О простодушии

Какая-то из этих сволочей ввела моду, сейчас уже не упомнишь. «Письма римскому другу». Был, дескать, как водится, на каникулах, друг водил смотреть на фонтан, запомнилось. Долгими васильевскоостровскими ночами вымычивал потом в потолок: «Перке, Луиджи, перке». Тоска по мировой культуре.

Нам от той Луиджи досталась редеющая куделька цвета табачной стружки, пегая щетина, очёчки. Всё такое нобелевское, родное. Такое — ух… Здесь, читатель, не то совсем. За мной, болван, я тебе покажу любовь!..

Как сейчас помню тот опасный вагон с двумя неграми, который довёз. (Левенталь лично не поскупился.) Чистенький вокзальчик показался маленьким от этого, мелким. Шёл, прихлёбывая, по Лиговскому, думал про него «Невский», восхищался регулярностью разложенных вдоль тротуара бомжей. (Почему-то никто не верит про тех бомжей, а были. Строго каждые 150 метров, и я там среди них был как Генри Миллер, в моём Париже.) Шесть утра, солнце в зените. Длинный…

Примерно после третьей бутылочки собрался с духом и позвонил. Долго с недоверием высматривал потом ненужных прохожих, выныривающих из метро «Гостиный двор». Ксенофобски удивился и одновременно с тем попустило — во!.. таёжная морда! Но улыбнулся неопасно — незлой.

Быстро поздоровавшись и пожавши руки, зашагали по-спортивному зло в туалет, ибо куда ещё в Ленинграде пойти туристу. Только в два места: туалет и дальше сразу за туалетом стрелка Васильевского острова, смотреть на воду. Дальше, я думал, Ленинград заканчивается (строго говоря, так и есть), но мы ещё долго потом сидели там дальше, за Ленинградом, и разговаривали.

Знаешь, что мне тогда сразу и навсегда понравилось? Что можно было говорить о жёнах, о детях — так, будто бы и нет ничего другого. Никакой этой литературы, которой я сейчас занимаюсь от бессилия быть собой и необходимости быть — казаться себе — клоуном.

Данил Евстигнеев (это вот такой человечище, тоже в Ленинград приехал из Барнаула) однажды сказал: «Литература есть храп: человек дышит, это необходимо ему, но дышит он мучительно трудно, а мы слышим лишь побочный эффект этой трудности и раздражаемся либо восхищаемся этим храпом: „Эк, как он выдает“, — а это и есть литература — храп, храп и ничего больше».

Так он сказал. Я бы по-некрасовски добавил, что литература есть стон. Типа как в порнофильмах стонут. «Человек стонет — это необходимо ему, он делает это за деньги», — скажем так, перефразируя Евстигнеева. (Обрати внимание: в порноиндустрии бреют лобки, а в литературном паблисити приноровились брить головы. Лобок — уменьшенный лоб, а голова — увеличенная головка.)

Не знаю, может быть, тебе тогда как раз были нужны разговоры о литературе, но я-то без них ожил, расцвёл, вообразил себя нормальной бабой, как все.

С тех пор так и повелось по молчаливому обоюдному согласию: мы с тобой разговариваем о детских болезнях, — самая надёжно удалённая от литературы тема. Только, по-моему, это не совсем честно с моей стороны. Я же всё-таки не этим полезен людям. Вот и решил: пусть будут письма к ленинградскому другу. Такой цикл. Пишу это тебе, ты лучше всех меня понимаешь, а с виду — будто литература.

* * *

По молодости казалось, что Ленинград — это неуютные подворотни, плесень, свалки битого кирпича, над которыми скачет Джоанна Стингрей. На самом деле это не так, я знаю. На самом деле, в Ленинграде есть Проспект Наставников, Проспект Ударников, Проспект Передовиков, и это место в 1984 примерно году называлось «страна дураков». Мы охотно находили тогда это смешным. Люди тогда вообще как-то больше готовы были смеяться. Передачу «Вокруг смеха» выхахатывали аж до эстонского ансамбля «Апельсин» включительно, а ведь в мире есть вещи значительно трагичнее и печальнее, но нет, наверное, несмешнее, чем ансамбль «Апельсин» в передаче «Вокруг смеха». Дело не в этом.

Дело в том, что было тогда уже невесть каким ветром занесённое туда, в непорочную страну детства, умершую вовремя — молодой (мне в 91-м двадцать два было), — невесть как туда занесённое убеждение, что правда — это когда всё плохо. Правда — она в том состоит, что все обманывают. Вот как понял, что обманывают тебя, так и докопался до «правды».

С этим пафосом в ладонях мы прошли всю Перестройку, все девяностые, всю Стабильность. Митинги и программа «Взгляд». Разоблачения плановой экономики и привилегий номенклатуры. Стёб журналов «Ур-лайт» и «Ухо». Конспирология Дугина. Социал-дарвинизм. Падонки. Креативный класс. Навалено. Опытная девушка не верит никому, кроме того, кто обманывает её больше всех.

Всё это грани одного явления под названьем «Слава богу, никому нельзя верить». Или в варианте для молодёжи — «Совы не то, чем кажутся».

Скептицизм заменяет нам ум, а цинизм — остроумие. Не верить никому — это опытность. Верить же надо в меру, чтобы не навредить. Бойтесь доверчивых — это от них, а не от равнодушных.

С опытом оно не проходит, это свойство человечьей природы. Гдлян, Иванов, навалено. Декабристы разбудили Герцена. Божественное навалено указало путь. Открыло правду, которая для определённого сорта людей уже лет двести состоит в том, что всё вокруг ложь. Как-то им самоуважительнее, взрослее живётся от этой мысли. Как-то сразу хочется сделать мир лучше. (Что ли, подтянуть до себя?..)

С другой стороны (это другое свойство), существуют люди, которым ласкает слух не хрустальный голос трубы («вставай, барабанщик!..»), а утробное бурчанье заблудившейся между анусом и пищеводом отрыжки. Которые считают, что мир достаточно плох, чтобы дать в нём человеку пожить спокойно. Сорт людей противоположного сорта. В молодости их совсем незаметно было. Теперь повылезли. И оказывается, это мы с тобою и есть.

Тогда хотелось, чтобы Терминатор и Брюс Ли, чтобы поезд в огне, чтобы свалки и, шут с ней, пусть Джоанна Стингрей. Теперь всё больше хочется куда-то в другую сторону. Чтобы проспекты. Стали «идеализировать советское прошлое». Вспоминать, что же там хорошего раньше было.

Да пусть не раньше. Пусть в теперешней жизни. Ну не одна же «правда» в ней, да? Есть же что-то хорошее. Палеонтологически чистое, «правдою» не затронутое. Честные люди. Труд. (Передовики, наставники.) Хочется побольше такого.

Побольше того, как надо, а не того, как есть.

Об этой фишке писал когда-то скульптор Вучетич — тот, который Мамаев курган, родина-мать, граната величиной с автомат. Писал, отвечая кому-то вроде Твардовского (переделкинские сосны, «Столичная», Ида Шлек) на обычную для того статью, что надо в искусстве побольше правды. Вашей правды не надо, писал Вучетич. Есть правда факта и правда явления. Правда факта состоит в том, что под забором навалено, а правда явления — в том, что этот забор движется к коммунизму и, может быть, вот-вот улетит в космос. Шире надо смотреть.

Ну, посмеялись. Какой космос, какой коммунизм, когда навалено. У-у, пёс режима… (Ещё «Столичной», Идочка.) А между тем, этот конфликт восходит к средневековому спору реалистов и номиналистов. (Можно хоть к гностикам и христианам возвести, всё это одно.)

Реалисты считали, что подлинной реальностью обладают общие понятия, а не единичные предметы. Идея забора, а не забор, под которым навалено. Идея забора, каким он должен быть. Из высушенных досок, проолифенного, покрашенного. Летящего в коммунизм. Вот такой забор — инвариантный, забор заборов — реален. А всё, что от него удаляется, становится всё призрачнее и призрачнее (незначительнее и незначительнее). Вот как они считали.

Номиналисты считали наоборот. Покосившийся забор, под которым навалено, реален, а идея призрачна. Они победили.

Победа номинализма в современном сознании — это реванш гностицизма с его идеей что вещный мир безнадёжно плох. Строго говоря, это одна из главных причин, почему христианский мир, основанный на представлении о мире как о должном (справедливо и разумно устроенном), разваливается под напором «антисистемы». Что реальнее — умерший ребёнок или идея человечества как такового, включающая идею смерти? Реальнее ребёнок, номинализм побеждает, а «если умирают дети, то Бога нет».

С другой стороны, вот смотри. Какой такой номинализм победил? Ну не конкретно-историческое же явление, сформировавшееся в такие-то годы и представленное именами таких-то мыслителей. Не конкретный «номинализм-факт», а абстрактное «номинализм-явление». Таким образом, уже на примере победы номинализма над реализмом видно, что непонятно, кто кого победил.

И реализм способен побеждать в обыденном сознании.

Скажем, когда подростком возвращаешься домой с лучезарного австралийского фильма «АББА» в свой не особо электрофицированный микрорайон и задерживаешься в подъезде, чтобы счистить грязь с подошв о ступеньки (здесь все так делают), и вдруг тебя пронзает мучительно реальное ощущение, что и этот пропахший кошками, подвальной плесенью и неряшливыми борщами подъезд, и эта грязь-глинозём, и ты, и слезливая — до стен не достаёт — лампочка над головой — нереальны, а реальны потоки света, залитый рекламными огнями Сидней и обтянутая белыми штанами попа Агнеты. Будто бы ты там, а не здесь. Здесь тебе только кажется.

Или вот, например, мы жили в смутном неартикулированном ощущении, что подвиги молодогвардейцев и пионеров-героев — реальны (пребывают в континууме «большая настоящая жизнь»), а наши собственные проблемы, типа покурил и зажевал ёлочкой, прогулял урок, пацан из параллельного грозится набить морду, — так, ерунда какая-то, временное явление. Хотя — где, казалось бы, реальность подвига пионеров-героев и где реальность набитой морды.

Мне даже кажется, что воцарившееся в конце концов мнение, будто не было пионеров-героев (на самом деле он просто воровал у немцев овёс, и они его расстреляли как вора), что Александр Матросов «поскользнулся», что не было коммуниста-Урбанского и председателя-Ульянова, а был сплошной «Хрусталёв, машину», — это именно победа «общих представлений» над опытом. Реализм с обратным знаком, а не номинализм никакой.

Так что это ещё вопрос, кто победил. На чью сторону разумней переметнуться. Мне вот кажется, что победил реализм.

Ты пишешь:

«А вот если взять и поверить, что всё, что не делается — всё правильно? Путин решил вступать в ВТО, а большинство бы подумало — ну, знает, что делает, пускай. Объявил амнистию Ходорковскому — и тут подумали: ладно, отсидел, очистился. Сказал: не хватает на повышение пенсий, надо сейчас Сирии помочь, извините. А люди: ладно, черт с ним, потерпим, раз такое дело, зато внуки будут в золотые унитазы ссать (и не важно, что не будут, понятно же). Обманул? Ну, бывает, не получилось, но зато офицеры зарплату получили, жёнам сервизы купили. Но только чтобы абсолютное большинство, абсолютное. Чтобы всё-всё, что делается властью, поддерживали. Не аплодировали на съездах, не стучали на соседей, а просто поддерживали. Смотрели, видели всё, но верили — так надо. Может, выпив, костерили бы всех и вся, но, когда спросишь по трезвяни — не, поддерживаю. Да, менты охерели, да, в судах непонятно кто судит, почта эта бесконечная, лекарства поддельные, дети мрут. Тяжело… Но — вот верим ему. В последний раз, сука, но верим. Мне кажется, это было бы полезно».

Всё правильно. Правильно — когда хочется, чтобы было правильно.

Пусть это прекраснодушие; неизвестно ещё, почему прекраснодушие — это плохо. Всяко лучше, чем безобразнодушие, нет?

Вот сейчас, все говорят про наводнение. Водосброс или не водосброс. Все сразу такие специалисты стали. «Не бывает таких дождей, я считаю!» А я что-то не могу разобраться, что хуже — ложь властей или наше кровожадное желание правды, которое на самом деле — просто желание лжи властей.

И при чём тут сочувствие, не понимаю.

«Ну как же!.. Предотвратить! Дабы не повторилось!»

А если б сделали всё, что нужно, вовремя предупредили, губернатор и глава администрации лично руководили эвакуацией, а люди всё равно погибли, — тогда что? Тоже был бы коллективный приступ сочувствия?

Боюсь, что нет. Люди умирают каждый день тысячами. По улице идут — и умирают. Этот, смотришь, жёлтый уже совсем… Этот ещё прыгает, щебечет в мобильный, а тоже… Эти двое распланировали всё на пятнадцать лет: обеспечить семью, поставить на ноги своих пацанов, купить жене сапоги — а жить осталось, может, года два-полтора. И ни одна скотина не бьёт в набат по этому поводу. И никто её, скотину, не заставляет. И это нормально.

Не знаю…

Слушай, у меня тут утро уже, мои все встали, я потом допишу. Не про наводнение конечно, а про другое. Есть такая неразрешимая врачебная дилемма: говорить или не говорить больному, что он безнадёжен. Случай, когда правда ни фига не спасительна.

Или, точнее, случай, благодаря которому очевидно, что правда ни фига не спасительна.

Ладно, потом.