Национальная история как общественный договор

Споры о «переписывании истории» и «единых учебниках» давно будоражат общественность и все никак не могут смолкнуть. Поэтому говорить на эту тему всегда несколько неловко: ощущение такое, словно рассказываешь давно всем известную сплетню. Но, с другой стороны, и молчать на эту тему невозможно. Завеса ложной скандальности от таких умолчаний становится только гуще, скрывая за собой ряд простых и очевидных вещей.

Главный вопрос: что такое история для обывателя — пусть даже интеллигентного обывателя — как с ней обходиться, как себя с ней вести. Оговорюсь сразу: создать железные правила обращения с историей просто невозможно, поскольку из всех гуманитарных наук как раз история и еще философия — самые «проблемные». Причем проблема лежит в самих основаниях этих дисциплин.

Начнем с того, что любая наука должна удовлетворять критериям системности, верифицируемости (то есть проверяемости знания), единства предмета изучения и желательно хоть в какой-то степени обладать прогностической функцией. С историей это далеко не всегда возможно. Если мы изучаем жизнь неандертальцев, то, по крайней мере, имеем в распоряжении артефакты (черепки, черепа, орудия труда) и более-менее точный радиоуглеродный метод. Но как только «ископаемый» период заканчивается и приоритет получают документы и огромный массив информации, задача усложняется. Ограничить предмет изучения, как в случае с неандертальцами, становится все труднее.

Историю чего именно мы изучаем? Какое именно прошлое? Ведь не может быть «истории всего», даже в отдельные исторические периоды. Одно дело история династий, другое — народных движений и революций, третье — экономических формаций, четвертое (допустим, что мы либералы-легалисты) — правовых систем. Это четыре совершенно разные «истории». Их нельзя соединить в единый свод. И если в физике есть «единая физическая картина мира», в химии — «единая химическая», то единой исторической картины нет и быть не может. Таким образом, говорить о единстве предмета исторической науки довольно сложно.

Возникнут проблемы и с верификацией — проверяемостью знаний. Дело в том, что до сих пор никому еще не удавалось выделить в истории «всеобщие закономерности». Хотя марксизм потратил много сил, чтобы их отыскать, а либерализм старался и до сих пор старается просто-напросто навязать эти закономерности (в виде неких «цивилизационных» критериев). А ведь история еще не закончилась и у нас уже поэтому нет достаточной информации для анализа.

О прогностических возможностях историков даже и говорить неловко: кое-что, правда, поддается прогнозу, но лишь в предельно общих масштабах и далеко не всегда.

И, тем не менее, история используется для того, чтобы объяснить обывателю его место в этом мире. Извините за невольную тавтологию, — так исторически сложилось. Это один из самых простых и испытанных способов и менять его на другой никто не собирается (хотя в деле просвещения масс наряду с историей используются и некоторые другие дисциплины и технологии — но это предмет отдельного разговора).

Именно поэтому история — одна из самых мифологизированных дисциплин. И бороться за полную демифологизацию истории, — как бы нам этого ни хотелось, — бесполезно. Это будет сизифов труд.

Ведь, как известно, летописи и исторические хроники переписывались заново при каждом князе — в угоду моменту. Увы, хотим мы этого или нет, но выражение «История — это политика, опрокинутая в прошлое» абсолютно справедливо. Подчеркнем особо: родилось это выражение не в России, так что какие-то там «национальные комплексы» и «пережитки» здесь ни при чем. А небезызвестный Отто фон Бисмарк однажды сказал: «Битву при Садовой выиграл школьный учитель». Это о важности истории как школьного предмета и вообще воспитательных функциях школы. Об этом тоже не стоит забывать.

Сделать историю политически и идеологически стерильной невозможно, следовательно, не надо разбивать лоб о невыполнимую задачу. Итог будет много хуже того, что мог бы быть. Как известно, учебники, написанные по принципу «факты и только факты», проигрывают своим идеологизированным собратьям. Страдает системность изложения: запомнить материал, изложенный таким способом, почти невозможно.

А вот что действительно можно и нужно сделать, так это расставить приоритеты. То есть деконструировать прежде всего те исторические мифы, которые мешают национальной идентичности, вредят национальным задачам.

Почему мы можем и должны это сделать? Да потому, попросту говоря, что о судьбе других мифов прекрасно позаботятся и без нас — те, кому они сильно мешают и досаждают. Поэтому не будем делать за других их работу, а лучше хорошо сделаем свою. Первый и главный миф, от которого стоит бы избавиться: будто бы в «цивилизованном мире» озабочены построением этой самой «объективной истории», а мы хотим словчить и выбрать себе удобную. Это не так. Никто и нигде ничем подобным не озабочен. Скорее, речь идет о придании видимости правдоподобия подходящим концепциям.

Например, понятие «нормализация истории» в Германии стараниями историка Эрнста Нольте используется давным-давно. Это делается для того, чтобы освободить национальное сознание немцев от травмируюшего фактора Второй мировой войны — как от горечи поражения в ней, так и клейма нацизма. Причем с моральной точки зрения эти усилия, мягко говоря, небезупречны. Сам Эрнст Нольте в книге «Фашизм в его эпоху» утверждал, что «фашизм — это антимарксизм, который стремился уничтожить противника благодаря созданию радикально противостоящей и тем не менее соседствующей идеологии и применению идентичных, хотя и модифицированных методов» (Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. — Munchen, 1963, С. 51). Хотя на самом-то деле нацизм уходит корнями в колониальную эпоху и гораздо древнее большевизма. Но Нольте и его последователи уверены в том, что гитлеризм — это «зеркальное отражение иудеобольшевизма и неизбежная реакция на него», а преступления советского режима они предлагают считать подлинной причиной «европейской гражданской войны», поскольку это, мол, некие «азиатские преступления». Ну и далее в том же духе.

Историк Наталья Нарочницкая совершенно справедливо замечает: «Э. Нольте интерпретировал Вторую мировую войну не как продолжение извечных стремлений к территориальному господству, а как начатую Октябрьской революцией «всеевропейскую гражданскую войну» между двумя «идеологиями раскола». Европа же, по Нольте, впала в грех фашизма исключительно для защиты либеральной системы от коммунизма и лишь потом уподобилась своему сопернику… С легкой руки Э. Нольте коммунизм, всегда и везде считавшийся главной антитезой фашизму, стали называть его прототипом… Теперь главный критерий — отсутствие «американской демократии».

Это типичный пример «нормализации истории» в исполнении респектабельных немецких ученых. Никакого стремления к объективизации и тотальной демифологизации в их усилиях, конечно, не прослеживается.

Более простой пример: ребенок наших знакомых, живущих в Германии, принес из школы новость о том, что, оказывается, «Дрезден разбомбили русские». О какой объективной истории даже на школьном уровне можно после этого говорить. Маме осталось лишь объяснить чаду, что это не так, но в школе споры на этот счет лучше не затевать: неправильно поймут.

Но самое главное во всем этом то, что над историками, пытающимися создать конструктивный образ национальной истории, никто никогда не смеется. Никто не называет это «шарлатанством» и изменой «чистой науке».

Понятие «переписывать историю» (use a revisionist narrative) в мире, правда, существует, но применяется только к оппонентам. По известному принципу «у нас разведчики, у них — шпионы». В общем, если мы хотим быть «настоящими европейцами», давайте примем во внимание этот modus operandi. И осуществим несколько необходимых шагов.

1. Проведем ревизию национальной истории и посмотрим, в чем ее позитивный смысл и поступательное движение; исходные условия, цели и задачи. Как в математике: «Дано — вопрос — решение — ответ».

2. Чтобы сформировать образ национальной истории (это необходимо, это дом, в котором всем нам жить не один век), надо соединить в коллективном сознании разрывы национальной традиции. То есть собрать то, что уцелело, несмотря на разрывы и примирить враждующие идеологические группы, разделенные негативом исторических конфликтов. Скажем, перед лицом реальных вызовов пора бы перестать выяснять отношения бывшим «белым» и бывшим «красным».

3. У национальной истории должен быть четко определенный субъект. Этот субъект — народ, нация. Это приоритет.

4. Чтобы история народа-нации существовала «долго и счастливо», кроме устранения разрывов, неразрешимых вопросов и спорных моментов мы должны договориться о нашей идентичности. Поскольку история народа — это история людей, связанных общей идентичностью. С этого положения должен начинаться и этим заканчиваться любой учебник истории, в противном случае все остальное бессмысленно.

5. Идентичность обычно определяется на основе «квадрата идентичности». Например: «русские = русское православие + русский язык + русская культура + общие исторические цели, знаковые события и фигуры». Разумеется, в многонациональной стране «национальное» не может быть сужено до этнического. Мы прекрасно понимаем, что Шойгу и Кадыров, какие бы у них ни были этнические корни, являются русскими. И сегодня, в момент противостояния России неонацизму, защищают именно русские интересы.

6. Важно определить роль нации в конфликтах. Например, настаивать на том, что в 1941 году СССР был жертвой, а германский альянс (не только Германия, между прочим, но и венгры-румыны-итальянцы-финны-норвежцы-японцы и др.) — агрессором. И, скажем так, у нас остались кое-какие претензии. Цифры ущерба хорошо бы обновить и опубликовать.

7. Мы не сможем привести в порядок свою историю, если не отречемся от явно антинациональных действий части российских элит. Например, нам необходимо признать: Беловежский сговор 1991 года был национальным предательством и циничным попранием результатов референдума 1990-го года — то есть, по сути, переворотом. Поэтому он юридически ничтожен. А сохранение советских границ с Украиной при уходе Украины из-под советской юрисдикции было актом агрессии и оккупации русских территорий.

Сегодня самые политизированные исторические темы — это тема Новороссии и отношения с Украиной, тема нацизма и неонацизма, роль церкви в истории страны, итоги и причины войны 1941−45, советский период, в котором не хотят толком разбираться ни противники, ни сторонники СССР, и, разумеется, период 90-х и нулевых. Эти темы надо учесть в первую очередь в ходе анализа отечественной истории и при написании учебников.

Придется ответить и на вопрос, не принижают ли роль России на Западе. Принижают — именно потому, что эта роль потенциально высока. Причем на примере украинских событий мы лишний раз убедились: в мире есть лишь один самостоятельный игрок — США. Остальной так называемый «западный мир» (континентальная Европа) не является самостоятельным политическим субъектом. У нее нет своей политики. Поэтому не они нам, а мы им должны диктовать условия. Было бы гораздо проще это делать, если бы в 1990-е мы, в отличие от американцев, добровольно не покинули свою сферу влияния на континенте.

Это актуальные политические соображения. Есть и важные общеидеологические нюансы. Россию недолюбливают западные политические элиты, потому что в России и отчасти в Восточной Европе не было периода Возрождения и Реформации. Это определило социокультурные различия. То есть средневековая культура не превратилась до конца в секулярный рационализм и институционализм. Элементы средневековой сакральности удалось даже внедрить в проект советского модерна. Эта наша особенность пугает европейцев как всякая альтернатива. Одно дело «чужие» монголы или китайцы, другое дело — вроде те же европейцы, но иные, альтернативные. Это очень некомфортное чувство — чувство расколотости своего коллективного «Я».

Да, феномен России болезненно сказывается на евроидентичности, давит на подсознание Запада. Особенно мучительно это ощущение сейчас, когда Европа уже готова расстаться со своей идентичностью (христианством) и уйти в неоязычество. А Россия остается христианской и служит западным европейцам напоминанием о самих себе — настоящих. К тому же при таком раскладе Россия — если выживет, конечно — может стать единственным наследником подлинного европеизма. Западным европейцам это неприятно и их вполне можно понять. Но это их проблемы, а не наши. Наше дело — исходить не из того, что мы «хотим в Европу» или «мы тоже Европа», а из того что «мы-то и есть Европа», хранители христианской евроидентичности.

При этом надо понимать: главная борьба за историю разворачивается все-таки не в учебниках, а в реальном мире. Политической конкуренции, как и конкуренции экономической, никто не отменял. И, разумеется, не всех устраивает русский сценарий европейского развития. Развал, уничтожение России путём распространения соответствующих исторических мифов — естественное желание наших «естественных» конкурентов. К сожалению, такой исход выгоден не только внешним противникам, но и тем внутрироссийским «игрокам», кто хотел бы поживиться, распилив российское наследство точно так же, как распилили советское наследство в 1990-е.

Возможен ли «Беловежский путч-2»? Тут все просто. Если государство не платит интеллектуалам за национальные проекты, другие центры силы (внешние) будут платить за антинациональные. Это не теория заговора, а все тот же принцип конкуренции. Конечно, одна из первых задач антироссийских сил — разрушить исторический консенсус и чувство русской идентичности. Без этого нация перестает быть нацией, а общество разваливается на глазах. Можем ли мы сопротивляться этой тенденции и каким образом? Да, разумеется. Мы должны договориться о базовых вопросах и национальных интересах, лишив привилегированного статуса либеральную пропаганду. Это очевидно: не расчистив «территорию истории» и пространство идеологии, на ней невозможно ничего вырастить.

Как сегодня должен работать историк? Он должен хорошо понимать, чему место только в архивах, а чему — еще и в учебниках. Хотя бы потому, что в учебники в любом случае не попадет все сразу: формат школьного и вузовского пособия не резиновый. Значит, выбирать так или иначе придется. Следовательно, необходимо дать картину, из которой будет следовать единство традиции, идентичности, национальных целей и задач. Следует забыть такие выражение как «суд истории» и «коллективная вина». Это политическая риторика куда более низкого уровня, чем та, которая потребна историку. В истории есть ошибки и спорные решения, надо искать их причины и отвечать на вопросы «можно ли было их избежать» и «почему не удалось этого сделать». Никакие ошибки никогда не перевешивают национальные цели и национальные задачи.

Имеет ли право историк на свою интерпретацию событий? Ну, разумеется. Хотя бы потому, что точка зрения любого историка — это уже интерпретация. Ведь «объективной» истории не бывает. Так что это право одновременно и неизбежность. Но любой историк должен осознавать важность своей профессии, которая в этом смысле подобна профессии врача и учителя. Осознавать — и согласовывать свою деятельность с принципом общественного блага. И помнить главное: история, как и философия, должна не только объяснять, но и менять мир. Но поскольку истории вне идеологии быть не может, историку необходимо помочь — отменить нелепый конституционный запрет (см. 13 статью Конституции РФ) на «идеологию», а точнее, на национальные принципы и ценности. Причем как можно скорее. Если народ не сформулирует свою идеологию, он неизбежно примет чужую.

Крайне вреден для работы с национальной историей абсурдный тезис о «поисках национальной идеи». Национальная идея не одна, их много, это писаные и неписаные правила, по которым живет общество. Но эти правила выводимы из более общих категорий. В нашем распоряжении должен быть четкий и понятный образ традиции и идентичности (субъективное переживание принадлежности к традиции), дальше идут исторические цели и задачи. А национальные идеи выводимы из этих базовых понятий.

Вывод из всего вышесказанного следующий: национальная история — это общественный договор, но не по поводу настоящего, а по поводу и прошлого, и настоящего, и будущего.

Автор — общественный деятель, публицист, директор Московского центра социальных исследований.

Фото: Владимир Федоренко/РИА Новости