Ад Сталинграда: Глазами санинструктора

2 февраля исполняется 75 лет со дня сокрушительной победы Красной Армии под Сталинградом. Рядом с нами почти не осталось непосредственных участников тех событий. Все же в канун юбилея «СП» разыскала некоторых фронтовиков-сталинградцев. Теперь у вас есть возможность взглянуть на одно из самых ожесточенных сражений в истории войн их глазами. Первый материал здесь.

Сегодня слово бывшему санинструктору Марии Михайловне Рохлиной (девичья фамилия Коваль), санитарный взвод 2-го батальона 290-го гвардейского стрелкового полка 226-й гвардейской стрелковой дивизии.

«Мы бы даже за Днепр не отступили»

Как оказалась на фронте? В тот день мне не исполнилось и 17 лет. Только закончила школу-десятилетку в украинском городе Артемовске, где отец служил горвоенкомом. Он ушел на фронт в первый день войны комиссаром авиационной дивизии. А я в это время поступала учиться в Харьковский авиационный институт. Но принимать туда меня не хотели — очень маленький рост и всего 38 килограммов веса. Сказали: «Сначала подрасти». Я, конечно, устроила рев. Тогда сдались, зачислили на инженерный факультет.

Вот с этим-то институтом и ушла на войну. 24 июня 1941 года нам пришла телефонограмма: с ложкой, кружкой и сменой белья всем студентам явиться к коменданту станции Софиевка под Киевом на оборонные работы.

Прибыли на станцию. Там все забито воинскими эшелонами, много боевой техники на платформах. Немцы это засекли, сразу началась жуткая бомбежка. Рядом стоял эшелон с танками. В нем много убитых, раненных. Кричат: «Сестра, помоги!». Вот я и бросилась помогать.

Что-то про первую помощь мы, конечно, знали. В школе же нас серьезно готовили к войне. Сдавали нормы ГТО, ПВХО, «Ворошиловский стрелок», «Готов к санитарной обороне». У меня все эти знаки были. И еще — два парашютных прыжка с вышки. Но в тот день на станции Софиевка у нас же абсолютно ничего не оказалось для спасения раненных. Зубами рвали белье нательное на бинты. А тут еще кто-то крикнул, будто немцы высадили воздушный десант. Началась паника. Все разбежались, рядом со мной из наших студентов оказались только Валерий Туркин и Миша Железняк. Мы присоединились к выпрыгивающим из вагонов танкистам.

Туркин потом, как и я, много воевал, вернулся домой после Победы. А Миши Железняк так и потерялся на дорогах войны.

Вот с этими танкистами я и отходила к Сталинграду. Вроде, временами неплохо воевали. Вроде, в отдельных боях побеждали. Но даже в этих случаях следом приходил приказ отступать. Поэтому когда в 1942 году вышел приказ № 227 «Ни шагу назад!», мы ему несказанно обрадовались. Говорили: «Наконец-то!». Потому что если бы вышел раньше такой приказ, мы бы даже за Днепр не ушли.

«Камни горят. Железо горит. И человек горит»

А так в районе Калача на Дону во время переправы немецкая бомба попала в наш паром. Я стояла возле самого бортика. Но что это был за бортик? Четыре бревна вбиты, между ними натянута проволока. Одно из этих бревен, видимо, меня и спасло. Осколком перебило челюсть, упала в воду. Все же успела схватиться за остатки парома. Вцепилась в деревяшку и только поэтому не утонула. Но в воинской части меня, как оказалось, посчитали пропавшей без вести.

Очутилась в госпитале в Дубровке под Сталинградом. Сталинграда прежде не видела. И вот 23 августа 1942 года начальница госпитальной аптеки Фира предложила мне и другой лежавшей в моей палате девчонке Шуре Поповой поехать с ней в Сталинград за лекарствами.

Отправились по Волге на речном трамвайчике. Сходили на склад, все получили, но с собой пока брать не стали. В обратный рейс речной трамвайчик отправлялся только вечером. Поэтому решили прежде побродить по Сталинграду, который тогда считался тыловым городом. Сходили в кино. Возле знаменитого потом фонтана с фигурами пионеров сели на скамейку, поели булочек с ситро. И тут воздух как-то завибрировал, завыли сирены. Зазвучал репродуктор: «Граждане, воздушная тревога».

Мы бросились во двор ближайшего дома, чтобы отыскать бомбоубежище. Земля уже дрожала. Увидели вырытую щель, прыгнули в нее. И тут началась бомбежка, страшней которой я ничего в своей жизни не видела. На нас сыпались не только бомбы, но еще и пустые бочки с просверленными дырками, которые издавали жуткий вой. Потом узнала, что некоторые от этого воя сходили с ума.

В нашу щель еще кто-то прыгал. Я оказалась под грудой тел. Мелькнула мысль, что это хорошо: если в нас попадет, то прежде меня пострадают те, кто наверху.

Этот ужас, казалось, продолжался целую вечность. На самом деле прошло минут сорок. Когда вой и взрывы стали стихать, выбрались из укрытия. Рядом только Шура. Куда делась Фира — так и не знаю. Стоявшего рядом дома нет. Жуткая вонь — тротила и горелого мяса. Вы видели когда-нибудь, чтобы камни горели? А камни горят, еще как горят. Железо горит, все горит. И человек горит.

По Волге — сплошное пламя. Потому что выше по течению была нефтебаза, ее немцы разбомбили в первую очередь и горящая нефть потоком полилась в реку. Решили с Шурой идти берегом Волги на север — где-то там был наш госпиталь. Оказались у уцелевшего двухэтажного дома. И когда проходили мимо, услыхала голос отца. Он стоял на балконе с группой командиров и что-то кому-то приказывал. Закричала: «Папа!». Он в ту же минуту оказался возле меня. Не знаю, может, спрыгнул с балкона, может мне так показалось…

В общем, мы оба стояли, плакали, обнимались. Меня иногда спрашивают: «А не предлагал вам папа остаться у него в дивизии?». Не было такого. Только Шура теребила меня: «Пошли, пошли».

Папа предложил обменяться адресами. Дай свой. А у меня какой адрес? Я же в госпитале. Так и расстались.

«Мы себя проклинали, что вызвались идти через Волгу»

Еще три дня шли от Сталинграда. Мимо Песковатки, мимо каких-то еще селений. Очень боялись, потому что вдали видели танки, но не знали, чьи. Не подходили к ним.

До Дубовки все же дошли. А в госпитале суматоха, всех легкораненых выписывают в маршевые роты и срочно на фронт. Выписали и меня. С командой человек в десять снова отправились в Сталинград. Свою танковую бригаду, с которой переправлялась через Дон, я нашла на стадионе тракторного завода. Хотя какая это была бригада? У развалин завода собрались остатки многих разбитых частей. Среди них и мои танкисты.

Стали вместе воевать. Где-то в конце ноября был тяжело ранен в обе ноги капитан, заместитель командира батальона по строевой части. Началась гангрена. На правом берегу Волги в Сталинграде ни одного госпиталя. Все по ту сторону реки. Капитана надо эвакуировать. А как, если Волга только начала покрываться льдом? На лодке не пройти. Пешком тоже — провалишься.

Командование выстроило всех наличных медиков — санинструкторов, фельдшеров. Объявили: нужны добровольцы, чтобы переправить капитана на ту сторону по полузамерзшей Волге. Я ждала, что кто-нибудь из мужчин вызовется. Все стоят, молчат. Тогда я вышла. За мной еще одна девчонка. Она, правда, постарше меня была, поплотнее. Вот с ней и пошли.

Связали пару лыж, сверху спальный мешок. В него — химические грелки, чтобы раненый дорогой не замерз. И потащили.

Мне через много лет подумалось только: как же командование все не продумало? Почему не дали нам, девчонкам, в помощь какого-нибудь солдатика покрепче? Не знаю почему. Но не дали. Может, потому, что солдаты были в те дни нужнее на переднем крае.

Не было силенок, но мы тащили капитана, который был без сознания. Ревели, но тащили целый день. Сначала по тонкому, но сплошному льду. На середине реки еще плыли льдины. Вот мы и перебирались с одной на другую. Прежде прыгали сами. Если льдина казалась крепкой — следом перетаскивали наши самодельные санки.

К вечеру, уже в полумраке, с левого берега услыхали голоса. Взмолились: «Помогите!». Там оказались не взрослые, а мальчишки. Они и подхватили наши санки. Мы ревели, мы плакали, мы себя проклинали, что вызвались идти через реку. Правда, иногда у меня корреспонденты спрашивают: «А не было мысли бросить капитана посередине Волги и уйти куда-нибудь, чтобы от войны подальше?». Даже мысли такой не было.

Оказалось, что той осенью в этом месте реку по льду еще никто не пересекал. Мы — первые. Узнали об этом, только когда сдали нашего капитана в госпиталь. Сами в избе какой-то улеглись на полу и сутки проспали. Нам предложили остаться работать в том же госпитале, где оказался наш капитан. Но как же можно? Надо же вернуться и доложить о выполнении приказа!

Все же в обратный путь двинулись только через три дня, когда лед малость укрепился. Местные жители дали нам специальные самодельные слеги из срубленных молодых деревцев. И все равно трижды проваливались под лед. Но как-то выбрались. Когда вернулись в свою бригаду в Сталинград, никто не мог поверить, что мы дошли. Вручили нам по медали «За боевые заслуги». Это моя самая первая, самая страшная, самая тяжкая медаль. Очень ей дорожу.

«Вши с убитых фрицев полезли на меня»

А вообще-то в Сталинграде я часто чувствовала себя обузой. Маленькая, худенькая, мне боялись многое поручить. Наверное, берегли. Но я себя чувствовала очень неуютно.

Все же раненых с поля боя часто приходилось вытаскивать. Переправляли их в землянки, которые были вырыты в обрывах над Волгой. Это так называемые первичные медпункты. «Тяжелых» оттуда потом перевозили на левый берег, где стояли госпитали. А легкораненых только перевязывали, и возвращали в окопы.

Дважды прямо на передовой сама отрезала раненым перебитые ноги. Один усатый был. То ли грузин, то ли татарин. Он видел, что ноги у него уже почти нет. Нога лежала в стороне, только белой ниткой тянулось от нее сухожилие. А у меня были садовые ножницы, чтобы при перевязке разрезать на раненных обувь. Наложила жгут и теми ножницами…

Но он все равно не выжил. Передала раненого санитарам. Те дотянули его до берега Волги, спустили с обрыва. Там боец и умер.

Самое страшное в нашем деле — мороз. Кровь-то моментально замерзает. Поэтому оголенную раненую конечность нужно быстро обработать и прикрыть хоть чем-нибудь от стужи. Иначе обморозишь. А перевязывать-то надо голыми руками. Пальцы были у меня от такой работы как сосиски распухшие.

Сколько рукавиц я в Сталинграде потеряла… Тянули-то раненых за шиворот голыми руками. Потом-то мы дырки проделали в своих варежках, бинтом их связали и через рукава пропустили. Только тогда перестали терять.

И хотя одеты были очень хорошо, я в Сталинграде 25 января 1943 года почти насмерть замерзла. Закончился очень сильный бой. Устали очень. На голой земле не поспишь. Я стащила рядом три немецких трупа. Они еще теплые были. Легла на них и уснула.

Надо сказать, что в Сталинграде у всех было очень много вшей, потому что мыться негде. Изредка нас снимали с передовой, где-нибудь в подвале делали баню. Но это редко. У немцев еще хуже. Поэтому когда я на их трупах уснула, вши с убитых фрицев полезли на меня. Я-то теплее.

На мне были ватные брюки, ватная фуфайка, ватный меховой жилет, подшлемник, шапка, полушубок, валенки. Показалось — так тепло. Мгновенно уснула. И замерзла бы до смерти, если бы не случай.

Ребята, которые после боя собирали тела убитых, сняли и с меня полушубок, шапку теплую, меховой жилет, валенки. Положили на сани с трупами. А я дернула ногой задела одного из похоронщиков. Он заорал: «Она же живая!». И бросился бежать.

«Спирту много на тебя израсходовали»

Подробности я, конечно, узнала только через тридцать лет. На юбилей Сталинградской битве собрались мы в Волгограде. Подходит профессор Харьковского медицинского института Сорожинский и еще один. Спрашивают: «В Сталинграде замерзала?». «Замерзала». «А знаешь, что тебя спасал?». «Нет, не знаю».

Оказалось, что тот, другой, по фамилии Василенко, был санитаром. А Сорожинский — фельдшером. Рассказывают: «Солдаты притащили тебя к нам в землянку. Говорят — она живая. Мы начали растирать тебя спиртом и плакали горючими слезами».

Я спрашиваю: «Неужели так меня жалко было?». «Нет, спирт жалели. Спирту много на тебя израсходовали».

В общем, снова оказалась в госпитале в той же Дубровке. Пролежала три месяца. Отказали почки, началась почечная недостаточность. Меня комиссуют подчистую, дают инвалидность второй группы. А ведь нет еще и 18 лет. Я отказалась. Потому что куда мне идти? Где родители — не знаю. И снова пошла в сторону линии фронта. Без всяких документов.

Было это в конце мая 1943 года. Оказалась в районе Курской дуги под Прохоровкой. Идет навстречу маршевая рота, вдруг из колонны кричат: «Маша Коваль!». Оказалось — Галяутдинов, командир роты автоматчиков из нашей танковой бригады. Его тоже ранило в Сталинграде, тоже долго лечился в госпитале. Теперь догонял свою часть.

Галяутдинов мне: «Ты куда?». «Не знаю — куда». «Пойдем с нами». Я отказалась. Боялась, что из госпиталя сообщат в бригаду о моей негодности к службе. Тогда точно отправят домой.

По дороге встретила совершенно незнакомого прежде начальника санитарной службы 95-й гвардейской стрелковой дивизии Капицу. Он предложил остаться у него санинструктором. В этой дивизии дальше и воевала.