Распад

I.

Молодой человек по имени Сергей Чудаков появляется в интеллигентной Москве в ее самые лучшие, самые свежие хрущевские годы.

Чудаков учится на журфаке, пишет кинорецензии, а в друзьях у него Евтушенко и Бродский, Хуциев и Тарковский.

Чудаков в пальто с деревянными застежками носится по городу, его видят везде, от Дома кино до ЦДЛ, от «Националя» до Ленинки.

Чудаков — смешной, растрепанный, но красивый, и кому-то он кажется похожим на Алена Делона.

Чудаков пишет стихи — «Не стреляйте я военнопленный, добивайте я еще живой, Старомарьинский, Кривоколенный, Скатерный, Медвежий, Ножевой», — и в руках у него всегда стопки чужих книг, а в карманах — чьи-то рукописи, он знает все сплетни и все цитаты, бывает на всех вернисажах, на всех закрытых показах любых привезенных феллини.

Чудаков едет в Переделкино к Пастернаку, но стесняется к нему зайти.

Чудаков вечно клеит каких-то девочек, он умеет соблазнить их буквально за десять минут, он смешно шутит и может рассуждать о чем угодно и сколько угодно.

Чудаков называет окружающих «стариками». Как дела, старик? Впрочем, тогда все называли окружающих «стариками».

Чудаков ненавидит Советскую власть.

Чудаков знает, кто такой Константин Вагинов. А тогда еще никто не знал, кто такой Константин Вагинов.

Зато самого Чудакова вся Москва знает, и каждый рано или поздно бывает им очарован, но ненадолго.

Чудакова не очень любят, у него есть странные, малоприятные свойства. Например, он может одолжить книжку — и не отдать, может гулять с девушкой — и прямо при ней записать телефон другой девушки, встреченной тут же, на улице. Может напиться — и, с криком «Да здравствует Первое мая!», начать выкидывать с балкона стулья, столы, вещи, и даже дверь может снять с петель, чтобы отправить туда же.

И все-таки Чудаков интересный человек, хоть и непонятно, чем же он все-таки занимается.

II.

Чудаков неизвестно чем занимается, он нигде не устроен официально, он пьет, он редко ночует дома, он водит подозрительных девок — и его ловят власти.

Чудаков попадает в психбольницу как тунеядец и антисоциальный элемент, но через некоторое время возвращается на свободу.

Чудаков, вышедший на свободу, почти такой же, как был, но слегка потолстел.

Про Чудакова говорят, что он умер, замерз, поэтому Бродский пишет о нем известные стихи, те, что про сына вдовой кондукторши и бесцветное пальто, спасавшее от распада.

Но Чудаков жив-здоров, правда, он больше не пишет рецензий, из университета его давно выгнали — и он вроде бы сочиняет что-то в качестве литературного негра для советских писателей.

Чудаков по-прежнему замечательно болтает обо всем на свете, но иногда его ловят на мелких кражах.

Чудаков не утратил способности молниеносно склеить девицу, но, вместо собственных романов, начинает знакомить с этими девицами серьезных небедных знакомых.

Говорят, Чудаков берет за эти знакомства по тридцать рублей.

Говорят, Чудаков набирает тридцатирублевых девиц из числа провалившихся абитуриенток на всякие театрально-киношные факультеты.

Чудакова опять забирают в психушку.

Чудаков опять возвращается на свободу.

Чудаков заведует специальным подвалом-борделем, куда специально приходят нужные люди за известным делом.

Чудаков снимает порнофильмы. Возможно, один из фильмов назывался «Катя и водопроводчик».

Чудаков работает сутенером по гостиницам, и даже по заказам посольства республики Чад.

Чудаков бегает от милиции.

Чудаков все еще много читает, и знает цитаты, и появляется в модных местах, но мало кто готов публично признаться, что его знает.

Чудакова все-таки ловят, и снова сажают в дурдом.

III.

Чудаков сидит в психбольнице уже в который раз.

Чудаков пузатый, седой, лысеющий.

Чудаков длинно рассказывает врачам и санитарам о своих важных знакомствах и больших творческих планах.

Чудаков пишет из психушек письма бывшим друзьям, которых не видел много лет, просит их присылать ему книги и журналы, просит хлопотать о его освобождении.

Чудаков пишет из психушки Станиславу Куняеву, что готов помочь русским патриотам избраться в Учредительное Собрание.

Освободившись, Чудаков нищенствует, подбирает объедки, устраивает скандалы, крадет деньги, крадет серебряные ложки.

Чудаков крадет все, что получается украсть.

Чудаков нападает на соседей, хватает соседку за руки, бормоча: «Мы с режиссером Соловьевым…»

Чудаков, встречая где-то знакомых из прежней жизни, непрерывно говорит что-то путаное, больное.

Чудаков пытается просить денег у знакомых из прежней жизни.

Высказывания Чудакова «вычурны с соскальзыванием», это пишут врачи.

Чудаков пытается организовать квартирные кражи с помощью проституток и клофелина, но, кажется, планы не осуществляются.

Чудаков пьет с бомжами.

Чудаков водит бомжей в свою квартиру, где его голодная мать сидит в собственных экскрементах.

Чудаков пытается то продать свою квартиру, то обменять свою квартиру на пожизненное содержание, но, после стольких психушек, не имеет права подписывать документы.

Чудаков голый бегает по подъезду, размахивая гирей.

У Чудакова алкогольный делирий. Соседи постоянно пишут заявления — но это уже девяностые, заявления не помогают.

Чудаков пропадает. Ходят слухи, что его убили, чтобы забрать квартиру.

На самом деле, Чудаков умирает на улице, и его хоронят в могиле невостребованных прахов, но это выясняется через много лет.

Чудаков становится героем книги, где собраны все сохранившиеся фрагментарные воспоминания о нем.

IV.

Невозможно поймать тот момент, когда начинается распад.

Бывают такие фотоистории, когда один и тот же человек позирует в одном месте раз в год — много лет, десятилетиями. И когда ты смотришь на эти фотографии, ты не можешь понять, когда именно он постарел. На какой фотографии он еще прежний, а на какой — уже старый.

Так и с распадом. У него есть начальная точка, как исток реки, но ее не найти.

Вот ты еще пишешь рецензии и смешно шутишь, а потом твои высказывания уже «вычурны с соскальзыванием», а чуть позже ты уже бегаешь по подъезду голый — и машешь гирей.

Нет, махать гирей на самом деле необязательно.

Это красивые, страшные детали — поедание объедков, дурдом, воровство, фильм «Катя и водопроводчик», — но, повторяю, они необязательны.

Распад может происходить и без них.

Распад может быть и очень спокойным, почти незаметным.

Просто ты год за годом набираешь вес, теряешь волосы, зубы, потенцию, сон, настроение, пищеварение, смысл происходящего.

Перестаешь читать книги.

Перестаешь думать.

Сначала вроде бы еще думаешь — так, как раньше, — и к тебе приходят новые мысли, а потом не приходят, и ты этого даже не замечаешь.

Когда начинается распад, ты многое перестаешь замечаешь, и ко многому привыкаешь.

И лицо в зеркале меняется.

Какое-то оно уже другое, лицо. Но и это надо еще суметь заметить.

И больше не получается то, что получалось когда-то раньше.

И поэтическое, романтическое больше не получается — влюбляться, молиться, мечтать, из этого ряда вещи.

И обыденное, бытовое больше не получается — бегать, не спать всю ночь, а потом что-то наутро делать, есть и пить всякую дрянь без последствий, из этого ряда вещи.

Но все это — еще не распад.

Это так только, кокетство сплошное, а не распад. Как говорят девушки, я такая старая, мне уже тридцать лет.

А когда начинается настоящий распад, уже никто не кокетничает.

Некогда и незачем кокетничать, когда приходится распадаться.

И нет в этом никакого очарования бардака, нет веселья, которое принято связывать с пьянкой и дракой, с нелепым скандалом, с Катей и водопроводчиком.

Распад страшен, но в этом страхе нет ничего увлекательного, это не звон разбитого стекла, и не помятый студент журфака после ночи с романом Константина Вагинова и абитуриенткой театрального вуза.

По улице иногда ходят люди, у которых что-то сломалось в голове, и поэтому они постоянно выкрикивают в пустоту перед собой рваные фразы, разговаривают с пустотой — как правило, однообразным матом и проклятиями.

Эти люди не смешны, над ними не очень-то пошутишь, когда они идут рядом.

И они делают то, что они делают, — очень долго.

Распад вообще длится долго.

Распад — это вязкая субстанция.

Ковыляющие со своими узлами бомжи, бормочущие что-то бессвязное старики, нелюбимые даже собственными детьми старики, голодные грязные старики в пустых квартирах, пьяные сумасшедшие, и, главное, самые обычные, но все равно далеко уже ушедшие по пути распада люди, утратившие молодость, утратившие талант, утратившие обаяние, утратившие все, чем были когда-то и кому-то интересны, — все они редко умирают и вообще никогда не выздоравливают, а только соскальзывают, соскальзывают, и пока они еще живы, ты не можешь знать, соскользнули они окончательно, или это еще не предел.

Но ведь ты и про себя ничего знать не можешь.

V.

Бродский написал, что только бесцветное пальто спасало Чудакова от распада.

Жизнь вообще чем-то похожа на пальто.

Сначала пальто новое, и каждое пятнышко, каждый случайно попавший на него волос или грязный след хорошо видно.

И можно быстро снять этот волос, можно быстро вычистить этот след.

А потом появляется первое пятно, которое уже никто не счищает — то ли лень, то ли некогда, а то ли его почти не видно.

А потом и еще одно. И еще.

И карманы начинают наполняться случайной ерундой — там и старые билеты в кино на всяких феллини, и обрывки бумажек со стихами, квитанциями и женскими телефонами, и рваные рубли, таблетки, монетки, и, в конце концов, просто темные, мусорные тряпки и ошметки.

И не хочется уже разбираться во всем этом, не хочется копаться в этой бессмысленной навозной куче, вытаскивать ее и перетряхивать, и чистить налипший снаружи на ткань пыльный слой.

Пусть оно как-нибудь так.

Надел и пошел, и так хорошо.

Или нехорошо, все равно.

А когда рвется вешалка, вешаешь так, без вешалки.

Или не вешаешь, а просто кидаешь куда-нибудь.

И это значит, что пора уже раздеваться, брать в руки гирю и бегать по подъезду.

Но ведь когда-то, в этом самом пальто, — в тебя могли влюбиться за десять минут.

Когда-то, в этом самом пальто, — ты кому-то казался похожим на Алена Делона.

И называл окружающих «стариками», но не потому, что они — и ты сам — и вправду были стариками, чушь какая, нет, просто время тогда было такое, что как зайдешь в ЦДЛ, так первым делом и спрашиваешь у всех подряд: как дела, старик?

А куда исчезает пальто, когда его хозяина побеждает распад?

Как его уничтожают после того, как выбросили, и есть ли такая могила невостребованных прахов, где лежит то, что от него осталось?

Какая разница.

Запомним лучше не то, чем все кончилось, а то, с чего все началось.

Вон он идет по Скатерному переулку — худой, молодой, смешной, растрепанный, с чужими книжками, с девочкой, которую знает примерно пять минут.

С деревянными застежками на относительно новом пальто.

И мы знаем, как с ним надо поздороваться.

Так, как было принято в самые лучшие, самые свежие годы.

Он уже близко.

Как дела, старик?

Фото: В. Семьянов / Фотохроника ТАСС