«С русским железом в правой руке»

Нет ничего лучшего для понимания другого менталитета, чем работа с самыми разными людьми и, собственно, в их самом личном, домашнем пространстве и смысле. Мне повезло. Приехав в Германию, я почти сразу же начала работать в «Каритас» — крупнейшей социальной службе страны. Моя профессия называлась «Tagespflege für Senioren» (дневной уход за стариками). Это на сегодняшний день самая востребованная работа в Европе: приходишь к пожилому человеку домой, убираешься, готовишь еду, гуляешь с ним, возишь по врачам или на всевозможные культурные мероприятия, одним словом, скрашиваешь досуг пожилых людей, наводишь порядок в их жизни. Но мне, помимо выполнения всех профессиональных обязанностей, было интересно и важно говорить со стариками, знакомиться не только с их бытом, но и внутренним миром, тем более что многие из них пережили войну. О ней все немцы говорить не любят, а уж те, кто ее пережил, и подавно. Но если долгое время проводишь бок о бок с человеком в разговорах, часто невольно, всплывают у него в памяти самые неприятные воспоминания, те, о которых пытался забыть десятилетиями. Воспоминания немецких стариков о войне я стала записывать. Вот некоторые из них.

Отто. Ему недавно исполнилось 89. Всю жизнь работал на таможне. Выйдя на пенсию, увлекся игрой на трубе, по пятницам ходит музицировать в кирху вместе с другими пенсионерами. На фронт попал 17-летним юношей.

— С группой солдат мы шли на восток, — рассказывает, попивая молодое белое вино. — Я подружился с одним солдатом, его звали Юрген, хороший умный парень родом из-под Ростока. Когда начались бои, мы очень боялись. Мы только и говорили с ним о том, как сбежать обратно домой. Мы говорили тайно, потому что даже разговоры о дезертирстве карались смертью. Однажды был бой в каком-то небольшом белорусском городке, я не помню названия. Там, в этом городке, находилась наша комендатура, в ней были все наши документы, и мы это знали. Пока остальные воевали за город, мы с Юргеном пробрались в комендатуру, нашли там наши документы и сами написали себе «Urlaubscheine», справки на отпуск. Достали штемпели, печати, подделали подписи и вместе с этими бумагами бежали на запад, подальше от войны. Если бы по дороге нас встретил полицейский контроль, он бы сразу понял, что наши документы — фальшивки, и нас бы сразу же расстреляли. Но нам повезло. Мы прибежали в деревню, где жили родители Юргена. В их доме мы прятались несколько месяцев. А в апреле 1945-го в деревню пришли русские. Многие дома разбомбили, в том числе и дом моего приятеля. Мне тогда осколки от гранаты попали в руку, вот тут. Они до сих пор тут, — он показывает предплечье, — их не вытащили. Так и живу всю жизнь с русским железом в правой руке.

Доротея. Родилась в 1930-м году. Детей у нее нет, был богатый муж («хозяин аэропорта»), с которым жила в роскоши долгие годы. Но о прекрасной жизни после войны почти не вспоминает. Война у нее до сих пор в сердце и любой глубокий разговор заканчивался воспоминаниями о ее детстве, а значит — о войне. В 1943-м англичане бомбили Мюльхайм, город, в котором она родилась и жила тогда с матерью и тремя младшими братьями.

— Мы прятались в подвалах от бомбежек. Рождество 1943-го года справляли в подвале. Потом, в феврале, детей разделили по классам и отправили на поездах на восток — в эвакуацию. Нас разбросали по разным странам. Одного моего брата отправили в Польшу, другого — в Сербию, я вместе со своей школой для девочек оказалась в поезде, идущем в Чехию. На полпути поезд разбомбили. Я видела трупы своих одноклассниц. Учительница сказала: «Возьмите ранцы, положите в них самое необходимое и мы пойдем в Прагу, пешком, там нас ждут солдаты». Мы, несколько сот девочек и 5 учителей, шли пешком до Праги 4 месяца. Когда было тяжело, выбрасывали из ранцев учебники, одежду, карандаши. Под конец пути у меня в ранце остались только вилка, нож и ложка: серебряные, фамильные, с выгравированными инициалами. Они и сейчас у меня в кухонном шкафчике! В Праге нас поселили в большом красивом отеле. Мы жили там почти 3 года. Нам было запрещено общаться с местными жителями. Наш отель и всех нас охраняли немецкие полицейские. Иногда к стенам отеля, под окна, приходили голодные чехи и просили поесть. Мы через форточки кидали им еду, потому что нас и так хорошо кормили. Но однажды мы увидели, что несколько чешских женщин и детей, которым мы давали хлеб через форточку, были повешены. Они висели на площади перед отелем, мы могли даже их лица различить! Их повесили, потому что они просили помощи у немцев.

До лета 1945-го года мать Доротеи не знала, что происходит с ее детьми. К счастью, все остались живы и после войны семья воссоединилась. С тех пор каждый год Доротея встречается со своими одноклассницами, пережившими эвакуацию. В этом году на встречу приехали только трое. Однажды, она вдруг взяла меня за руку и воскликнула:

— Никому никогда не пересказывайте наши разговоры!

— Почему?

— Люди подумают, что мне не о чем больше говорить, кроме как о войне. Кроме как о детстве и о войне. Люди скажут, я — сумасшедшая. Все время об одном и том же говорю.

А на прощанье она часто вместе с пожеланиями «хорошего дня», прибавляла: «Как хорошо, что сейчас нет войны!».

Ханс. Высокий, худой, ему за 90. Лихо водит машину, курит самокрутки, любит коньяк и читает килограмм газет за утренним кофе. Уважает Путина и часто горячо критикует политику Меркель.

— После войны американцы пришли к нам, армиз стояли здесь, недалеко от нашего городка, мы с ними были вынуждены жить «в дружбе» несколько десятков лет, как с соседями. Они построили дороги, они помогли Германии стать одной из лучших стран в мире. Поэтому до сих пор немцы обязаны армиз. Немцы — благодарный народ, — объясняет он политику своей страны и плавно переходит к рассказу о войне. — В начале войны, мы все, мальчишки-подростки, были в Гитлерюгенд. Потом, когда подрастали, нас отправляли на фронт. Меня отправили в Вермархт, когда мне только исполнилось 18. Нас не спрашивали, хотим мы или нет. Был приказ, и мы ехали на фронт. И воевали. Да, убивали людей, но ведь и нас тоже постоянно могли убить. Я так скажу. Вот у меня есть сын, он сейчас учителем музыки работает. Он с детства был очень любознательным и спрашивал много про войну. Но я ничего никогда не рассказывал, такой у меня принцип. И тогда он стал много читать о войне. Знает про нее больше, чем многие ученые. Он очень миролюбивый, мой сын. Он ненавидит войну. И он с детства приставал ко мне с вопросами, почему я воевал, почему мы все шли воевать, убивать невинных людей? Он ругался со мной. И тогда я ответил ему: «Знаешь, мой мальчик, если бы ты жил в Германии в гитлеровские времена, ты, убежденный пацифист, был бы даже не в Вермахте. Ты был бы в СС!»

Фрау Браун. «Знаменитость» городка Гельдерн, поскольку всю жизнь проработала в страховом отделе мэрии и редкий бюргер не приходил к ней за консультацией. Как и многие старики хорошо помнит детство, юность, но плохо помнит все остальное. Когда началась война, ей было 12 лет. Рассказывает, как в конце тридцатых годов все «добропорядочные гельдрианцы» ходили по домам с факелами и искали евреев. Ее семья жила недалеко от синагоги.

— С несколькими моими соседками, девочками-еврейками, мы учились вместе, дружили. А потом их не стало в городе, они пропали и больше никогда не вернулись в наш Гельдерн.

Херберт. Щуплый, невысокий, с маленькими, но острыми глазками. Ему за 90. После войны всю жизнь работал столяром, у него была своя столярная мастерская. Выйдя на заслуженный отдых, лет 20 назад, стал много путешествовать по миру, благо немецкие пенсии это позволяют. Был везде, включая Санкт-Петербург, который он уверенно называет Ленинградом. Ежедневно играла с ним в шахматы и гуляла полтора часа в парке. Как и все немецкие старики, терпеть не может разговоры о войне. Но однажды мы заговорили с ним о России, о русских:
 — Они такие добрые, — вдруг, улыбаясь, почти смеясь, сказал Херберт, — Я когда в плену у них был, они меня жалели. Я у них как ребенок был, сын, потому что самый молодой, а выглядел еще моложе. Мальчишка совсем. Они меня не только отпустили из плена, но еще хлеба и сахара на дорогу дали, — Херберт задумывается на мгновенье, серьезно смотрит на меня в упор и продолжает, — А ведь, действительно, нельзя такими добрыми быть! Мы, немцы, про таких говорим: «Если бы попа отстегивалась, они бы ее отстегнули и другому бы отдали».

Херр Хендхен. Маленький, сухенький, сгорбленный старичок, потомок древнего германского рода Хендхен. Первое, на что обратила внимание, придя к нему в огромный фамильный особняк, это генеалогическое древо в огромной старинной рамке в парадной комнате. Род Хендхен ведет начало от некого рыцаря Херманна, который жил в 14-м веке, был женат на Анне фон Берг и почил, как я поняла по датам, в самом преклонном возрасте. Современный херр Хендхен тоже долгожитель. Год назад, после смерти жены, его, 95-летнего, дети разместили в одном из лучших домов престарелых округа, в надежде на первоклассный уход. Херр Хендхен прожил там три дня. Так тосковал по родному крову, что однажды утром тихонько вышел из роскошного заведения и пошел домой. 18 километров. Пешком, больными ногами. Вернулся и остался жить в родном поместье. Приходила к нему по утрам.

— Как вы сегодня спали? — спрашивала.

— Хорошо. А вы хотите поспать со мной? — отвечал.

— Помните войну? — спросила однажды после очередного откровенного разговора о прошлом.

— Нет. — ответил сухо.

— Как же так?

— Если бы помнил, не жил бы так долго! — сказал, как отрезал.

На стенах его огромного трехэтажного особняка я видела сотни самых разных фотографий: прабабушки и прапрабабушки Хендхен в длинных старинных платьях, какие-то семейные пикники на природе, солдаты и офицеры Первой Мировой войны во всеоружии. Но ни одной фотографии с Великой Отечественной. Как-то, протирала пыль с сувениров в его спальне, один из них привлек мое внимание: деревянная модель немецкого самолета времен Второй Мировой.

— Я летал на таком, — вдруг сказал старик. — Всю войну. Когда война закончилась, был в высоком военном звании, и меня хотели дальше продвигать по лётной службе. Но я сказал: «Нет. Никогда больше не буду летать!» После войны мне удалось начать жизнь заново, я выучился на полицейского и всю жизнь работал в полиции. И самое мое яркое воспоминание о прошлом, это как мы с женой идем в воскресенье на службу в церковь, встречаем тех нарушителей закона, которых я арестовывал, они подходят ко мне, здороваются и пожимают благодарно руку.

Вильгельмина. Ей около восьмидесяти. Большая, высокая, статная. Пока я мою пол в ее особнячке, она развлекает меня рассказами о детях, многочисленных внуках и правнуках.

— Правнук не может выговорить правильно мое имя, называет меня «бабушка Вилли». Сложное у меня имя. Додумалась моя мать назвать меня так!

— А вашему отцу нравилось это имя? — спрашиваю.
 — Мой отец ушел на фронт, когда я еще не родилась, а вернулся с войны, когда мне уже было 10 лет. Он долго был в плену, в Сибири. Я помню, как он приехал и сказал: «Я такое пережил, что сейчас хочу только умереть». И умер через неделю.

Генриетта. Всю войну жила с матерью и сестрой в деревне. Ее отец с войны не вернулся, но пришел домой старший брат, Маркус.

— Он ушел на фронт в 43-м, ему было всего 17 лет. Когда вернулся из русского плена, мать сказала: «Пусть Маркус спит на самой лучшей кровати в доме, той, на которой раньше спали девочки, его сестры!» «Нас двое, а он один на такой большой кровати спать будет»! — возмутилась я. «Он за вас на войне своей головы не жалел», — ответила строго мать. А утром брат сказал, что всю ночь не мог уснуть на большой и мягкой кровати. Потому что много лет спал на земле или на досках, а иногда — в земле, потому что в России — холодно, и, если вырыть ямку, в ней спать гораздо теплее. И ветер не дует. Он привык так спать и долгое время не мог уснуть в теплом доме, на мягкой кровати.

Пауль. Уже несколько лет живет в инвалидном кресле, оно у него такое усовершенствованное, что на прогулках, носится по городку быстрее меня.

— Мне повезло, меня уже на второй день боев сильно ранило осколками взорвавшейся бомбы. Отправили в фронтовой лазарет. Я долго болел и потом на фронт больше не вернулся. Осколки, кстати, из моего тела вытащили только в 50-тих годах. А мой старший брат погиб под Сталинградом. Недавно его дети и внуки ездили туда, в Волгоград, туристами. Я спросил: «Может, найдете там могилу брата?» Но они только смеялись. Конечно, никаких могил не осталось.

Мартина. Когда началась война, ей было 14 лет. В доме о войне нет ни одного напоминания. И сколько бы мы с ней не говорили, тема войны всегда была нее для табуирована. Единственное, что ей удалось «вспомнить»:

— Я в детстве и в юности очень танцевать любила. Но с тридцатых годов и до самого конца войны в Германии танцы были под запретом. И от этого мы, молодые люди, очень страдали. Зато потом, когда война закончилась, все бросились танцевать как оголтелые. В каждом дворе, на каждой улице были танцплощадки. Мы танцевали все подряд: вальсы, твист, народные танцы…

Херр Щёнвальд. Как-то заговорили с ним о немецкой поэзии.

— А ведь я в молодости тоже стихи писал, — вдруг воскликнул, — Своей любимой девушке с фронта писал письма в стихах! Я очень любил ее, а она ждала меня в нашей родной деревне. Я так хотел вернуться к ней, и может быть, это желание часто спасало меня во время войны. Я помню, как я ночами, когда все остальные солдаты спали, писал ей стихи карандашом.

— Эти стихи сохранились?

— Нет, у меня их нет. Они остались у той девушки. Когда я вернулся с войны, она уже не жила в нашей деревне. Я пытался ее искать, но без результата.

Фрау Кауфман. Ей было 12 лет, когда в деревню, где они жили, пришли американские войска.

— В первый же день американский офицер приказал собрать и закрыть всех деревенских девочек в большом сарае. Нас, девочек, привели в сарай. А американский офицер громко сказал: «Сидите здесь и не выходите из этого сарая ни на шаг, пока мы, американцы, не уйдем далеко от деревни». Тогда одна девочка спросила офицера: «А почему, мы, дети, должны сидеть в сарае?» Американец ответил: «Да потому что для моих черных солдат вы — не дети! А женщины. И не вздумайте высовывать носа на улицу!» И все деревенские девочки несколько месяцев сидели в сарае запертыми. Родственники, соседи приносили нам еду, мы ели в сарае и нужду справляли там же, рядом, в этом же сарае, — заканчивает свой рассказ фрау Кауфман, аккуратненькая старушка, у которое дома всегда есть какое-нибудь лакомство к кофе.

Фрау Нельке. Улыбчивая. Бойкая. Очень подвижная. Как белка. Все время суетится, копошится: сумку ищет, потом ключи, носовой платок, кошелек, и все время приговаривает:

— Я женщина одинокая, поэтому самостоятельная. Мне помощи ждать не от кого. Я все умею. Это потому что у меня никого нет. И рассчитывать мне не на кого. Я — бедная, у меня в кошельке — только грОши. Я всю жизнь мыла, стирала, готовила еду, ходила на рынок за свежими овощами. Я знаю, как правильно вести хозяйство. Я умею считать грОши, я войну пережила. Я знаю, что такое голод! Я знаю, как не умереть с голода, когда у тебя в кармашке — только грОши. Поэтому я не умерла от голода в войну. Я и кота своего во время войны прокормила, не дала ему умереть от голода. Потому что я всегда, даже в детстве, была очень самостоятельная! И, видите, этот черствый хлеб? Из него я сделаю очень вкусные клецки! Мы, немцы, знаем, что нельзя ни крошки выкидывать. Мы ведь войну пережили!

Фрау Бирманн. Рассказывала, что в гитлеровские времена в Германии в каждой земле (округе) или при городах были, как она выразилась, «мини-КЦ» (маленькие концентрационные лагеря). Там содержались немцы, которые выступали против Гитлера и фашизма в целом.

— Моя бабушка варила в огромной кастрюле суп и тайно носила эту еду на территорию лагеря, потому что этих пленных немцев не кормили. Они должны были много работать. В основном это были строительные работы или производство. В одном из таких «мини-КЦ» был мой дядя, сын моей бабушки. Его считали врагом народа, и вся семья публично отреклась от него. Но в душе родственники все равно его любили…

— А что стало с вашим дядей после Победы? — спрашиваю фрау Бирманн.

— Не после Победы, — назидательно говорит она. — После Окончания войны! — и не хочет больше ничего рассказывать.