А. Бильжо: «Я не знаю, как назвать сегодняшнее время»

Наталья Кобызова: — На днях моя дочь попросила меня нарисовать красивую картинку: идеальный мир. Я долго рисовала, но потом посмотрела и поняла, что это, скорее, карикатура на наше современное общество. Я решила больше не экспериментировать ни с идеальными мирами, ни с современным обществом, ни вообще с рисунками, а просто пригласила в студию «Свободной Прессы» художника, карикатуриста, академика Академии графического дизайна Андрея Бильжо.

Андрей Бильжо: — Почетного члена большой Академии художеств: Зураб Церетели мне повесил мантию и надел шапку с кисточкой. Поэтому всех, кто в Интернет-сообществе считает, что я не умею рисовать, я отсылаю к Зурабу Константиновичу Церетели. Взяток я за свою жизнь никогда никому не давал, поэтому решение не только его, но и академиков. Никого я об этом не просил. Поэтому то, что я делаю и рисую, это просто такой стиль, придуманный мной. Я отказался от многого. Тем, кто не понимает его, тем нужно научиться понимать.

НК: — Вы отвечаете сразу на несколько вопросов, которые я не успела задать.

АБ: — Я просто знаю, о чем спрашивают в Интернет-сообществе, что их интересует. Один мне написал, что, мол, я такие рисунки рисовал в школе, а этот Бильжо… И так далее. Поэтому мне эта линия вполне известна.

НК: — Карикатура — очень сложный жанр, на самом деле. Это же не только изображение действительности, которую ты видишь. Это еще и подтекст, и глубокий смысл.

АБ: — Карикатура — это такой художественно-литературный жанр. Как бы рисованный анекдот. Нужно придумать историю, заниматься много со словами, если это карикатура со словами. А у меня — со словами. И с каламбурами, и с метафорами. Я их нарисовал больше тридцати тысяч. Нужно придумать свой графический стиль. Разорвать рисунок и — чтобы по одному клочку можно было определить: это рисовал тот-то. В одной точке сходится совокупность множества всего. А еще — умение необычно мыслить, не так, как мыслит среднестатистический человек. И быть наблюдательным при этом. Поэтому карикатуристов быть много не может.

НК: — Кого вы больше всего выделяете из карикатуристов, из талантливых художников?

АБ: — Замечательные художники Сергей Тюнин, Леонид Тишков, Виктор Богорад. Этих художников я выделяю. Они мне близки потому, что они придумали свой графический мир, который мне тоже близок. Хороший художник Леша Меринов. Просто его художественный и графический мир мне не совсем близок. Разные эстетические восприятия. Я его знаю и очень хорошо к нему отношусь. Как писатель бывает. Спрашивают, кто вам ближе — Бунин или Куприн? — имея в виду, что у них есть что-то неуловимо близкое. Кому-то был ближе Куприн, кому-то — Бунин, и по этому можно было понять, что за структура у того или иного человека.

НК: — Вы придумали образ Петровича. Собственно, вы и ассоциируетесь именно с Петровичем. И вы даже говорили, что это вы сами себя нарисовали.

АБ: — В какой-то степени, да.

НК: — С другой стороны, это такой образ городского сумасшедшего, которому очень много чего прощается. Этот Петрович очень часто реагирует и на политические события, и на социально острые моменты нашей действительности. Как много вы ему позволяете?

АБ: — Практически все позволяю. Но я бы здесь оговорился, что, все-таки, коль скоро мы говорили о карикатуре, — есть художники, которым тесно в карикатуре. Например, Леня Тишков. И к ним осмелюсь отнести себя. Я занимаюсь многими вещами. Я написал около десятка книг со своими рисунками. Я придумал не один ресторан. Я сделал мультфильм, и так далее. А все это — как бы через призму этого персонажа. Записал песни «как будто» Петровича. Это такая хитринка, которая позволяет тебе заниматься очень многими вещами. Не считая телевидения. Я проработал почти десять лет на разных каналах.

НК: — Мозговедом.

АБ: — Мозговедом. Я вел ток-шоу на питерском канале «Мир», на Рен-ТВ, и так далее. Делал мультфильмы для ОРТ и НТВ. Но это все — разные ипостаси одного и того же.

НК: — Одного и того же Петровича. Читательница спрашивает: «Кто еще мог бы стать вашим персонажем?» И перечисляет: Рабинович, Чапаев, чукча?

АБ: — Читатели в Интернет-сообществе мне кажутся ужасно ленивыми. Они ленивее, чем читатели книг. Для того, чтобы прочесть книгу, нужно подойти к книжной полке; встать на табуретку, если книжных полок много, и достать оттуда томик. Если дома нет книг, нужно пойти в библиотеку. Это совсем трудно. Нужно выбрать время, записаться, и так далее… Интернет-читателю ничего не нужно. Он сидит перед экраном, или лежит, и ему только нужно набрать фамилию. И тут же выскакивает куча ответов. Поэтому вопрос, который задают мне читатели — ему достаточно набрать фамилию «Бильжо» — второй такой фамилии нет, ее носит только моя жена, мой сын и мой внук, — и он увидит, что у меня, например, тысяча карикатур нарисована про Чапаева. Что большая коллекция карикатур про Чапаева есть в музее в городе Чебоксары, откуда Василий Иванович Чапаев. Он поймет, что у меня вышла книжка «Мои классики», и сейчас выходит второй том, где персонажи — сами писатели. Где участвует Пушкин, поставленный в сегодняшние реалии, Родион Романович Раскольников. Такая была выставка в музее в Санкт-Петербурге, в мемориальном музее Федора Михайловича Достоевского. Красная шапочка, Семеро козлят, Колобок, Гарри Поттер — десятки, десятки персонажей, все они перемешаны. И тогда этот человек поймет, и вопрос его снимется сам по себе. Просто нужно не полениться и набрать шесть букв моей фамилии.

НК: — У вас очень интересная была история про карикатуру с героями «Маша и три медведя». Сначала опубликовали, потом, когда у нас президентом стал Дмитрий Медведев, вроде бы перестали публиковать. И вы это рассказывали как анекдот своим друзьям и товарищам.

АБ: — Да, это реальная история. Пятнадцать лет я проработал в «Коммерсанте» и пять лет в «Известиях». Эта история, как раз, произошла в газете «Известия». Лежала пачка карикатур, которые я обновлял все время. И вдруг карикатуры с «Тремя медведями» стали уходить в заднюю часть этой папки. Я даже не мог себе представить, что причина — это избрание Медведева. Я стал всем рассказывать этот анекдот. Дошло это, скорее всего, до верха, и потом, видимо, раздался звонок, и вдруг в каждом номере газеты «Известия» стали появляться «Три медведя и Машенька» …

НК: — Они остро-политические, эти ваши карикатуры, связанные, в том числе, с «Единой Россией», чьим символом также является медведь.

АБ: — Не я придумывал для них этот символ. Придумывали они.

НК: — Что хотели, то и получили.

АБ: — Острый мозг не может пройти мимо этого. Кстати говоря, до сих пор неизвестно, какой у них медведь — бурый или белый? Это совершенно разный медведь. На каких-то плакатах у них на фоне триколора белый медведь, защитником которого я являюсь как член Общества защиты дикой природы, я даже посол белых медведей, что-то в этом роде. А на других — бурый. Поэтому это — путаница.

НК: — Не пытались выяснить этот вопрос?

АБ: — Не пытался. Я люблю и тех медведей, и тех. И скептично отношусь к партии «Единая Россия».

НК: — Вообще вы аполитичный человек? Не в том плане, что не следите за политикой, не участвуете в выборах и не имеете своего мнения, а в плане партийной принадлежности.

АБ: — Нет. Я не принадлежу ни к какой партии, и никогда не принадлежал. Последняя моя партия — комсомол. Комсомольцем я был, потому что единицы обошли эту партию, потому что тогда было невозможно поступить в институт, и так далее. Я был принципиальным комсомольцем.

НК: — В каком смысле принципиальным?

АБ: — Я всегда говорил то, что считаю нужным и то, что считаю правильным.

НК: — У нас есть вопрос от читателя, который спрашивает о девальвации художественной ценности произведений и их ценности в монетарном эквиваленте. Речь идет именно о массовости художественных произведений, которые сейчас доступны на многих выставках, распродажах, и чем больше, тем меньше они ценятся. Похоже, поток это нарастает, говорит читатель. И спрашивает: а на что жить?

АБ: — Кому?

НК: — Художникам.

АБ: — Если художник — в широком смысле этого слова, настоящий… Суриков в свое время говорил, что научить рисовать можно даже собаку, но она никогда не станет художником… И если это художник не потому, что у него диплом об окончании художественного училища, а если он работает, придумывает, создает свой художественный мир, ищет какие-то пути… Потому что искусство немножко связано с наукой. Нужно всегда быть каким-то первооткрывателем. Если мы назовем любую фамилию любого известного мирового художника, то поймем, что он известен не только своим мастерством, но тем, что он открыл новое. Импрессионисты, например. Они открыли совершенно новый стиль, и сегодня любой студент второго курса художественного училища может нарисовать, как импрессионист, но он никогда не станет Ренуаром, никогда не не станет Мане… Потому что он вторичен. Для меня в искусстве очень важна первичность. А вторичных художников — тьма. Первичных — единицы. Первичные, конечно, на финансовом рынке стоят дорого. И никогда не будет дешевым никто из художников Возрождения, и никогда не будет дешевым Караваджо, Карпаччо, и так далее. Они как были великими, так великими и остались. В этом ряду есть второстепенные фамилии, третьестепенные, но то, что я вам называю — это, конечно, открыватели чего-то совершенно нового. Каждый открывал что-то свое.

НК: — Поэтому они и стали великими. «Как художник, вглядывающийся в нашу современность — какие десять общественных пороков, присущих нашим согражданам и нашей жизни, вы бы выделили прежде всего и почему?» — вопрос из Интернета.

АБ: — Десять общественных пороков?

НК: — Да. Тем более, вы говорили, что вы очень наблюдательный.

АБ: — На эту тему нужно подумать. Сходу могу сказать следующее. Это, довольно часто, если мы слушаем всевозможных людей с трибун — фальшь. Лицемерие. Ложный пафос. Пафос может быть уместен только во время боевых действий. Когда нужно поднять людей, можно кричать: за родину. Мы никогда не кричим за столом и не говорим в экраны, как мы любим свою маму. Это интимные вещи. Вот пафос. Отсюда вытекает псевдопатриотизм. Это все такие общественные пороки. Псевдовера. Ведь вера в Бога — это абсолютно интимная вещь. И если ты воруешь — ты не можешь верить в Бога. Если ты не творишь добро даже в мелочах, пускай у тебя вот таких размеров висит на груди золотой крест — трудно сказать, что ты веришь в Бога. Потому что ты не делаешь главного. Можно быть человеком не воцерквленным, некрещеным, не носить крест, но при этом быть, соблюдать и жить свою жизнь как абсолютно верующий человек. Поэтому приставка «псевдо» и приставка «фальшь» — это как раз общественный пороки. Не знаю, набралось ли десять. Это надо сидеть и думать.

НК: — Главные — те, которые вы сейчас назвали.

АБ: — Те, которые мы видим. Те, которые на слуху.

НК: — Те, которые вы отображаете в карикатурах, в том числе.

АБ: — Я могу добавить еще — безумная жестокость, агрессия, неуважение к своему собеседнику, неумение вести диалог, читать тексты и просто разговаривать. Это все относится к общественным порокам. Раньше трудно было это представить себе. Социологи делали анкеты, целые научно-исследовательские институты составляли опросники, я в этом тоже участвовал, — чтобы понять, из каких людей состоит наше общество. Сегодня, мне кажется, это уже совсем не нужно делать, потому что Интернет нам дает потрясающие срезы общества. Мы видим одни сообщества, другие, третьи. Мы видим то, чем интересуются. Интернет — это совершенный срез общества, в котором мы живем.

НК: — Вы боитесь вот этой агрессивной, злобной Интернет-среды, этих не жалеющих чувства собеседников?

АБ: — Я не боюсь. Я уже давным-давно мало чего боюсь. И вообще, на самом деле, с детства никогда ничего не боялся. У меня в семье двух дедушек расстреляли. Одного сразу на Лубянке, другой еще долго мучился в Норильске. А папа прошел всю войну через Курскую дугу и Сталинградскую битву до Германии. Поэтому — я вырос в такой семье, что как-то не очень чего-то боюсь. Мне просто страшно бывает — не в смысле, что боюсь — страшно за общество и страну, в которой я живу и в которой живет мой десятилетний внук.

НК: — Страшно в чем? В том, что вот эта агрессия нарастает?

АБ: — Я не знаю, как это все будет развиваться. Нарастание агрессии, ненависти друг к другу по разным причинам, национальным или социальным. Но это существует.

НК: — У нас сейчас Государственная Дума принимает много законов, в том числе, связанных с какой-то регулировкой этих всех отношений в Интернете. Может быть, они, все-таки, правильные вещи делают? Несмотря на то, что Интернет-сообщество взрывается: как так, нельзя…

АБ: — Не думаю, что правильные. Мне кажется, что это все должно регулироваться другими вещами.

НК: — Какими?

АБ: — Повышением уровня культуры, воспитанием. Совсем другими вещами. Не запрещать. Если вы будете запрещать своему ребенку, ставить его в угол, наказывать, шлепать, лишать его каких-то удовольствий за что-то — вы мало чего этим добьетесь, кроме того, что когда он войдет в переходный возраст, то будет в состоянии жесткой к вам оппозиции. Подростковый период — это период оппозиции. Это естественно, потому что это период, когда маленький человек выходит в самостоятельную жизнь и ему нужно каким-то образом оторваться от своих родителей. Показать, что он тоже самостоятельный человек, имеет право на свою точку зрения. Поэтому он в оппозиции. Но есть жесткая оппозиция, а есть оппозиция мягкая. Жесткая оппозиция — это когда дети в этот период — они потом, повзрослев, не верят даже, что это было, — они просто ненавидят своих родителей. Поэтому вы ничего не добьетесь. Запретами вообще трудно добиться. Запретить можно, если человек убивает или насилует кого-то. Это нужно запретить. Мы его сажаем в тюрьму. Мы наказываем этого человека. Мы его изолируем от общества. Но если это происходит на уровне слов, то на уровне слов и должен происходить диалог.

НК: — Я поймала себя сейчас на мысли, что я запуталась, о чем мы говорим: об обществе и взаимоотношениях его с властями, или… Вы очень ярко сравнили. Вообще, вот эти сравнения из вашей врачебной практики — они часто находят подтверждение, аналогии в нашей современной жизни? Власть-общество, Государственная Дума — избиратели, кандидаты в мэры…

АБ: — Это, скорее всего, метафора просто. У меня есть багаж этих знаний, я много прочел на эту тему.

НК: — У нас сейчас Россия находится в каком периоде? Если говорить вашим языком врача-психиатра.

АБ: — Тоже метафорически. Я думаю, что это начало очень раннего пубертата. Это где-то 11−12 лет. Когда только начинается становление личности. Начинается момент самоидентификации, понимание, кто ты такой. У нас свой путь развития, и так далее. Когда появляется агрессия. Дети агрессивны не потому, что они злые. Они дико любопытны. Дети, например, ловят лягушку и ее вскрывают. И заглядывают, как она устроена. Не потому, что они хотят убить лягушку. Нет, есть разные дети. Есть те, которые становятся потом кошмарными отморозками. Но для ребенка, вообще, свойственно разорвать жучка и посмотреть, что там внутри. Он любопытный.

НК: — Мы в детстве кузнечику отрывали лапки, чтобы посмотреть: будет прыгать или нет. Не хочется мне, чтобы нам тоже лапки оторвали.

АБ: — С выраженным инфантилизмом, самоуверенностью, что тоже свойственно для этого возраста. Я еще параллельно думаю о пороках. Лень, о которой я говорил, в Интернет-сообществе, и серость — с уверенностью, что ты все знаешь, — а при этом ты не знаешь ровным счетом ничего, — но бьешь себя в грудь и вступаешь в дискуссии… Мне один человек говорил: я на все имею свою точку зрения. Неважно, физик передо мной, академик, или генерал. Я говорю: а как ты можешь иметь свою точку зрения на физику, если ты в физике не знаешь ровным счетом ничего? Если академик тебе будет рассказывать про теорию относительности Эйнштейна, но ты даже не знаешь, кто такой Эйнштейн, — как ты можешь иметь свою точку зрения? А он говорит: а мне все равно.

НК: — Я вспомнила один ваш рассказ, который, как я понимаю, вы написали пятнадцать лет назад, а сейчас его немножко переписали. Про пациентку Р., которую привели граждане к врачу-психиатру. Я процитирую. «Требуют у врача поместить ее в палату со всеми удобствами и только одноместную. На вопросы врача, почему она все время озирается и что она с себя все время стряхивает, она отвечает, что кругом одни педофилы и гомики. Кричит: гомики кругом, смотрите! Они даже под кроватью! Состояние крайне тяжелое». Вы ставите диагноз. Что с этим диагнозом-то делать пациентке Р. в нашей стране?

АБ: — Я думаю, что, во-первых, нужно научиться думать.

НК: — Всем.

АБ: — Всем научиться думать. Это непростой процесс: думать, анализировать, наблюдать. Не считать, что ты все знаешь, а сказать себе: я ничего не знаю. И мне очень многому нужно еще научиться. Я должен это понять. Это тогда, может быть, будет какое-то движение. Как только человек себе это говорит, первое движение, которое он совершает — это тянется за книгой или набирает в Интернете какое-то понятие, и дальше идет по поисковой системе, начинает копаться, копаться, копаться. И тогда понимает, что, если он ярый противник гомосексуализма вообще, он наберет это понятие, и не будет читать, что говорит Милонов и Мизулина, а возьмет то, что накопила за это время мировая наука. И он поймет, что это такое — гомосексуализм. И можно ли его пропагандировать, или нельзя. И он поймет, что пропагандировать гомосексуализм невозможно, что процент приблизительно всегда один и тот же, что это — некая физиология человека, это дано ему от природы, если он не находится в каких-то вынужденных, ограниченных условиях, таких, как зона, например. И он поймет, что все, о чем говорят люди с трибуны, и все эти законы — это чистая глупость. Что педофилия — это, прежде всего, уже действие. И если мужчина, который занимается тренерской работой, тренирует детей в гимнастической секции, помогает девочке, поддерживая ее за руку, а иногда, возможно, и за грудь — спрыгнуть с бревна, — это не значит, что он педофил. И врач-педиатр, который осматривает девочек и просит снять трусы — это не значит, что он педофил. Он врач-педиатр. И это для него необходимость. В Европе существует такой закон, что при осмотре девочек должна присутствовать мама или медсестра. Но если в нашей стране, в маленьком городке в Татарстане работает в больнице одна медсестра и один врач на два-три инфекционных отделения, то звать медсестру, чтобы осмотреть всех детей, которых принимает доктор, невозможно. Поэтому и судить этого человека не за что. И это является преступлением. И потом, у нас тут куча других проблем. Вот когда совершил человек преступление, тогда его судят. Я сам теперь, когда еду со своим внуком в детский сад в троллейбусе, уже тоже озираюсь по сторонам. Мы с ним в обнимку едем, по дружбе, но я думаю: мало ли…

НК: — С этими запретительными законами в обществе даже начинают развиваться какие-то фобии.

АБ: — Дело в том, что этими законами легко манипулировать. Если тебе тот или иной человек неугоден, ты всегда можешь под него подверстать тот или иной закон, понимаете?

НК: — У нас есть много вопросов, которые касаются вашей врачебной деятельности.

АБ: — Я долгое время проработал в больнице Кащенко, потом в Центре психического здоровья, потом опять в больнице Кащенко, которая ныне Алексеевская. Я много времени уделяю участию в разных пресс-конференциях, часто отстаиваю права душевнобольных. Меня часто приглашают, я никогда не отказываюсь.

НК: — Есть вопрос. «В последнее время развелось куча каких-то психотерапевтов, по сути — последних жуликов, от которых толку — ноль. Но деньги берут исправно. Почему это воровство разрешено и что вам есть сказать по этому поводу?

АБ: — Почему это воровство разрешено — это вопрос не ко мне. Я не законодатель. Воровство вообще у нас процветает. Это двенадцатый порок нашего общества… Тотальное воровство везде, где угодно. И мы просто видим невооруженным глазом, когда идем по Москве, и везде видим. Я не знаю, почему люди идут к тому или иному психотерапевту, который называет себя психотерапевтом, возможно, не имея даже диплома. Я вам больше скажу. Дипломированный психолог, закончивший Московский Государственный Университет, например, не имеет права заниматься врачебной работой. Психиатр лечит больных. Врачебной работой может заниматься только человек, закончивший медицинский институт с дипломом «лечебное дело». Вот он имеет право работать. А все остальные не имеют права.

НК: — Мне кажется, это не только врачей касается. Вообще желательно, чтобы у нас по специальности работали люди, которые получали эту специальность, и не было такого, чтобы…

АБ: — Естественно. Я могу дать только один совет. Если вам нужна помощь психотерапевта — узнайте, что это за психотерапевт, дипломированный ли. Опять же, существует для этого Интернет. Все можно узнать. Не ходить к случайным людям.

НК: — Согласны ли вы с методом «Город без наркотиков» в их методике лечения наркоманов?

АБ: — Вы знаете, это очень сложная тема. Я с большим уважением отношусь к Евгению Ройзману, я его знаю лично. Я был в Екатеринбурге, я был у него в клинике. Нет, я с очень многим не согласен. Я Евгению об этом говорил, и он внимательно слушал и прислушивался ко всем моим советам. Но все дело заключается в том, что нет альтернативы. Либо ты что-то делаешь, либо ты не делаешь ничего. И если на чаше весов лежит желание помочь, даже совершая при этом какие-то ошибки, но при этом реально помогая… Я просто видел своими глазами очень многих людей, которым он помог. Многих. Они у него работают. Я видел молодого человека, которому спасли руку. Я видел фотографию, какая рука была. Начиналась гангрена, рука была исколота. Ему должны были ее ампутировать. Я просто видел этих людей. И как они преданы ему. Он их спас, он вернул их в нормальную жизнь. Ну о чем мы тогда говорим? Вместо того, чтобы поддержать его, построить ему нормальную клинику, обеспечить его хорошими экспертами-консультантами… Этого же ничего не происходит. А проблема наркомании гигантская в Екатеринбурге. И вообще по нашей стране гигантская. Женя Ройзман за время работы в этой области стал большим профессионалом. У него нет лечебного диплома, да, он не будет лечить заболевания желудочно-кишечного тракта, сердца или печени. Но все, что касается наркологии — про это он знает не меньше серьезного профессора. То, что необходимо для наркомана на этом этапе — изоляция от его среды. И наркоманы часто сами себя приковывают к батарее и просят друзей приносить им еду и оставить их там на две недели. Этот способ позволяет на первом этапе, на самом начальном, каким-то образом потом с этим человеком адекватно разговаривать. Потому что до этого — невозможно. До этого человек, страдающий этой патологией, лжив, агрессивен, хитер. Потому что все его поведение, до подсознания, на уровне животной физиологии направлено на то, чтобы любыми способами найти себе вот этот наркотик.

НК: — Наркомания, алкоголизм — это проблема скорее социальная, чем врачебная.

АБ: — Безусловно. Это комплексная проблема. Ей должны заниматься на разных этапах в разных областях разные специалисты. Начиная от карательных органов, от полиции, которая должна пресекать всякие наркотрафики, наркосбыты и прочая, и заканчивая медициной. Сюда входят юристы; социальные работники. В наркомании существует такое понятие, как эпидемия. Если в пятиэтажном доме в одной квартире появился маленький наркоман, то через короткое время все дети его возраста и старше станут наркоманами. В этом беда. Потому что он дает это все, объясняет, и дальше пошло-поехало.

НК: — Как врач-психиатр, скажите мне, пожалуйста. Откуда в наших людях столько нетерпимости к людям другой национальности? К нерусским, озлобленность к евреям, нетерпимость к кавказцам.

АБ: — Я думаю, что это какие-то чудовищные комплексы неполноценности. Я считаю, что человека можно определять — неважно, какой он национальности — по тому, как он себя ведет, по уровню его бытовой культуры и его культуры вообще.

НК: — Сейчас вся Москва охвачена предвыборной лихорадкой. Все кандидаты, их шесть, без устали представляют свои предвыборные программы. У каждого кандидата есть этот национальный вопрос. Они это комуфлируют под вопрос о миграции. Регулировка законотворческих вещей. Нужно это все делать?

АБ: — Да, безусловно. Я считаю, что миграция должна быть исключительно официальной, все должны стоять на учете, все должны пользоваться своими, выделенными для этого, правами. Нелегальные мигранты должны исчезнуть со всей территории России.

НК: — Вы уже определились, за кого вы будете голосовать на выборах мэра Москвы?

АБ: — Я пока думаю. Сложилась такая мощная интрига, которая мне очень нравится, и я думаю, что в любом случае будет польза из нее.

НК: — Какая интрига сложилась?

АБ: — Интрига между Навальным и Собяниным.

НК: — Больше вы никого не рассматриваете.

АБ: — Никого.

НК: — Выборы, по вашему мнению, будут на самом деле идти между этими двумя людьми?

АБ: — Да. Я смотрел на две эти личности, и думаю, что между ними будет какая-то борьба.

НК: — Не кажется ли вам, что сейчас искусственно, может быть, даже сами власти вытаскивают кандидата Навального в эту сферу публичности, сферу узнаваемости, в эту зону всеобщего обожания?

АБ: — Нет. Я думаю, что власть давно рвет волосы, если они еще остались у них на голове, что вот так все получилось. Я думаю, что это несостыковки. На самом деле, так было всегда. Еще в Советском Союзе мы всегда, почему-то, считали, что там наверху лучше знают и очень сложные ходы. На самом деле, никаких там сложных ходов нет. Кто-то что-то не договорил, кто-то кому-то не дозвонился, кто-то позвонил, а тот заартачился. В общем, чистые придворные интриги и больше ничего. Сейчас они дико переживают, что в первый раз сделали ошибку, во второй раз сделали ошибку…

НК: — Сейчас сам кандидат Алексей Навальный говорит о том, что история с его приездом опять в Москву, и что его отпустили под подписку о невыезде, выпустили из СИЗО, связана именно с теми людьми, которые вышли на Манежную площадь. Вы там тоже были.

АБ: — Был.

НК: — Вы тоже так считаете? Что только люди поспособствовали этому решению прокуратуры.

АБ: — Не знаю. Я не люблю преувеличивать собственную значимость и значимость близких мне людей. Думаю, что это все в совокупности. Но то, что произошло, было, безусловно, мощное событие. Когда на несанкционированный митинг вышло такое количество людей.

НК: — Вы не ожидали?

АБ: — Я не ожидал. Обстановка была потрясающе доброжелательная и был какой-то внутренний подъем, уверенность в собственной правоте и желание побороть эту чудовищную несправедливость.

НК: — Вы с большим желанием участвуете в этих акциях, митингах?

АБ: — Что значит с желанием? Я не могу не участвовать. Мой внутренний эгоизм меня гонит. Я знаю, что если я не пойду, я буду себя грызть и мучиться. И чтобы себя обезопасить от этого, и чтобы себя не грызть, не мучиться — я иду. Стараюсь в своих поступках не противоречить себе внутреннему.

НК: — Ваша цитата: «Я назвал 90-е годы „периодом промежности“. Потому что мы действительно находились в некой промежности между временем, которое закончилось, и временем, которое еще не наступило. И вот, наконец, наступило новое время во всей своей противности. Как его назвать, я пока не знаю, язык не поворачивается». Есть что добавить к этой цитате?

АБ: — Пока ничего. 90-е — действительно годы промежности, потому что одна нога еще в Советском Союзе, а другая зависла неизвестно где. Это время я еще называл «время перехода». Перехода, в смысле, подземного. Потому что все собирались в подземном переходе, просили милостыню, пели песни и так далее. Кстати говоря, сейчас вернулось время перехода опять. Сегодняшнее время как назвать — не знаю. Не знаю. Буду думать на эту тему, но пока сформулировать одним словом никак не получается.