Спасти СССР просто опоздали

Недавно в российской блогосфере прошел своеобразный флешмоб: люди выкладывали свои фотографии и воспоминания о «девяностых». Большинство блогеров отзывались о том времени негативно, вспоминая и массовую нищету, и разгул криминала, и многие социальные беды, постигшие нашу страну. При этом многие склонны противопоставлять 90-е и «двухтысячные», считая нынешнее время не следствием, а отрицанием первых послесоветских лет.

Насколько верна такая трактовка? Какой исторический урок из 90-х мы можем вынести, спустя время? Об этом беседуем с экспертом Фонда Анатолия Собчака Сергеем Станкевичем. С 1991 по 1993 годы он был советником президента Бориса Ельцина, два последующих года — депутатом первой Государственной Думы. Так что Станкевич был свидетелем и непосредственным участником самых важных событий ого времени.

«СП»: — На ваш взгляд, как можно охарактеризовать нынешнюю политическую систему России? Она имеет свои корни в 1991 году?

— Вне всякого сомнения. До 1991 года монопольно правила одна Коммунистическая партия Советского Союза, и ей принадлежало в стране все: и административная власть в виде исполкомов сверху донизу и правительства, и все СМИ, и армия, и правоохранительные органы. Это была совершенно другая политическая система. А та политическая система, в которой мы имеем возможность жить и работать, сформировалась в основном в первой половине 90-х годов. Главные ее черты зафиксированы в Конституции 1993 года. Мне довелось принимать участие в ее написании, особенно раздела, касающегося палат Федерального Собрания, и я считаю, что эта Конституция — величайшее наше завоевание, при всех обоснованных критических замечаниях в адрес текста. Тем не менее, впервые Россия получила такую Конституцию за свою тысячелетнюю историю, в этой Конституции впервые поставлена совершенно немыслимая раньше для России задача: создать правовое демократическое социальное государство, еще и федеративную республику. Так что эта политическая система была создана в основных своих чертах в первой половине 90-х годов, существует до сих пор, но, конечно, ее предстоит неоднократно еще совершенствовать.

«СП»: — Вас не смущает, что эта Конституция появилась после развала страны, а потом расстрела законно избранного парламента?

— Смущает, конечно. Начнем с развала страны. По этому поводу идет известная битва мифов не первый год. Самый глупый, на мой взгляд, миф — это то, что стояла как скала великая коммунистическая империя, потом, вдруг, собралась кучка заговорщиков, и взяли всё развалили. Ничего подобного не было. Много глупостей было сделано и преступлений в ходе реализации коммунистического проекта. Одна из величайших глупостей была скроить Советский Союз именно так, как он был скроен, т.е. в виде 15 республик, где были национальные республики с правом свободного выхода из Союза. В 1991 году республики воспользовались этим правом свободного выхода. Причем, границы, когда спохватились, были проведены не так, как очень многим россиянам хотелось бы. Но воевать за них, посылать танки и парашютно-десантные полки во все стороны в августе 91 года, — слава Богу, такая бредовая и кровавая идея никому в голову не пришла. Итак, коммунистический проект зашел в тупик к 1991 году, попыталась неуклюже правящая Коммунистическая партия поправить что-то. Не получилось, не справилась с управлением, обрушила всю эту конструкцию, и в конце 1991 года, когда было сформировано первое посткоммунистическое правительство, нам оставалось только выкарабкиваться из-под обломков. Потому что казна была абсолютно пуста, товарных запасов ноль, государственный долг 150 миллиардов долларов, которые отдавать нечем и обслуживать нечем, и никто нам его списывать не собирался.

Основные ошибки, которые были сделаны в 90-е годы — это неверно выбранная модель приватизации, это то, что мы не смогли найти мирный выход из конституционно-политического кризиса 1992−1993 года, не смогли мирно урегулировать сепаратистский конфликт на Кавказе и втянулись в первую чеченскую войну. Ну и, конечно, можно упомянуть еще пресловутый залоговый аукцион, который у всех на слуху. Лично от себя я бы добавил еще одну ошибку: Борису Николаевичу Ельцину не следовало, пожалуй, баллотироваться на второй срок, а стоило выдвигать другую фигуру уже на том этапе.

Вы сказали об одной ошибке, очень тяжелой, которая над всеми нами довлеет — это трехдневная гражданская война в Москве в 1993-м. В то время Россия вошла в конституционно-политический кризис, связанный с тем, что страна уже стала другой, а Конституция оставалась прежняя, советская, социалистическая, унаследованная от тех времен, которую поспешно перекраивали. В общей сложности было внесено свыше 400 поправок в Конституцию, она превратилась в лоскутное одеяло.

Понятно, что кризис был абсолютно неизбежен, но из него надо было разумным и мирным способом выходить. Каким способом — было обрисовано на народном референдуме в апреле 1993 года, который проходил под слоганом: «да, да, нет, да». Он так и остался в истории, когда было выражено доверие Ельцину, несмотря на появившиеся сложности.

«СП»: — Но референдум все оставил как есть.

— Не совсем. Было выражено доверие и Ельцину, и социально-экономической политике, но в то же время предлагалось переизбраться. И самый разумный был выход — это немедленно выйти на обоюдные выборы и президента, и парламента. Лично я это предлагал, будучи политическим советником Ельцина, был еще целый ряд людей в его окружении, которые отстаивали именно этот вариант. Их бы сейчас назвали «либералы», тогда этот термин был не так моден. Но в любом случае, выход должен быть через выборы и через самоопределение самих граждан. Некоторое время эта логика действовала, где-то до конца июня 1993 года, а потом возобладали силовики, находившиеся рядом с Ельциным. Они сказали: «Да что они вам голову морочат, Борис Николаевич, сейчас мы наведем порядок». Силовой сценарий возобладал.

Да, я считаю, что силовой сценарий тогда был ошибочным. Это колоссальная трагедия, гибель людей. Но, тем не менее, Конституция тогда была принята правильная… Ничего сейчас нас так не удерживает в русле относительно мирного и относительно цивилизованного развития, как эта Конституция.

«СП»: — В чем причина того, что сегодня многие критикуют 90-е, и это относится как к простым гражданам, так и к государственным мужам?

— Критикуют по разным причинам. В 80-е годы была ежедневная пытка тотальным дефицитом, пустые полки в магазинах, ежедневная ложь в СМИ и по ТВ. Это безнадега и бесперспективность для разумных, талантливых людей получить нормальное образование и сделать карьеру. Это очевидный тупик и полное психологическое отчуждение. 2000-е годы, их начало — это относительное благополучие, это наконец-то нормальная жизнь с нормальным материальным достатком, это возможность получать образование, ездить по всему миру, возможность сделать разумную профессиональную карьеру.

Так вот, из 80-х, которые очень многих не устраивали, в 2000-е, которые очень многим нравятся, надо было перейти по какому-то «мосту» в 10 лет. Это были 90-е. Из тупика и недостроенного социализма 80-х в недостроенный, несовершенный капитализм 2000-х надо было перейти. Это и был переходный период, это был трансформационный шок.

Его особенность в том, что он неизбежно сказывается на жизнях конкретных людей и семей. Это всегда испытание, выбивание людей из привычного мира, из привычной карьерной траектории, это девальвация очень многих постов, которые занимали люди на государственной службе, в науке или где-то еще. Это множество невидимых миру драм, а иногда трагедий человеческих. Поэтому психологически люди никогда не любят эпоху перемен и не должны любить, и они вправе предъявлять претензии политическому классу.

«СП»: — А была ли альтернатива? Дэн Сяопин в Китае, например, вначале начал экономические реформы, а следом политические. А у нас получилось наоборот, политическая жизнь изменилась, а новые экономические институты не были созданы. Опять-таки, были в советское время люди, которые хорошо зарабатывали, у них были сбережения на книжках… Не им дали свободу предпринимательства, их сбережения сгорели, а к вершинам бизнеса поднялся откровенный криминал.

— Пресловутая китайская модель неизбежно дискутируется и обрастает новыми и новыми мифами. Во-первых, страны разные. Китай с преобладающим аграрным населением — это одна история. Другая ситуация с Советским Союзом. Но возможность была. Была бы возможность, если бы КПСС совершила подвиг и чудо. Если бы она в 70-е годы не настаивала на том, чтобы Брежнев оставался, когда он пару раз собирался уходить, а уже тогда выдвинула какого-то коммунистического реформатора, который, сохраняя стратегическую управляемость всей страны, сохраняя прежние взаимоотношения в социалистическом лагере, в странах Варшавского договора в Европе, постепенные бы начал изменения. Последняя возможность была в самом начале 80-х, при Андропове. Если бы он совершил этот подвиг, Господь дал больше здоровья, и он дольше бы правил, он бы сказал: «Тот проект, который мы до сих пор развивали, к сожалению, оказался несостоятельным. Отныне мы строим демократический рыночный социализм вместе с нашими соратниками в Восточной Европе, партия провозглашает этот курс, я призываю всех честных коммунистов этот важный исторический поворот поддержать». Вот в этом варианте возможность была.

Когда Горбачев пришел к власти в 85-м году — практически не было шансов на китайскую модель. Прежде всего, потому, что рушилась социалистическая империя в Восточной Европе, все страны там волновались. Уже начинала бурлить Прибалтика в 1986−87 годах. И там нужно было уже к силовым методам прибегать, а тогда какие реформы, какая демократия? Т.е. у Горбачева шансы были минимальные. Но если представить себе какого-то коммунистического Макиавелли на его месте — может быть, каким-то чудом и удалось бы вырулить, если с первых же дней 1985-ого года начали. Горбачев первые два года говорил, в основном, правильные вещи. Но, поскольку реальных перемен не было, он просто потерял два года, а в 1987 году было поздно. Уже никакая китайская модель никого не спасала. Тогда уже надо было идти гораздо дальше. Тогда уже не Коммунистическая партия должна была совершать подвиг, а надо было обращаться к уже выросшему в народе, стихийно сложившемуся гражданскому обществу, надо было давать возможность образоваться каким-то новым демократическим политическим париям. Иными словами, в августе 1991 года окончательно были утрачены все возможности нереволюционного и некатастрофного перехода. Вот это самое главное. Позже 90% всех решений были вынужденными.

«СП»: — Почему самыми униженными оказались инженеры, врачи, ученые, т.е. самые уважаемые люди в любой стране мира, будь это Азия, Африка или Западная Европа? Что произошло с массовым сознанием?

— Конечно, это был культурный шок. Было общество уравнительное, где была совершенно верная и правильная пропаганда дружбы народов, пропаганда коллективизма, взаимопомощи. В общем, правильные вещи говорились, и воспитание было нацелено на эти ценности. Общество вдруг увидело перед собой совершенно другую картину, когда рынок — это нажива, агрессивное преследование прибыли, которое не предполагает дружбу, в бизнесе возможны личные предательства. И те, кто осуществляют их быстрее и эффективнее, оказываются на коне, особенно в диком первоначальном бизнесе. Конечно, слом человеческих отношений — это была психологическая драма, колоссальная.

Сейчас у нас золотовалютные резервы порядка 400 миллиардов долларов. Представьте себе, если бы мы тогда имели такую «подушку». У нас есть запас, мы можем сейчас приспосабливаться к санкциям, к трудностям, к валютным потрясениям, к падению цен на нефть, благодаря колоссальной «подушке безопасности». А если бы ее сейчас не было? У нас за истекший год доходы граждан упали на 10%, а расходы, если брать не вообще инфляцию, какую нам обычно показывают, а продуктовую, плюс ЖКХ и лекарства, т.е. потребительская инфляцию, то на 30% увеличились. Т.е., мы стали на 10% беднее, а расходы у нас увеличились на 30%. Это за год. Вот представьте себе еще несколько таких лет и ноль золотовалютных резервов — у нас все будет то же самое.

Я всегда переживал, продолжаю переживать и сочувствую тем, кто, так или иначе, испытал очень серьезное бедствие, связанное с переменами 90-х. Но компенсировать его было практически нечем, не было золотовалютных резервов, они были на нуле, никакой «подушки безопасности». А что наши тогдашние западные партнеры? Польше они списали 50% всех внешних долгов, а нам не списали ни гроша, несмотря на все дивиденды, полученные от окончания «холодной войны».

«СП» — В советское время ругали царский режим, в 90-е годы ругали коммунистический режим. А мы близки сегодня к тому, чтобы спокойно, как говорил великий Спиноза, над историей не плакать, не смеяться, а просто ее понимать? Понимать и трагические, и героические ее страницы и не говорить, что какие-то поколения жили зря?

— Вот мы с вами уже близки к тому, чтобы прекратить войну с нашей историей. Дело за малым, чтобы мы в этом отношении стали большинством. Боюсь, что нас пока меньшинство. Сегодня историю России, историю разных периодов страны, используют для политической борьбы. Пока это конъюнктурное использование истории будет в нашем сознании и в наших СМИ доминировать, боюсь, что примирение не состоится. Надеюсь, что мы с вами в этом смысле, как миротворцы в отношении российской истории, станем большинством лет через 5−10.

«СП»: — Сегодня ситуация лучше, чем в 1985-м году или хуже?

— На мой взгляд, существенно лучше. Тогда мы были в тупике, и мы вынуждены были тащить на своих плечах уже безнадежно проваленный проект. Сейчас у нас есть — при всех недостатках, жизнеспособный, цивилизованный государственный проект — Российская Федерация. Республика федеративная, демократическая, не слишком правовая, не слишком социальная, но та республика, с которой можно работать, которую можно развивать и понятно, куда вести. Так что, по сравнению с ситуацией середины 80-х годов, мы в гораздо лучшем положении.

«СП»: — А что-то грозит государственной целостности, стабильности? Какие, на ваш взгляд, сегодня главные проблемы?

— Целостности государственной ничего не грозит, стабильности грозит новый приступ старой болезни, и называется он «монолит». Точнее, «монолитом» это называлось в советские времена, а сейчас новый модный термин — «вертикаль». Вертикаль слишком вертикальная. Вот история щедро подбросила нам буквально к этой беседе, блестящий пример — это ситуация с республикой Коми. Глава республики Коми господин Гайзер сделал блестящую карьеру и руководил республикой более 10 лет, а если на разных постах, то существенно больше. Год назад он лично избирался с рейтингом 80%, а пару недель назад он, как глава списка «Единой России», победил на выборах, собрав свыше 56% голосов. И вдруг, оказывается, что все последние годы он — вместе с окружением, расхищал государственное имущество. Обратите внимание, политические оппоненты все это время не протестовали и ничего не видели, общественные организации не поднимали голос протеста. Ни одно СМИ за все эти 10 лет даже не вякнуло в этой республике. Тишина и благодать. И рейтинг только рос. И мы видим цену этому рейтингу. Вот это самое страшное.

«Вертикаленосцы» — так я называю людей, которые переборщили с вертикальностью, убаюкивают себя этими рейтингами и догнали уже рейтинги до 86%, и я молю только об одном: чтобы они не догоняли до 99%. Чтобы кто-то еще схватился за голову и остановился. Эти рейтинги рушатся в секунды, если малейшие серьезные системные напряжения возникают. Система становится невероятно хрупкой, потому что никакой общественной жизни нет, никакого общественного реального контроля нет. Не со стороны правоохранительных органов, которые проснулись после 10 лет и спохватились, а социального реального контроля власти никакого нет. Демократического контроля со стороны свободных СМИ нет. Допустим, в Москве еще кто-то может сказать: «Я — свободная пресса». А вот в Коми и в других подобного рода регионах — «не слышны в стране даже шорохи».

Так и власть поменяется в регионе, а мы об этом даже не узнаем, если Следственный комитет нам не сообщит.

Самое страшное — это бесконтрольная, монопольная и несменяемая власть. Нам нужна конкурентная политика, нам нужны реальные выборы, нам нужен реальный парламент на федеральном уровне, законодательные собрания живые, а не управляемые губернаторами. Нам нужен простор для гражданского контроля власти, нам нужен простор для гражданского самоуправления на местах. Вот это основной вызов. Я понимаю, что в какой-то момент, как представляют себе идеологи ныне существующего режима, нужно было собирать страну, нужно было закручивать гайки, нужно было прекращать вольницу 90-х и т. д. Всегда после революции идет консервативная консолидация, тут важно только меру соблюдать, но я вижу, что эту меру перешли давно, что государства слишком много везде. И вот здесь пора вносить системные коррективы. Пора вернуть народу выборы и пора вернуть стране парламенты, представительные органы на всех уровнях и самоуправление — это самое важное.

«СП»: — Простой вопрос: вы считаете себя оппозиционером, лоялистом?

— Нет, я не оппозиционер и не лоялист. Я считаю себя аналитиком. Можно заниматься политической борьбой, становясь на ту или иную сторону политических баррикад, но тогда ты уже не аналитик. И ты уже не можешь быть профессиональным аналитиком. Я избрал себе дорогу профессионального аналитика, я стараюсь анализировать ситуацию. Это не значит, что я абсолютно нейтрален и у меня нет каких-то гражданских чувств. Я точно знаю, как человек, имевший прямое отношение к организации августовской революции и всего, что за ней последовало, что никаких новых революций нам не нужно ни в коем случае, ни под каким предлогом, ни при каких обстоятельствах. Главная ответственность элиты политического класса и смысл ее существования в том и состоит, чтобы использовать только одно важное средство: адекватные и своевременные реформы вместо революции. Поэтому и деятельность моя в качестве аналитика направлена именно на это — на пропаганду и стимулирование реформ вместо революций.