все-таки бунтарь, хотя и проповедник тоже. Второй вопрос в этом вопросе связан с обольщениями. Я помню, у вас была однажды такая статья в 1995 или 1996 году — «Кто забьет бычка оппозиции». Там вы с некоторой надеждой написали о фигурах Ельцинского окружения — о Черномырдине, Лужкове. Ведь были же тоже патриоты Барсуков и Коржаков, которые вдруг начинали говорить, что они любят Россию. Тем не менее сейчас они и в ваших глазах выглядят частью черной воронки 1990-х. Не есть Путин продолжени­е той декларативности, которая прикрывает олигархический и паразитарный строй?

АП: — Я вижу в фигуре Путина все ее недостатки, и я вижу возможный вектор его развития. Но поскольку мне не из кого выбирать, я выбираю Путина, а не Дворковича, я выбираю Поклонную, а не Болотную. По ней, по этой Поклонной горе пройдут манифестанты нового государства.

ЗП: — Александр Андреевич, слово «либерализм» не только для меня, может, отчасти и для Сергея, и для вас является синонимом всех тех чудовищных бед, которые свалились на Россию. Ведь безусловно, и вы сами себе прекрасно отдаете себе в этом отчет, что Путин — человек либерального толка. Дворкович — человек команды Путина, и все патентованные либералы находятся вокруг него. Он тотальный, абсолютный либерал. Как может ваше государственничество, в котором я сомневаюсь, может совмещаться с либеральным трендом данной власти?

АП: — Захар, я опять готов повторить то, что уже сказал. Я перечислил компоненты, из которых состоит Путин, компоненты, которые мне дороги. А то, что рядом с ним Дворкович, Сердюков и вся компания — это не значит, что он весь состоит из этого. Сегодняшний Путин — это два Путина, которые сражаются друг с другом. Конечно, он абсолютный экономический либерал, а философски и историософски он государственник. Его двойственность — это драма многих современных русских людей. Революционность 1990-х — это было нечто с связанное с защитой красной погибшей империи, революционность возмездия. Революционность Болотной — это революционность либералов, которых отодвигает путинизм, которые не видят для себя возможность при путинизме реализоваться, и либо они сматывают со своими капиталами на Запад, либо устраивают здесь обструкции.

ЗП: — Посещая самые разные города России, город за городом, я обнаруживаю десятки и сотни людей, которые так же, как и вы, и мы презирают Болотную и при этом не хочет терпеть эту власть. Он оппонирует ей слева, он оппонирует ей справа. И вы эти несколько миллионов русских людей оставили без своего слова.

СШ: — Я не могу назвать себя презирающим Болотную, потому что волею судеб я выступал несколько раз на Болотной. Многие мои товарищи, которые выросли на ваших книгах, это и патриоты-имперцы, и красные — они оказались в застенках,­ в том числе после 6 мая. И берут таких русских ребят, их делают крайними. Каждый день мы слышим о том, что очередной двадцатилетний брошен в тюрьму, Леня Развозжаев, которого бросили только что в карцер…

ЗП: — Да собственно Квачков, эта история показательна. Он утратил эту веру, он понял, что надежды нет.

АП: — Господа, вы представляете левую революционность. Я жду с нетерпением, когда в недрах этой левой революционности возникнет настоящий вождь, который обратится к этой левой массе с убедительными словами. Сегодня Россия стоит между очень близким к реализации распадом и возрождением сильной русской государственности. Третьего здесь пути нет. Всякая бодяга, разговоры о том, что нужно превратить Россию в Парламентскую республику, разговоры о правах человека, независимом суде — это все гнусь и дьявольщина. Государство — это не институт благородных девиц, это огромное колесо, и в этом колесе хрустят кости, как сказал Мандельштам. И он не хотел видеть эти кости, хрустящие в колесе, а я хочу видеть эти кости. И я не пожалею, если я сам захрущу в этом колесе. Когда Квачков оказывается в тюрьме, я пишу филиппики в его защиту. Он русский мученик-самосожженец, это боярыня Морозова с полковничьими погонами. Свои идеалы, свой подход ко всему, что происходит, я уже высказал.

СШ: — Я хотел бы спросить о событиях 1993 года. Что для вас те события — мистический поворот, знаковое событие, звено в цепи других событий?

АП: — 1993 год — это для меня очень личное событие, я был участником того, что предшествовало этому, самих этих событий и того, что последовало. Для меня 1993 год является запоздалым реваншем за 1991 год. Это был арьергардный бой уходящего в небытие Красного царства. С другой стороны, после того как 1993 год так страшно проиграл, эти кровавые события превратили 1993 год в икону, которая искупает всю дряблость, никчемность и бессмысленность оппозиции — как той, так и этой. Для меня это мученическая смерть многих людей во имя высших духовных целей. Баррикадники, которые умирали на баррикадах, были последними защитниками красной империи, но они были и первыми. Они были первыми рыцарями-солдатами будущей, грядущей России. Дума очень долгое время имела возможность формировать новую российскую политику, не наша вина, что Дума не воспользовалась этим, что коммунисты не воспользовались своей доминантой в Думе. 1993 год был для меня еще и сюжет, который позволил переосмыслить ярлык «красно-коричневый», который навешивали на всех, и носить его на груди как геральдику грядущей русской победы.

ЗП: — Я лично для себя давно уже выделил несколько ваших текстов, которые я поставлю с самым золотым тиснением в самую дорогую мне красную полку самых лучших русских текстов. Я туда отнес бы романы «Дворец», «Надпись» и книжку «Иду в путь мой». Есть ли для вас какие-то тексты, которые вам кажется как у мастера получились, вы радуетесь, глядя на них?

АП: — Нет, у меня сразу происходит обесценивание текста, девальвация текста. Причем эта девальвация происходит еще на фоне рукописи или компьютера. Когда завершен роман, он вызывает у меня ужасное отторжение, тоску, печаль. Я ненавижу свои завершенные тексты. Я их практически никогда не правлю, я отдаю их в этом виде в печать. У меня любимых текстов нет, тексты, они большие, которые очень компактно описывают часть моей судьбы с целостным состоянием души. Судьба огромна, душа постоянно фланирует, перелетает из тьмы в свет, но есть целостные периоды, и таким книгам я отнес бы «Стеклодув» и таким же романом для меня является «Идущий в ночи». И я с осторожностью говорю, что мне любы последние три моих работы — «Русский», «Алюминиевое лицо» и «Человек звезды». Эти книги сформировались в новом моем периоде жизненном, мне они кажутся завершенными каждый в себе и одновременно едиными.

ЗП: — «Алюминиевое лицо» вступает в противоречие с тем, что вы говорите, потому что ваше модернистское, фантасмагорическое миропонимание и ваш консерватизм, они для меня абсолютно едины, органичны. Но в этом всегда будет заключаться некий парадокс. Проханов — консерватор, и Проханов — человек, который таким образом описывает действительность нашей страны в «Алюминиевом лице», «Человеке звезды», эту безумную, бесовскую мерзость — он ее пытается подморозить чтобы что? Неужели, глядя в это зеркало, хочется смотреть в него дальше?

АП: — Про мороз, о которым вы сказали, я только могу ответить строкой Хлебникова­ «Русь, ты вся -поцелуй на морозе». Мои ранние критики еще в советское время, по-моему Владимир Бондаренко еще был среди тех, кто высказал эту парадоксальность. Он сказал, что по мировоззрению я фундаменталист и консерватор, а по эстетике я абсолютный модернист. Это соединение модернистской эстетики, которая свойственна либеральному сознанию с угрюмым фундаментализмом государственным — это есть своего рода уродство, но я этим уродством дорожу. Мне нравится, что у меня три руки.

СШ: — Я бы спросил Проханове как о наблюдателе. У вас в «Чеченском» романе есть такой персонаж — журналист. Может быть, это и есть Проханов? В первую очередь его привлекает распад, гибель, крах. Зачастую самые яркие страницы вашей прозы сопряжены с этой трагедией разрушения. И одновременно с этим еще одна из сквозных тем вашей прозы и вашей идеологии — это тема бессмертия. Как сопрягается это стремление к бессмертию и страстное исследовательское любопытство и интерес к распаду и гибели?

АП: — Разве вы не понимаете,­что одно с другим напрямую связано? Смерть — это распад. Эстетика распада — это одна из самых сильных эстетик. Эстетика ада гораздо сильнее эстетики рая, у Данте это так, в русских иконах — иначе. Наблюдая смерть в ее самых ужасных формах, конечно, рождается желание воскресить эту умирающую гнилую плоть, обрызгать ее живой и мертвой водой. Я это почувствовал впервые в этих изумительных Невзоровских миниатюрах «600 секунд». Он был блестящим изобразителем эстетики распада — эти свалки мертвецов, чайки и вороны среди гнилья. Но одновременно в каждом из этих фрагментиков был владыка Иоанн или Лев Николаевич Гумилев. По существу, эти темы смерти мгновенно переходили в темы бессмертия. Если нет этой условно говоря смертной плоти, писатель перестает быть художником и становится богословом. А если нет богословских представлений, связанных с представлением о смерти, а есть одна плоть, он становится инфернальным художником — «Цветы зла», Маркиз де Сад.

СШ: — Что вас восхищает в последнее время?

АП: — По-прежнему природа русская, русские снега, сосульки, которые висят на карнизе моего дома. По-прежнему меня восхищает идея о том, что я живу в этой божественной стране, трагической и восхитительной. Эти мысли для меня бывают спасительными среди ночных бессонниц.

ЗП: — Александр Андреевич, а что с русской поэзией — потому что то вспыхивает строчка Хлебникова, то Пушкина, то Мандельштама. Есть ли сейчас какая-то поэзия, которая сейчас продолжает вас пробивать, как русский снег, русская природа?

АП: — Милый друг, свиданье было долгим. / Ни друзей вокруг и ни врагов. / Белый пароход плывет по Волге, / А у Волги нету берегов.

ЗП: — Александр Андреевич Проханов, это мы знаем.

АП: — Эта поэзия стала для меня аккумуляцией всей моей жизни.

СШ: — А у вас не было мысли издать вдруг стихи?

АП: — Я только что издал книжечку «Наскальная книга».

ЗП: — Несколько вопросов от наших читателей в режиме блиц. «Александр­ Андреевич, у вас нет ощущения, что попытка возродить название города Сталинград на руку тем, кто хочет возродить в Германии и по всей Европе новый гитлеризм, героизируя его?».

АП: — Нет, под Сталинградом погиб мой отец и мне кажется, он должен лежать рядом с городом, который называется Сталинград.

ЗП: — «Александр Андреевич, что нам делать с этой властью? Очевидно, она ведет нас к гибели, но мы не можем ее переизбрать или как-то на нее повлиять. Скажите, что делать людям? Кто поведет народ за собой?»

АП: — На эту власть надо воздействовать всеми имеющимися у нас средствами. У одних одни средства, у других — другие. У одних в руках кол, цепы и вилы, а у других — магические­ технологии, которые работают с властью.

ЗП: — «Как вы думаете, почему Путин не хочет вести борьбу с коррупцией, которая достигла таких чудовищных масштабов, что стала угрозой самому существованию России? Большинство простых людей считает, что Путин покрывает чиновников, так как сам является частью этой системы».

АП: — Это было бы несправедливо говорить, что Путин не борется с коррупцией. Каждый день аресты, скандалы, вызовы в суд. Я думаю, что борьба с коррупцией началась.

ЗП: — «Поддержка государства в наше время сравнима с поддержкой Единой России в ее нынешнем неприглядном виде, прокомментируйте». Владимир.

АП: — Поддержка революционности и Болотной в наше время — это поддержка масонского заговора февраля 1917 года, которая уничтожила­ великую империю, а также вся та мразь 1991 года, которая уничтожила мою страну.

СШ: — Какая будет новая книга, как она называется?

ЗП: — Она называется «Время золотое», она о том, о чем мы сегодня говорили — это мой опыт последнего года — улица, политики, этот страшный выбор.