«Сапожничать там не учат»

Захар Прилепин продолжает свою войну против Солженицына, и на этот раз решил зайти с новой, довольно неожиданной стороны. У Юрия Бондарева, напоминает нам Захар, в 1965 году была повесть, в которой брат на сестру написал донос. Вот видите — безо всякого Солженицына советская литература нормально осваивала лагерную тему. Был еще, вспоминает Захар, Степан Злобин, у которого в 1964 году в романе «Пропавшие без вести» действовал сидевший герой, который вспоминал тюрьму и удивлялся тому, как следователи записывали всех в японские шпионы. «Одного не пойму, — удивляется Захар. — Отчего мы так кинулись на всевозможную правду и „правду“ в 80-е — если она была доступна и пропечатана во многих книжках массовым тиражом?»

Вопрос действительно интересный, но, прежде чем ответить на него, я подброшу в копилку Захара к Бондареву и Злобину еще полтора примера, они даже более яркие. У Шолохова в «Они сражались за родину» (глава, опубликованная в 1969 году) генерал Стрельцов вспоминает лагерь — как он, генерал, с каким-то старым коммунистом стоит, ожидая развода на работы на лесоповале, под дождем, а рядом, под навесом, играет на балалайках культбригада, составленная целиком из блатных. Вот, как видим, лагерная тема — да у кого, у главного социалистического классика.

И даже у одиозного Анатолия Иванова в одиозном «Вечном зове» от чекиста Якова Алейникова ушла жена, возмущенная тем, что он ни за что посадил двух честных партийцев.

То есть аресты, лагеря — все это вполне в порядке вещей в абсолютно официальной советской литературе, и, повторим за Захаром, решительно непонятно, почему советский обыватель-интеллигент так радовался «Детям Арбата» и Солженицыну.

Но надо, наверное, иметь в виду, откуда взялся этот порядок вещей. Почему в середине шестидесятых всякий уважающий себя советский писатель упоминал в своих повестях и романах об арестах и лагерях? Потому что на какое-то время (не очень надолго; напомню, Захар ссылается на произведения 1964 и 1965 года, я — на тексты 1969 и 1970 года) это стало в СССР литературной модой. Почему это стало модой? По единственной причине. 1962 год, ноябрьский номер «Нового мира», повесть (вообще рассказ, но Твардовский назвал это повестью) «Один день Ивана Денисовича».

Вся интрига, связанная с обстоятельствами первой публикации Солженицына, хорошо изучена и описана. Был Твардовский, заболевший этим текстом, был помощник Хрущева Лебедев, благоволивший Твардовскому, был сам Хрущев, которого Лебедев однажды застал в нужном настроении и подсунул ему «Один день», добившись разрешения на публикацию. Понятно, что это эпизод не столько литературной, сколько политической истории, и что свою заслугу преодоления заговора молчания Солженицын делит здесь с Твардовским, Лебедевым и самим Хрущевым, но факт остается фактом — «Один день Ивана Денисовича» был первым опубликованным в СССР текстом на лагерную тему. До Солженицына тема была табуирована, и это табу никем не оспаривалось. Максимальной вольностью было упоминать о «далеком северном строительстве»; сталинский лауреат Ажаев, сам отсидевший, написал о таком строительстве огромный роман «Далеко от Москвы», в котором вместо заключенных вечную мерзлоту долбили комсомольцы-добровольцы. Больше ничего не было и быть не могло. Доносы, неправосудные приговоры, принудительный труд в лагерях — этого для советской литературы просто не существовало.

Повесть Солженицына нарушила сложившийся порядок. Оказалось, что об этом можно говорить и писать — и началась мода, примеры которой приводит нам Захар Прилепин. Что Бондарев, что Злобин, что любой другой автор из тех, которые в середине и конце шестидесятых помещали своих героев в лагеря — они играли по правилам, заданным Солженицыным, подтягивались к планке, установленной Солженицыным и гарантированно проигрывали Солженицыну, потому что были не в состоянии сказать что-то сверх уже сказанного Солженицыным.

В 1964 или 1965 году было модно писать о доносах и о лагерях — вполголоса, вполсилы, с кучей реверансов и недомолвок. Шаламов смеялся над Шолоховым, у которого генерал Стрельцов освоил в лагере сапожное ремесло — «Повезло генералу. В лагере учат копать траншеи, кайлить каменную породу, катать тачку, насыпать камнем грабарку. В лагере учат лесоповалу. Вот основные профессии. Сапожничать там не учат». В «Вечном зове» и подавно чекист, каясь за несправедливо посаженных героев романа, рассуждал, что ладно, я-то, положим, неправ, но ведь троцкисты Горького убили, Менжинского, Куйбышева! И все равно — в экранизации «Вечного зова» (1979−1983) тема репрессий смикширована почти до нуля, а «лагерную» главу «Они сражались за родину» при жизни автора напечатали только однажды, и переиздали только в конце перестройки, когда многозначительные намеки Шолохова уже были никому не нужны в сравнении с несопоставимо более откровенными Гроссманом и даже Рыбаковым, которого Захар зачем-то ставит через запятую с Солженицыным, хотя уместнее отнести его к тому же ряду, что и положительные с точки зрения Захара Бондарев и Злобин — просто писатели, ничего больше.

К моменту высылки Солженицына из СССР мода на сидевших героев в советских книгах давно прошла. Установка «не очернять, но и не обелять» на практике значила тотальное умолчание обо всех спорных эпизодах советской истории. Вспоминая, как в шестидесятые в советских книгах мелькали сидевшие герои, важно помнить, что в семидесятые таких героев в советской литературе уже не осталось. Между шестидесятническими намеками на ГУЛАГ и восьмидесятническим запросом на правду и «правду» — двадцать лет, почти целая жизнь, в течение которой правды с каждым днем становилось все меньше, а лицемерия все больше, и в результате рвануло. Если Захар хочет, чтобы рвануло еще раз, то ладно, пусть Бондарев будет важнее Солженицына. Но если Захар ничего такого не имеет в виду, то давайте считать, что он просто ошибается — тем более что он действительно ошибается.