С. Есин: «Мы — демократы, но мы — и русские»

Захар Прилепин: — Добрый день, меня зовут Захар Прилепин, это «Свободная Пресса». У нас в гостях сегодня человек очень важный лично для меня. Сергей Николаевич Есин — русский писатель, человек, имеющий прямое отношение к Литературному институту, общественный деятель, имеющий отношение еще и к кинематографу как руководитель Гатчинского фестиваля до какого-то времени. И, если уж говорить обо мне лично, Сергей Николаевич — писатель, который повлиял на мое становление. В трех словах сейчас объясню почему, в том числе и для Сергея Николаевича, я никогда этого всерьез не говорил. Дело в том, что русская литература в последние двадцать лет распалась на, условно говоря, почвенническую и либеральную. Почвенническая несет флер крестьянской самодеятельности, мрачной тяжелой трудной земли, а есть такое представление, что либералы — это европейцы, у них все получается по-европейски, они образованные, просвещенные. Это ложное деление, и ложность его доказывается несколькими фигурами, в числе которых Лимонов или Мамлеев, отчасти Проханов. Безусловно, Сергей Есин дал понять, что патриотически мыслящий человек, человек, который связывает свое бытие и свое естество с Россией, может быть совершенно блестящим стилистом, блестящим литературным мыслителем, человеком, который способен писать и мыслить удивительными парадоксами. Я для себя даже до конца не определил Есинскую генеалогию. Я мысленно ее для себя провожу через Набокова, к «Мелкому бесу» Сологуба, к Достоевскому, по этой линии, хотя она гораздо сложнее и имеет, в том числе, и европейскую генеалогию, и какую угодно. Но сам факт неожиданного перехода в свое время Сергея Есина, писателя, принятого в либеральном лагере, писателя, которого я еще мальчиком узнал в 86-м, в 87-м году с шумом вокруг романа «Имитатор», который мои родители читали, интеллигенция, и по последующим романам в 91-м, 93-м году с повестью «Стоящий в дверях», когда он вдруг сменил поле, ландшафт своей деятельности, переход к нелиберальной направленности. Сегодня уже спустя двадцать лет мне бы хотелось вернуться к этой теме, потому что сейчас у нас грустная юбилейная дата — двадцатилетие событий 93-го года. Как это произошло тогда, и как вы сегодня осмысляете эти события, свой путь в литературе ?

Сергей Есин: — Захар, во-первых, я бы хотел выразить восхищение вашей блистательной речью. Я так не умею, хотя все время разговариваю со своими студентами. Семинары мы набираем в Литературном институте на пять лет. Пять лет — это не просто прийти прочитать по бумаге курс лекций, это пять лет надо стоять у станка каждую неделю три часа, надо всегда быть интересным, увлекательным, подтянутым, молодящим или молодым, все знать, на все отвечать вообще. Самое главное не быть скучным. Я восхищен вы, так хорошо прочертили мой путь. Дело в том, что я как русский человек не очень делю себя на либерала, западника, восточника, демократа. Честно говоря, я хорошо помню, в районе 93-го года, когда все было достаточно страшно, я с одним приятелем, либеральным крупным деятелем, ехал в заграничную поездку еще при Союзе. Он говорит: «Я тороплюсь на сходку «Демократической России». Я так ахнул, думаю, какие же вы демократы? Вот эти термины, которые лепятся один к другому, Я был всегда одинокий волк, который всегда в себе чувствовал очень сильную чисто русскую черту — чувство справедливости. Только это меня всегда и волновало, это и было моим компасом. Я хорошо помню доклад покойного Михалкова на съезде Союза писателей России. Ему дали разные части, он так все соединил, склеил, и я там оказался в трех разных разделах: как молодая звезда, как сорокалетний и как степенный солидный писатель. У меня всегда была моя собственная линия, по отношению к жизни — точно. У нас все чрезвычайно кланово сейчас. Каким-то образом, мне было неинтересно выдавать свое мнение за мнение клана. Вот мы говорим почвенники. Или нет, как они назывались…

З.П.: — Деревенщики.

С.Е.: — Да, деревенщики, мы говорим, что это Распутин, это Белов, а какая масса была плохо пишущих писателей среди писателей-демократов! Мерить этим в литературе очень сложно. Говорят, вот, Пушкин, он всегда был либеральным, он всегда был патриотом.

З.П.: — Не совсем правда.

С.Е.: — По поводу Польши что он написал! Да и по поводу многих других вещей. Надо каждое явление рассматривать в совокупности многих факторов. Меня взволновал 93-й год, я понимал, что многим будет хуже. Я это тогда понимал и об этом тогда написал. Моя покойная жена была известный театральный критик, и в известной мере она меня свела с левой интеллигенцией, а с другой стороны, она была справедливым и точным человеком. Она меня воспитала. Принято говорить писательскими женами: «Ты у меня самый гениальный», «Вы знаете, я не могу позвать Сергея Николаевича, Сергей Николаевич работает». Когда как на самом деле Сергей Николаевич варит суп. Создается такой миф. Но одновременно говорит: «Не заносись, ты еще не гений, ты еще не Распутин». Я хорошо помню атмосферу столичного бомонда Союза кинематографии,. Она в свое время делала книжку с известным режиссером Райзманом. Он в одном интервью ей сказал: «Я конечно демократ-либерал, но с точки зрения литературы, тот лагерь значительно сильнее». Я увидел все, что происходило вокруг Белого дома, я слышал все время эту риторику, и Валя приносила из газеты мне всякие сведения. У героини этой повести был прототип — некая женщина, я ее хорошо знал, из несколько другого слоя. Когда в «Советской культуре» шли либеральные баталии, а она должна была разносить полосы по этажам, она забегала, что-то слышала в дверях, что она будет жить счастливо, и с восторгом убегала на следующий этаж разносить эти сведения. Не был я никаким левым, начал я довольно поздно. Пришел в литературу с ощущением, что жизнь очень интересная, что каким-то образом надо ее отражать. Пришел я из журналистики, кстати, потом десять лет я из себя этого журналиста выкорчевывал.

З.П.: — Судя по вашим романам, вы пришли как сложившийся писатель. Может, это внутренний какой-то процесс? Я все-таки буду стучать уверенно в одну точку, мне кажется, есть некое лукавство легкое в ваших словах. Понятно, что от этих градаций — либерал, патриот, демократ — хотелось бы убежать, мне казалось, что отчасти мы от них уже убежали в конце 90-х годов. Казалось бы, что сейчас другая ситуация. Мы уже стали в чем-то схожи и едины. Ситуация, когда вам Бакланов покойный написал, что «мы будем смотреть, как тебя утопят в г… е», мне казалось, что она не повторится в нынешние времена. Но она почему-то стала опять возвращаться.

С.Е.: — Вы знаете, я член жюри международного литературного конкурса «Пенне». Несколько лет назад у нас обсуждалась, среди прочих, и повесть Бакланова. Я уже знал, что он болен, и тихо, спокойно проголосовал за него. Я ему тоже был благодарен за многое, я был в «Знамени» в либеральном классе, тогда с ним этот разговор состоялся. Перед самым путчем у меня была статья в «Правде», где я писал о том, как быстро все сбегают с корабля, и сбегают не матросы, а генералы, все в орденах, в лентах, в дачах, в деньгах, квартирах, машинах, в Сталинских и Ленинских премиях. Мы все по внутреннему убеждению демократы, но русские, демократы, но патриоты, демократы, но любим свою страну. Я сейчас читаю книгу, где высказана точка зрения Анны Ахматовой на отъезд наших писателей. Для нее этот вопрос не стоял, она очень плохо относилась к ним, к тем, кто уезжал. Да и я сейчас помягчел, а раньше относился тоже очень строго. Тут и произошло это. Я какие-то вещи стал защищать. Встреча наших писателей с писателями — диссидентами в Копенгагене. Была большая бригада, там я увидел Васю Аксенова, который приехал из Америки, Толю Гладилина, которого я знаю с юности, ему я подарил свою книжку с выразительной надписью из Пушкина, грозной надписью: «Клеветникам России». Там выбор происходил у меня на глазах: Попцов, Афанасьев… Но когда накатили на нас, я сказал: «Зря вы накатываете. У нас тоже все сидели. У меня и отец сидел, и дед сидел, и дядя сидел».

З.П.: — А у вас было какое-то внутреннее преодоление? Когда начались все эти разоблачения, у вас проснулась бы кровь прошлого, чтобы сказать «Я не прощу коммунистам вот этого всего». Через что-то пришлось вам перешагивать как сыну репрессированного?

С.Е.: — Я отчетливо понимал. Я же закончил Университет. Были случаи, когда меня не выпускали за границу, тем не менее, я к этому времени сделал уже успешную и литературную карьеру и даже чиновничью. Я понимал, что когда в большом коллективе некому взять на себя ответственность за что-то, никто не может решить и никто не может сделать, начальство тихо говорило: «Есин будет». Я пришел корреспондентом в журнал «Кругозор», а там были Визбор, Люся Петрушевская, прекрасный публицист Галина Шергова, а каким-то образом, потом я стал главным редактором. Никогда я не хотел этого и не мечтал, потому что это граница между полковником и генералом. Она непереходима. Я был членом партии и хотел сделать жизнь лучше и интереснее. В 93-м году у меня была такая мысль. Если бы сейчас сказали: «Ребята, ну-ка быстро на рыночные рельсы», и могло все покатиться по-другому.

З.П.: — Шансов не было у страны в 91-м, 93-м году взять и выправить? Назначить главным агитатором Проханова, назначить Есина, была возможность? Или все было предопределено?

С.Е.: — Я думаю, что ситуация была предопределена, потому что к этому все долго катилось. Силен был внутренний отряд недовольств.

З.П.: — А можно ли сказать, что книга «Имитатор» не только об имитации в сфере художественного искусства, но и в целом о государственном управлении?

С.Е.: — История «Имитатора» заключается в следующем. Представьте, вот такой же стол, как у вас в офисе, за него садятся каждую неделю десять главных редакторов радио, и зампред долго их всех накачивает. Но я был такой enfant terrible, я сидел там два часа и читал передачи, я читал все. Я понимал, что это можно сделать за пятнадцать минут. И вот там у меня родился импульс «Имитатора», но мечтал я написать его о Госплане. Для меня был большим удивлением этот огромный успех, выпавший на долю этой книжке, я думал, что она быстро была похоронена в общественном мнении. Сейчас там другие реалии, фишки…

З.П.: — Но она совершенно актуальна и по сей день.

С.Е.: — Тогда, быть может, я ее и несправедливо написал, об искусстве справедливо, но сейчас просто время имитации, все имитируется, но, наверно, не от добра, не от заранее запланированного зла, а от недомыслия. Пример. Я очень приветствую все некурящие законы, один о запрете в помещениях, например. С 1-го числа начал действовать закон о запрете курения на территории высшего учебного заведения. Вы, Захар, знаете, как расположен наш институт. Я выбегаю и вижу, что вся толпа стоит за забором, а у нас большой скверик, была выделена огромная площадка для курения, поставлены урны. А теперь из-за того, что вышел закон, все ребята стоят за территорией на Малой Бронной, там, где едут машины. А зимой, я представил, они будут выбегать сюда в кофточках и рубашечках. И мне стало плохо: или мы не можем брать ответственность или мы так всего боимся? Будем считать 10 метров асфальта перед входом в институт курилкой. Откуда это? Я восхищен английским парламентом. Они взяли и отказали своему премьер-министру в войне. Почему мы не можем отказать своему начальству в каком-то маленьком вопросе?

З.П.: — Философский вопрос. Россия не по частям отказывает, а сразу целиком, во всем, в том числе в праве на жизнь.

С.Е.: — Меня этот вопрос очень интересует. Мне кажется, это должно произойти. Я в это верю.

З.П.: — Давайте немного пофантазируем, с чем это может быть связано? Быть может, череда катаклизмов?

С.Е.: — Катаклизмы действуют, да. Постепенно люди понимают, что целый ряд вещей связаны резко одна с другой. Вот я сейчас шел к вам, в Москве идет жуткий дождь, жуткий ветер, и мне по телефону все время объясняли: «Вот это большое здание, ж/д». И вот я подхожу и вижу огромный небоскреб, спрашиваю: «А это действительно министерство железнодорожного транспорта?», которое я помню, было на Садовом кольце, этот прелестный модернистский дом, которым мы все время любовались. Я посмотрел на это и подумал: «Теперь я понимаю, почему такие дорогие билеты на «Сапсан». И это все связано. Вот сейчас идет эта жуткая история, связанная с разливом на Амуре. Все показали по телевизору: и бабушек, которые идут, и все наши корреспонденты надели длинные сапоги, все стали в эти лужи, все — герои, все красуются. И вдруг дней пять назад выходит «Литературная газета» с какой-то статьей какого-то автора, который живет на Амуре. И выясняются следующие обстоятельства: во-первых, метеорологи не могли точно спрогнозировать эту ситуацию заранее. Не смогли по двум причинам. Первая — сняли кучу наблюдательных постов.

З.П.: — Это как с лесниками?

С.Е.: — Да. Я как раз об этом подумал. Вторая — нашим людям, делающим прогноз, нужно шесть спутников работающих. А у нас два.

З.П.: — Оптимизация происходит.

С.Е.: — Да. Так же как в литературе, в искусстве, в театре. А как мы хорошо решили: всем дать высшее образование. Закрыли все ремесленные училища. Через двадцать лет открываем. Раньше в районе Хабаровска чистили дно. Стояло несколько машин, которые чистили дно, доставали песок, это каким-то образом укрупняло русло. Третья причина. И сейчас заливает пятиэтажки, стоящие там, где их ставить нельзя. А мы же знаем, как их ставят, как быстро добиваются земли. Происходит и оптимизация бюрократической машины. Мне этих причин достаточно.

З.П.: — Вам их достаточно, мне их достаточно, в общем-то, процентов восемьдесят пять населения понимает, что что-то не так, либо вообще все не так.

С.Е.: — Есть еще третья причина. Разговаривает народ, и поступали жалобы на то, что две огромных ГЭС работают в основном на Китай, они гонят туда дорогую электроэнергию. Я сразу понял, что что-то там не так.

З.П.: — Давайте обобщим. Надо, чтобы всю страну затопило? Чтобы как-то щелкнуло чего дожидаться? Я еще раз говорю, все в достаточной мере осведомлены, что в стране не все в порядке.

С.Е.: — А я колеблюсь, понимаете. Сказали, что за год у нас сотня миллиардеров выросла. На «Эхо Москвы» сказали хорошо очень: «Миллиардеров вырастили, а что кроме этого мы можем?». Меня все это смущает. Вы знаете, я пишу и публикую свои дневники.

З.П.: — Я их читаю и очень люблю. Всем рекомендую.

С.Е.: — Я — человек скромный, но высказаться хочется. Я уже привык, что не имею права высказываться только в свою подушку. Я очень боюсь, что многое забывается, например, шлейфы, остающиеся от людей, от их поисков, от их действий, часто незаконных. И я иногда это фиксирую. Но сейчас так много всего этого стало… Я раньше брал эти данные из правительственных газет: то одного мэра посадят, то другого мэра. Раньше был автомобиль как средство попасть в тюрьму, об этом писали Ильф и Петров, а теперь, как только становишься мэром, начинаешь воровать.

З.П.: — Мне кажется, что нужно до этого еще воровать, чтобы таким стать.

С.Е.: — На такие должности приходят люди, умеющие это делать и часто желающие. Когда дойдет до народа, что если человек работает на административной должности, и у него нет в собственности ни завода, ничего, а только одна зарплата, а вдруг оказывается, что он там…

З.П.: — Давайте, я задам вам более конкретный вопрос, который меня волнует последнее время. Есть ощущение, которое активно транслируется государственными СМИ, что есть власть, которой противостоит прозападническая пятая колонна, либеральная оппозиция. Но мне иногда кажется, что наша власть не меньший, а может быть, даже больший либерал и социал-дарвинист, чем любая оппозиция. Ее социал-дарвинисткое представление о том, что выживает сильнейший, да и сама власть, вышли как раз из 90-х годов, из 93-го года, и сама власть являет законченный ультралиберальный проект.

С.Е.: — Наша власть — это, конечно, циничное порождение обкомов партии, принципов обкомов партии.

З.П.: — Вот вы говорили про Амур, кто там строил пять станций, кто раскапывал дно, не эти обкомы партии?

С.Е.: — Но что мог секретарь обкома в то время украсть? Он мог машину сыну дать без очереди и квартиру — все. Ну, поехать по ЦКовской путевке. А сейчас у наших секретарей обкомов, будем называть их так, такое количество богатства. Вы, наверно, не читаете правительственную газету? А я вот читаю. Они часто в «Российской газете» публикуют декларации о доходах. Я вот думаю. У меня лежат на книжке накопленные пятьсот тысяч, и я думаю, на какой вклад положить, для меня большой вопрос, я с деньгами не привык иметь дело. А у них остается время на то, чтобы руководить своим обкомовским поместьем, своей большой губернией, министерством? Вот это меня очень настораживает. Может быть, им в этом Интернет помогает. У нашего премьер-министра было такое представление, что с введением Интернета все будет хорошо. А мне кажется, что стало все хуже. Потому что в каждом министерстве нужно все продублировать на бумаге, кроме того, что есть в Интернете. У нас в Литинституте бумаг стало намного больше. У нас проректор по учебной работе просто задыхается от интернетных ответов и их дубляжей этих ответов на бумаге.

З.П.: — Мы с вами увлеклись разговором, а у нас тут есть вопросы от читателей «Свободной Прессы». Они нас уведут, надеюсь, на время от наших председателей обкомов в сторону литературы. «Здравствуйте, Сергей Николаевич. Что с вашей точки зрения, является первоначальной задачей искусства: отражение реального мира или привнесение каких-то идей?» Такой толстовский и достоевский подход.

С.Е.: — Конечно идей, других взглядов на жизнь. Но взгляды-то у тебя получаются из жизни. Достоевский тихо написал свой роман, но основой-то этого романа была газетная информация.

З.П.: — Нет, до этого он еще посидел в тюрьме, прежде чем набраться идей.

С.Е.: — Я ведь тоже довольно вольно смотрю на страну, я ее всю объездил. Я прожил войну, я прожил эвакуацию, деревню.

З.П.: — Раз уж вы коснулись этой темы, скажите, что вы с собой делаете, что право слово, так отлично выглядите?

С.Е.: — Все очень просто. В пятьдесят лет я бросил курить.

З.П.: — Многие в пятьдесят уже умирают от курения.

С.Е.: — Потом у меня была тяжело больна жена, и пришлось сесть на ее диету. Нет мяса, значит, нет мяса. А потом у меня всегда так много было забот, что я знал, если вечером я хорошо выпью, то утром не смогу работать. Потом где-то в шестьдесят лет я заставил себя ежедневно делать зарядку.

З.П.: — То есть, еще не поздно? Можно в пятьдесят-шестьдесят начать?

С.Е.: — Я пишу роман, пишу дневник, тридцать или уже сорок лет строю свою дачу. Шесть соток у меня, огород, я выращиваю рассаду. Жизнь у меня интересная, и самое главное — не хочется ничего большего.

З.П.: — Второй вопрос. В чем состоит отличие застоя от стабильности? И что в нашей стране сейчас?

С.Е.: — Стабильный застой.

З.П.: — Стабильный застой. «Как известно, даже в периоды застоя и так называемого „безвременья“ создаются классические и вообще удачные произведения. Почему на сегодня — так грустно обстоят дела в литературе?» — спрашивают читатели. От себя спрошу — и в кино?

С.Е.: — Начнем с кино. Как-то так получилось, что в связи с тем, что закрыли возможность подворовывать кино с сайтов, мне приятели принесли много того, что было уже сделано, и я начал смотреть довольно много легких американских фильмов, английских. Я очень люблю английское кино.

З.П.: — Вопрос про русское, все-таки, большей частью.

С.Е.: — Первое, что я заметил — русское кино, как правило, не идет за литературой. Оно идет за кланом сценаристов. Во-вторых, в русском кино нужна обязательно, так сказать, длинная любовная история. Русское современное кино перестало быть русским кино. Мне даже трудно говорить… Я с таким не интересом смотрю. Я даже не верю. Когда мне говорят, там, «Карен Шахназаров снял прекрасный фильм», я думаю: ну ладно, я попозже посмотрю. Но такого пожара, как было, скажем… Выходит новый фильм Феллини, выходит новый фильм Райзмана, выходит новый фильм у Бондарчука. Я хорошо помню, когда вышел фильм Сергея Бондарчука, который держится в мировом кинематографе сорок с лишним лет… Что о нем говорилось? И Бондарчук плох, и Скобцева плоха… Но каким образом… Какая-то магия ведь в нем есть! А современные фильмы — все как-то сделано по моде. Понимаете? Грудь правая должна быть открыта. Или левая должна быть открыта. Нет постели — обязательно должно быть убийство. Мне уже надоели эти какие-то брутальные ребята, которые в решающий момент наставляют на кого-то револьвер. Это же не кино. Ведь в кино всегда была какая-то идея. Была идея верности, или была идея настоящей любви. Идея другого взгляда на мир, другого отношения к действительности. А это кино что-то иллюстрирует. Боюсь, что оно иллюстрирует только представления маленького художника. Знаете, как-то у нас все измельчало. У нас все художники стали второго и третьего эшелона. Есть такая проблема. И есть у меня такое наблюдение, может быть, неверное: что кино и, может быть, литературу делают городские люди, очень мало и плохо знающие жизнь. Они друг на друга посмотрели и сняли то, что увидели. Я своим ребятам говорю: вы знаете, читатель от привычной литературы и от того, как современная литература делается, устал. Писатель уже все время маскируется под дневники в своих работах, под личное дело, под кинематографический сценарий — под что угодно, чтобы ему по-настоящему поверили. А кино маскируется у нас только под свои собственные созданные штампы. Сейчас министр культуры дал интервью «Литературной газете». Так много там говорили о кино, об экспертных советах… Я в экспертный совет не верю! Чем больше экспертизы — тем больше коррупции. Я верю в единую личность, которая тихо, спокойно одна способна творить.

З.П.: — А в кино сейчас есть обстоятельства и возможности для появления личности, которая сможет продавить какую-то свою идею? Подобной Сергею Бондарчуку. Подобной Шукшину. Который живет какой-то идеей, болеет за нее, тащит ее в кино и протаскивает, несмотря ни на что. Или сейчас такие обстоятельства, при которых в принципе появление большого художника или проекта крайне усложнено?

С.Е.: — Ведь раньше, при всем бюрократическом строе, большой художник мог обратиться к некому посреднику. Посредником был сначала Союз кинематографистов, потом министерство. Он мог ходить, клянчить и добиваться. Тарковский же, кажется, за большие деньги, но переснял все-таки «Сталкера». Целый фильм! Ему дали деньги, потому что понимали большого художника. А уже министр — он выбивал деньги в правительстве. Не Бондарчук шел к Брежневу, а министр шел к Брежневу. А министры говорят: ну, сколько дали, столько и будем тратить. Будем добиваться больше.

З.П.: — Понятно. Так, «В современной литературе стала очень популярна так называемая „исповедальная проза“. В этой связи у меня возникает вопрос: писатель, когда пишет свои произведения, должен опираться на свой прошлый опыт, на то, что ему пришлось испытать, или же моделировать различные ситуации?» Это, видимо, ваши студенты пишут, которые так и не узнали на ваших занятиях, как писать. И следующий вопрос: «Кого можно считать героем нашего времени?» Имеется в виду, опять же, литература, кино, все, что угодно. В России жизнь, как таковая.

С.Е.: — Начнем с героя нашего времени. Я думаю, героем нашего времени нужно считать того стоика, писателя, который пишет, все-таки, так, как надо. И учителя, который преподает так, как надо. Того работягу, который приходит утром и включает свой станок. Героем нашего времени назову также таджикского или киргизского работника, который так старательно в пять утра за эти крошечные деньги, от которых половину человек из ЖЭКа отжал, метет этот мой двор.

З.П.: — Мне кажется, половина тех, кто нас сейчас слушает, скажет: «А я и есть герой нашего времени. Я честно делаю свое дело». Ведь редкий человек скажет, что плохо делает свое дело. Любой мэр, любой таджик, любой работник скажет, что честно делает свое дело. «Работаю как раб на галерах». Всякий так считает.

С.Е.: — Раб на галерах у нас один, как известно. Но ему тоже не позавидуешь.

З.П.: — «С сентября этого года начинается плата студентов за общежитие Литинститута. Она выросла, резко. Стипендия никак не изменилась. Как вы поведете себя, если новый учебный год в Литинституте начнется с протестных студенческих акций, и каковы будут ваши действия?»

С.Е.: — Вы знаете, я примкну к студентам.

З.П.: — А куда поведете их?

С.Е.: — Да никуда я их не поведу. Я не понимаю этого. Потому что если говорить о Литинституте — я не понял этого закона, или что там вышло, но у нас восьмиэтажное огромное общежитие. Но я помню, что в это общежитие помещались или Высшие литературные курсы, или весь Литинститут, и Высший сценарный факультет, и режиссерские курсы. Всем хватало места. Но каким-то образом этот вопрос надо, конечно, решать. Студенты ставят меня в неловкое положение. У нас есть потери. У нас, например, потеряна книжная лавка. Но это опять какие-то законы. Я верю, что с властью можно каким-то образом договориться. Власть не враг себе. Она ведь понимает, что если выйдет студент, это будет не так хорошо. Вообще об этих двух с половиной тысячах, я слышал, что вышел какой-то закон по этому поводу. У нас сейчас в институте какое-то собрание, может, об этом будут говорить. Мне все это очень не нравится. Мне не нравится многое то, что у нас происходит в стране. Люди строят страну, начитавшись в юности Драйзера. Но тот капитализм, который описывал Драйзер, уже давно закончился. Швеция давно поняла, что все может быть сломано, Англия давно поняла, что с народом не так надо обращаться. Кроме прямых преференций народу надо давать что-то еще. Почему в Англии все государственные музеи открыты? Я сейчас вот был в Англии, семь часов не выходил из Национальной галереи. Утром туда стоит толпа туристов. Я понимаю, что многие ходят, смотрят залы, лепнину на рамах, но что-то всегда западает. Почему так мало культуры?

З.П.: — А вы думаете, что патетично выражаясь, спасение России, давайте произнесем эти два заюзанных слова, как говорят молодые люди сегодня, лежит в сфере культуры, в сфере экономики, в сфере веры, в сфере протеста? Мне показалось, я услышал некое противоречие в ваших словах. С одной стороны, вы говорили, что вследствие каких-то событий люди начнут понимать, что это терпеть больше нельзя, и, с другой стороны, вы сказали, власть сама себе не враг.

С.Е.: — Власть мне иногда напоминает злую собаку, которая сидит в конуре. Для того, чтобы пройти в дом, тебе нужно ей подбросить колбасу.

З.П.: — Но у нее есть колбаса!

С.Е.: — Да, но овчарка вещь опасная, кавказская овчарка, извините, здесь еще и метафора возникла.

З.П.: — Прошеная или непрошеная?

С.Е.: — Непрошеная.

З.П.: — Я хотел сказать одну вещь, которую нужно было озвучить обязательно. Помимо итогов социально-политических, которые мы подвели, есть итоги собственно литературные. У Сергея Николаевича недавно вышло пятитомное собрание сочинений. Сейчас я уже по второму кругу начал перечитывать всего Есина, которого читал всего. К сожалению, мы говорили только о двух романах, а могли бы говорить о гораздо большем количестве. В издательстве «Терра» он вышел, я всех обращаю к этому писателю и к его замечательным книгам, которые абсолютно актуальны по сей день. К сожалению, туда не вошли дневники, они все выходят отдельно. Они тоже совершенно замечательны, это очень ироническое чтиво, гораздо лучше, чем все детективы нынешнего времени.

С.Е.: — Гораздо смелее того, что я сейчас высказываю.

З.П.: — Гораздо смелее и гораздо смешнее, чем нас смешат по телевизору. Я иногда смеюсь в голос, читая Есина. Его юмор такой ненавязчивый. Это человек с замечательным построением интеллекта и ума. Спасибо вам огромное, Сергей Николаевич, что пришли к нам и что мы с вами обо всем поспешно поговорили. Но может быть, мы скажем напоследок о литературных итогах, какие можно подвести. Это же первое собрание у вас вышло, насколько я знаю?

С.Е.: — Я отчетливо понимаю, что это прибавит мне врагов, во-первых. Во-вторых, я хотел бы высказать свою благодарность поразительному издательству. У каждого писателя должно быть свое издательство. Я ведь не суетился, не бегал по коммерческим издательствам, я всю жизнь печатаюсь в «Терре». Они — молодцы, что это сделали. Я думаю, что это минувшее время, там десять или двенадцать моих романов. Сейчас пишу новый, почти уже дописал. Но у меня есть одна честолюбивая мысль. Мои дневники, которые я пишу двадцать лет, уже вышло двенадцать томов, там много ошибок, я думаю, лет через пятьдесят, издадут академическое издание и все ошибки поправят.

З.П.: — Я бы не стал ждать так долго, я бы сейчас переиздал собрание сочинений. Во-первых, там часть текстов, которые я люблю у Есина, не вошли в этот пятитомник, например, роман «Гувернер», например, часть политических эссе.

С.Е.: — Да, я многое забыл.

З.П.: — Ранние вещи о Ленине. Сергей Николаевич — автор замечательного романа «Титан».

С.Е.: — Да, «Смерть титана. В.И.Ленин».

З.П.: — Она про Ленина. В общем, есть многое, что стоит читать и перечитывать, спасибо вам большое за нашу встречу и за наше общение.

С.Е.: — Спасибо вам.