Азбука

Войдя в палату, машинально обронил «здрасьте». Отчего помрачнел ещё больше. Не собирался же здороваться. Одни бакланы на койках, как на подбор. Троим лет под пятьдесят. Из тех, кого он на дух не переносит. Оплот режима. Жопы диванные, электорат по умолчанию. Трещат бессмысленно, хоть стреляй. Сразу возле входа отъявленный пьяница. Этот молчит хотя бы. Рядом с ним ботан очкастый. По любовной линии огрёб: подкатывал к своей бывшей, а та теперь с боксёром.

Отец смотрит из-под повязки всё тем же настороженным взглядом.

— Привет, папа.

Врач велел почаще называть его «папа». Стимулировать память.

Отец отзывается как эхо:

— Привет.

После паузы добавляет протяжно, будто прислушивается — то ли к тому, как звучит имя, то ли к собственному голосу:

— Олег.

По крайней мере, запомнил имя и лицо.

Взгляды больных Олег старается не замечать. Выкладывает на тумбочку кефир, бананы.

— Суп будешь? — показывает затянутую в полотенце банку. — С клёцками. Бабушка приготовила.

— Не хочу. Кормили.

Отец качает головой, сделавшейся непривычно маленькой без волос, в тугом марлевом чепце. Сердце у Олега невольно ёкает, когда эта голова прокатывается по подушке: налево, направо.

— Да пробки, блин, кругом. Думал, раньше доберусь. А там весь Северный стоит. Может, давай? Пока тёплый.

— Не буду. Спасибо. Давай лучше читать.

Говорит сегодня чётче. Почти не гугнит.

Под взглядами бакланов, в которых смешались поровну апатия и любопытство, Олег вынимает из тумбочки азбуку, раскрывает. Закладка переложена на букву «А». Отец, стало быть, повторял без него вчерашний урок. Старается батя. Карабкается. Молодец.

— Ну, давай, давай, — с напускной суровостью басит Олег и усаживается на стул в изголовье, над самой повязкой — как раз там, где просвечивает страшное тёмное пятно.

Протянув руку, батя запускает пальцы между обложкой и титульной страницей. «Олегке от папы. Учись и будь умницей», — написано наискосок над «Азбукой-запоминайкой».

— Прочти.

— Олегке от папы, — читает он тихо, чтобы чужие не слышали. — Учись и будь умницей.

— Я писал? — палец беззвучно стучит по пружинящей бумаге.

— Ну, а кто?

Олег вконец сбит с толку неожиданным детским чувством, от которого грудь распирает не меньше, чем тогда, когда чёткий строй русичей чеканил шаг по вечернему проспекту, выкрикивая тысячами глоток: «Россия — наша! Россия — наша!», — а пузатые полицейские начальники, такая же диванная шваль, как та, что глазеет сейчас на красно-чёрный коловрат, наколотый у него на левом виске, перешёптывались испуганно с рациями…

— Когда?

— Что?

— Когда написал?

— Ну, когда? Когда подарил. Я в школу пошёл. Нет, раньше. Да. Ещё в садик ходил. Ты читать меня по этой азбуке учил… в общем… Начнём, да?

Он встряхивает коротко стриженой головой: не раскисай, — и раскрывает перед отцом первый разворот. Щекастый клоун шагает к трёхногому конусу, в который вписана «А». В детстве этот конус напоминал Олегу шахматную ладью, которую перевернули вверх тормашками и обточили как карандаш. В подготовительной группе, когда перешли к написанию букв, он несколько раз даже написал «А» перевёрнутой, так что учительница поинтересовалась, все ли буквы он собирается писать шалтай-болтай. И дети долго дразнили его Шалтай-Болтаем. Пока он не заехал самому смешливому, Пете Яблочкину, по сопатке. В самую серёдку, как отец показывал. Шуму было много, отца к директору садика вызывали. Петя оказался сыночком большого-большого хрена из городской налоговой.

— Какая буква? Говори.

Отец думает прежде, чем ответить.

— А.

— Молодец, батя. Это ты твёрдо усвоил.

Доктор и хвалить велел почаще.

Сам-то отец всегда был скуп на похвалу. Самую запоминающуюся Олег услышал в пятнадцать лет, когда занял первое место на юношеском турнире по самбо: «Неплохо боролся. Мужик».

— Как запомнить букву эту?

А похожа на ракету.

Прочитав стишок, Олег передаёт книгу отцу.

— Покажи здесь все буквы «а».

Конечно, нелегко сидеть тут, в вонючей больничной палате для бесплатных пациентов, когда в стране такое. Когда Россия расправляет плечи. Встаёт в полный рост. Срывает с себя вековую коросту, чтобы переродиться к осмысленной русской жизни.

Ещё когда пошатнувшийся Путин принялся заигрывать с русскими патриотами, стало ясно, что Русский Порядок близок как никогда. Но что настолько близок, Олег тогда не догадывался. Да и никто не догадывался, конечно. Это сейчас газетёнки желтушные забрехали: Кремль загнал себя в угол, всё было предопределено. А тогда казалось — загнать-то загнал, но ещё долго будет огрызаться из своего угла, и отчаянно словоблудить, заговаривая усталую страну. «Не при мне это случится», — думал с грустью Олег. Дай Бог, при детях его, а то и вовсе внукам достанется. Но всё раскручивалось быстрей, чем предсказывали самые смелые прозорливцы. Либеральные бандерлоги начали вдруг бешено плодиться, повылазили из твиттеров и фейсбуков на площади. Обнаглели напрочь, гражданское неповиновение придумали. Жирные путиноиды и раньше-то не справлялись, а тут и вовсе захныкали, заверещали, ножками затопали: отгоните прочь бандерлогов, править мешают, мерзавцы. Сначала разрешили русские дружины совместно с полицией. Потом, после прошлогодних шахидских терактов, вооружили казачков, общественное наблюдение ввели. С либертышками легко управились. Стенка на стенку — это вам не на митингах топтаться. А потом стронулся отяжелевший ком, пошёл, пошёл — кто ж его остановит? Нерусь погнали отовсюду поганой метлой. Правда, пока только нелегалов. Пока как бы в рамках нового миграционного закона, стеснительного как еврей в общественной бане. Но всему своё время. И свой калибр, любит добавлять сотенный. Буржуев с продажными чинушами сами кремлёвские кинулись сажать пачками. Думают русичей задобрить. Думалка у них так устроена — всегда мельчит и упрощает. Когда-то думали, что если партии запретить, то и не будет ничего. Выдохнется. Рассосётся. Потом думали, что сумеют тихой сапой возглавить Русское Возрождение — чтобы заговорить и его, удушить исподтишка. Патриотические организации штамповали как на конвейере. Русские Марши проводили — поддельные, сочинённые в ФСБ. Теперь вот холуёв своих сажают напоказ. Смешные. Ничего, дойдёт и до них очередь. Найдётся и на них калибр.

Да, нелегко тратить золотые деньки на больницу.

Ещё сложней принять случившееся с отцом.

Но нужно.

И ездить сюда, зубрить с ним азбуку, вырезанную хирургическим скальпелем вместе с гематомой, образовавшейся после удара Вовки Лыкова — нужно. Всё же батя родной. Растил. На ноги ставил. Русичи своих не бросают. И родителей чтут. Сотенный всегда говорил.

Ошибся немного человек, с кем не бывает. Но и поплатился за это сверх всякой меры.

Да и некому кроме Олега. Бабушка который год из дому не выходит, мать слегла, как только отец в больницу загремел.

— Клоун вышел на арену,

Будто музыкант на сцену

И играет на трубе.

Сел как йог, стал буквой Б.

Игорь слушает про клоуна с таким цепким вниманием, будто в этом простецком стишке зашифрован рецепт его выздоровления.

Все эти дни пытался вспоминать. Но это бесполезно. Воспоминания не даются ему, когда он того желает. Вот только что забрезжил новый осколок прошлого, он кидается к нему — но там уже нет ничего. Пусто. Мелькнуло и кануло прошлое в туман, ищи-свищи. Лишь мучительное ощущение потери. И стыд оттого, что допустил, профукал… Как тогда на рынке, когда украли кошелёк с зарплатой за три месяца. Получил, наконец, всё, что причиталось, и прямиком на рынок. Возбуждённый, опьянённый долгожданными деньгами. Успел купить только килограмм свёклы. У следующего лотка полез в карман — и не нашёл кошелька. Почему-то это воспоминание вернулось в прохудившуюся голову первым. Всё вспомнил в мельчайших подробностях. Обшарпанный угол рыбного ларька, за которым прятал разразившуюся истерику — без единой слезинки, но выворачивавшую наружу похлеще пьяной рвоты. Не думал, что способен сорваться. Вспомнил стыд свой неподъёмный — за то, что всё так сложилось, вот так вот по-блядски — и за то, что подвёл семью: три месяца лапу сосали, и нате, оставил без копейки. Сына Олегку он тоже тогда вспомнил. Только в памяти жил совсем другой Олег — круглощёкий бутуз, едва научившийся ходить вдоль стенки: губки бантиком, ножки с ямочками. Смеётся звонко. Этого крепкого серьёзного парня с татуировкой на виске Игорь не помнит совсем. На круглощёкого с губками бантиком сердце отзывается острой нежностью. На этого, матёрого, хрипловатым баском читающего ему стишки из азбуки — не отзывается ничем.

— Буква Г как кран подъёмный,

Груз поднимет многотонный.

Встрепенулся, услышав про подъёмный кран и многотонный груз. Показалось, если эти слова поставить каким-то специальным образом, что-то важное прояснится.

— Прочти-ка ещё раз, — просит Игорь.

Но Олега прерывают.

Входят медсёстры. Три пожилые, одна молодая, толстенькая. Просят включить телевизор. Телевизор стоит на холодильнике и наверняка принадлежит одному из ушибленных бакланов. Для них это наркотик: у каждого свой сериал, свой придуманный продюсером враг, свои скандалы. Лишь бы от реальности блядской отвлечь. Но сейчас и Олега телевизор притягивает с непреодолимой силой. Смотрит каждый день. Что там, в златоглавой? Скоро ли отгниёт? Толстушка медленно поводит антенной, направив её в сторону окна — ловит волну.

— Вот, вот! — хором вопят остальные, как только из шипящей метели, заметавшей экран, выныривает диктор новостей.

— Повторно выразила недоверие правительству, возглавляемому Дмитрием Рогозиным…

Как только антенна опускается на холодильник, диктор пропадает в метели.

— Обратно давай! Выше! Да не туда! Туда!

Ничего не остаётся толстушке, как стоять с антенной в руках, всматриваясь в лица других медсестёр, будто в них она видит отражение диктора.

— Согласно статьи 117 Конституции Российской Федерации, президент Владимир Путин принял решение распустить нижнюю палату Государственной Думы. В обращении к нации президент, в частности, сказал…

— Так! — рявкает в дверях строгий мужской голос. — А ну, работать!

Толстушка выключает телевизор, и медсёстры плотной притихшей стайкой выпархивают в коридор.

— Расселись они. Новостями они интересуются, — провожает их стоящий в дверях главврач. — Будут вам новости. В трудовой книжке вам новости будут.

Стоит в наброшенном на плечи халате, руки в бёдра.

— Телевизора чтобы завтра не было, — бросает он негромко, но всё так же строго, в палату. — Нужен покой. Телевизоры запрещаю.

— А сестричек, когда нужно, не докричишься, Сергей Борисович, — с робким запозданием бросает один из бакланов в спину главврачу.

Руководство в больнице сменилось недавно по требованию народных представителей, после очередного марша. Вот и результаты на местах. Осязаемые, не газетные тары-бары. Скинули дельца, который держал пять аптечных ларьков в государственной больнице, и с закупок лекарств наверняка имел. Поставили своего, честного и толкового. У такого не забалуешь, сразу видно.

Вот и Дума распущена. Новость не большая, к тому всё шло. А всё же — очередная веха на пути к Русской Революции, из горнила которой выйдет чистая, живущая по правде страна.

Ближе к вечеру, когда солнце заглянуло в палату — Олег давно ушёл, неловко пожав ему на прощанье большой палец — Игорь съел остывший недосоленный суп из банки, в золотистых жиринках которого проклёвывались крошечные радуги — и в опустевшую память, покряхтывая и волоча саму себя с каким-то сладостным отвращением, вернулась старуха, готовившая этот суп. Во всей старушачьей красе: в батистовом халате бредовой расцветки, в тапках с прорезями для выпученных суставов, в очках с приклеенной скотчем дужкой. Вернулась и устроилась в кресло перед телевизором. Взмахнула пультом, потыкала в кнопки и, оторвавшись от весёленькой заставки сериала, посмотрела на Игоря с той сплющенной ничего не выражающей гримасой, с которой давно смотрела на всех и на всё. Игорь вспомнил и старуху, и то, что она — его тёща. Имя вертелось в голове, но он отмахнулся: потом. Какая, в сущности, разница. Родителей своих пока не вспомнил, но откуда-то твёрдо знал, что их уже нет в живых.

Вечер был плодотворный. Чуть позже Игорь заключил, что подъёмный кран и многотонный груз всё же не имеют к нему прямого отношения — он не работает крановщиком. Потом пронеслись перед ним несколько лиц мужчин и женщин, и одно из них настойчиво возвращалось. Блёклое измождённое лицо с остренькими скулами, вроде бы молодое, но какое-то изжёванное. Вполне готовое к старости. Валя, вспомнил Игорь, жену зовут Валя.

«Олег говорил, она слегла, — подумал Игорь. — То ли нервы, то ли сердце. Нужно было расспросить его, как она. Нехорошо. Не спросил о ней ни разу».

А среди ночи, выпав на полном ходу из оборвавшегося сумбурного сна, он начал вспоминать, как всё случилось. Лежал, смотрел в потолок. Под многоголосый храп, струившийся по больничному коридору, складывал в осмысленную картинку кусочки мудрёного пазла.

На картинке Олег — тот самый, что приходит читать ему азбуку. Олег оттёрт на задний план. Растерянный. Кажется, побледневший. Или просто растерянный. Замер за спинами своих товарищей, таких же стриженых, с коловратом на виске… такие же, как он… это почему-то очень волнует — что они так похожи на Олега… человек десять.

«Русичи, — вспоминает Игорь. — Олег давно состоит в этом движении. За здоровый образ жизни. Патриоты. Не пьют, спортом занимаются, историю учат. Правда, татуировка на таком месте… так ведь нынешнюю моду не разберёшь».

Подходят ближе. Смотрят мрачно. Один из них говорит негромко и медленно, как бы крадучись:

— Ты что же, мужик, за хвостатых вписываешься?

Чуть поодаль, возле стены хрущёвки — кавказец. Перепуганный. Молодой, лет двадцать. Руки в карманах куртки. Возле ног жёлтый пакет, из-под которого ползёт густая белая лужа. Молоко, наверное.

— Оставьте парня. Нельзя так, — говорит Игорь.

— Как, дядька?

В следующее мгновение в его висок с хрустом врезается чей-то кулак. Дома вздрагивают и ложатся на бок, всё покрывает темнота с пьянящим и удушливым запахом крови.

«Стало быть, заступился за чёрного, получил в голову, — рассуждал Игорь, сложив все имевшиеся у него детали. — Но на фига? Какого лешего я полез?».

Каких-то важных деталек не хватало.

«Буква В, как мотылёк, что уселся на цветок», — монотонно повторял он про себя, наблюдая за ночным небом — как оно медленно голубеет, теряет звёзды и, приближаясь, становится плоским как стена.

Самому Игорю «В» напоминала глубокий вырез в женской кофточке, вид сверху, плотно заполненный розовато-белыми, живыми, тонкокожими, с тонкими пульсирующими прожилками… Имени он так и не вспомнил. И лицо смутно. Зато — вот они, причуды возвращающейся памяти — вспомнил, как с ней было хорошо. Не то чтобы уютно, но жутко увлекательно… Фикус, стоявший возле постели, простыни шёлковые, шоколадного цвета. Катышки туши на ресницах вспомнил, они почему-то раздражали Игоря, и он говорил ей: «Что ты ресницы так густо мажешь?». «А иначе не видно», — отвечала она, наклоняясь так, что вырез нацеливался прямиком на Игоря, невольно притягивая его взгляд. Из-за неё долго собирался уйти из семьи. Не решился.

— Буква Д, как будто дом,

Но всего с одним окном.

Буква Е — большая полка.

Вон, на ней предметов сколько!

Полка — Ё! Но не с цветами,

А вверху с двумя мячами.

Игорь исправно называет выученные буквы, ищет их в стишках, прочитанных Олегом, присматривается к нему — сын всё-таки, должно же быть чувство к нему отцовское, маленького точно любил — а сам старается нащупать в строптивой пустоте оставшиеся кусочки пазла: «Да почему полез-то?».

Азиатов и чёрных давно прессуют, и не случайно, это прочно сидело в мозгу у Игоря. Дураку ясно, от них одни проблемы. Гастарбайтеры сбивают цены, работают за копейки. Кавказцы — другое: если не бандит, то учится здесь на высосанные из России миллиарды, ходит кум королю, на всех плюёт. Пусть едут к себе. Хватит от русских харчеваться.

«Ну, получил бы парень по сусалам. Быстрее к мамке бы вернулся, — думает Игорь, и снова: Почему же я полез?».

— Слышишь, нет?

— Что? Слышу, слышу.

— Ладно, батя, — говорит Олег, откладывая азбуку. — Ты, видать, устал. Рассеянный какой-то. Давай завтра продолжим. Да и у меня, честно говоря, сегодня дела.

— Ты вообще работаешь? Работа у тебя есть?

— Работаю, конечно.

— Где?

— Сейчас в охране. Москалю одному толстозадому фирму охраняю.

— А татуировка?

Олег улыбается. Красивая улыбка, не без удовольствия отмечает Игорь.

— На поправку, наверное, а?

— Почему это?

— Да потому что ты и до этого… ну, раньше об этом же спрашивал. Раз вопросы старые, значит, на поправку пошёл… Нет, батя, татуировка не проблема, — говорит Олег после паузы размеренно, нарочито чётко проговаривая слова — так повторяют то, что уже сказано не раз. — Даже наоборот. Наших, с коловратами даже охотней берут. В охрану, по крайней мере. Люди надёжные, непьющие.

— Кто берёт, москали толстозадые?

Олег снова улыбается, плечами пожимает.

— Ну, не только москали. Но в основном толстозадые. Вот мы их вскорости на диету начнём сажать.

Стоило Олегу уйти, в палате затеялось бурное политическое ворчание — бесконечные вздохи о том, какие наверху тупые сволочи, и как с ними следует по совести поступить. Те трое, что подолгу решали кроссворды и читали книги с пёстрыми картинками на обложке, с виду ровесники Игоря, говорили страстно и единодушно: один говорит, остальные поддакивают, потом другой говорит, поддакивают ему. В конце концов, в разговор вступил испитой мужичок, что лежал наискосок от Игоря.

— Пока расстреливать не начнут, — заявил он неожиданно внятным голосом, — ни хрена здесь не изменится. Это я вам точно говорю.

Политические ворчуны к тому моменту, судя по всему, выдохлись. Или захотелось позабавиться. Они наперебой бросились выспрашивать у выпивохи, что тот думает о происходящем в стране, чем всё закончится.

— Дэээ, — скривился он. — Говорю же, пока расстреливать не начнут, ничего не будет.

— Почему?

— Дык такие мы люди. С нами иначе никак.

— А если тебя? — смеялся тот, у которого сотрясение от упавшего дерева.

— Что меня?

— Ну… если тебя возьмут, и уконтропупят к чёртовой матери?

— А! Так на здоровье. Пусть контропупят. Делов-то.

Игоря, слава богу, в разговор не втягивали. Вообще, соседи по палате редко к нему обращались. А если обращались, обязательно повышали голос и говорили простыми короткими фразами — как с идиотом: «Как себя чувствуешь? Лучше? Сегодня гречка в столовой. Тебе принести?».

Наутро выяснилось, что студент сбежал раньше времени без выписки. Не выдержал, отправился дальше выяснять отношения со своей кралей.

Выудить из тумана недостающую детальку помогла буква «Г» — та, что подъёмный кран.

Этот подъёмный кран торчал за забором воинской части, в которой служил Игорь. Пришёл лопоухим салагой, кран уже был. Уходил прожжённым дембелем — кран ещё был. В том же самом положении, указывая стрелой строго на север, будто превратился в гигантский компас. Незадолго до распада начали строить дома в военном городке. Но зампотыл всё разворовал, на него завели дело — а стройка тем временем стояла. В первую весну Игоревой службы — только-только закончился его солобонский срок — вороны свили гнёзда в ржавеющих на семи ветрах фермах. Офицеры расстреляли гнёзда из автоматов, и вороны гнёзд на кране больше не вили. Но возвращались туда на ночёвку со всей округи. С утра, как только протрубят подъём, начинали орать в тысячи мерзких глоток. Казалось, хохочут сверху над солдатской жизнью, над тем, как выползают бойцы из казарм, как бегут унылой трусцой — с голым торсом, в нелепых кирзовых сапогах. Одно временя, когда ворон стало особенно много, дежурные по части заладились выходить с автоматом на плац, туда, куда выходил обычно горнист трубить подъём, и поливали воронью ночлежку длинными заливистыми очередями. Потом местные стали жаловаться на утреннюю стрельбу, и командир отстрел ворон запретил. Сам он палил по крикливым птичкам из снайперской винтовки, устроившись у окна своего кабинета.

Одна из казарм, самая дальняя от штаба, называлась «Дикая дивизия», хотя на самом деле располагался там, как и во всех других казармах, батальон. «Диким» третий батальон называли потому, что состоял он исключительно из кавказцев. Эксперимент командира части — в порядке борьбы с неуставными отношениями. Чтобы кавказцы русских не угнетали. Побоища с «дикими» случались часто. В столовую ходили с ними в разное время. Одну неделю кавказцев пускают первыми, другую — «русские» батальоны. Ходить в одиночку мимо дальней казармы решались только самые авторитетные дембеля. Остальные старались обходить. Заметят — выскочат, затащат внутрь, заставят работать вместо дневальных. Чаще всего полы мыть. Или сапоги чистить, подшиву менять. Или просто глумились. Тех, кто упирался, избивали другим в острастку. Когда попадались строптивцы среди вновь призванных в «русские» батальоны — такие, кто отказывался своих дедов обслуживать, мол, идите вы на хрен с вашей дедовщиной — таких, бывало, специально отправляли с каким-нибудь заданием мимо третьего батальона. Многие после такой прогулки становились как шёлковые. Злостных залётчиков — тех, кого офицер пьяным поймает, или кто в карауле повадится спать — отправляли не на гаубтвахту, а переводили временно в третий батальон. Называлось «отправить на курорт» или «выписать путёвку в кавминводы».

Так всё и шло. Но однажды и у «диких» приключился строптивец. Игорь уже полтора года отслужил, когда в часть пришёл этот Амир. Ингуш. Мелкий как грызун, худосочный. Такие либо хлипкими бывают и суетливыми, либо упёртыми.

Этот был упёртый. Против своих пошёл.

Амир стоял дневальным на тумбочке, когда к нему на этаж затащили свежевыловленного салагу, Ваську Щепкина, Щепку из первого батальона. Щепка был с Южного Урала. Говорил смешно. И весь, в общем, смешной был: нос картошкой, смешной; лоб узкий, как ремень, смешной; глазки очень смешные, с прищуром. Ко всему прочему, был глуповат, труслив и постоянно грыз ногти. С таким-то набором, конечно, не было у Щепки никаких шансов прожить в армии нормальную жизнь. Либо потешались над ним, либо уму-разуму учили, под настроение. И, в общем, было понятно с первого дня: быть ему чмырём. И вот, однажды в субботу, от нечего делать, кто-то из дедов решил над Щепкой подшутить — послал его с каким-то заданием в баню, к ней как раз мимо третьего батальона идти. Кавказцы и затянули Щепку к себе, побатрачить. Сначала, как водится, стали ему отвешивать. Для острастки. Чудик уральский с Амиром даже знаком не был: прибыли в часть в разных командах. Но Амир, как только свалился Щепка ему под ноги от удара, спустился с тумбочки, помог ему подняться — и к выходу потащил. Ему:

— Э, брат, ты чего делаешь?

Проход загородили.

А он в ответ:

— Нельзя так.

И на своём изъяснялись, и по-русски. Кое-что Щепка по своему разумению перевёл — не иначе, от страха стал языки понимать. Подробности потом как-то сами собой по части расползлись.

Тамошние деды пытались объяснить Амиру, что здесь так заведено, уже который год, и не ему, салаге желторотому, это менять. И если он за русских заступается, то пусть отправляется к ним служить, будет чужие портянки стирать и получать каждый день по печени. Говорили, что русские наверняка специально этого придурка сюда отправили — ты только посмотри на него, за какую ты тлю вступаешься. Но Амир вцепился в Щепку намертво. Нельзя так, заладил, пусть уходит.

Закончилось не много ни мало стрельбой. Кто-то из дедов пихнул Амира, сказал что-то обидное. Тот и саданул очередь поверх голов. Щепка, как только защёлкали гильзы по полу и посыпалась штукатурка с потолка, выскочил на лестницу и сбежал. А Амира скрутили всем кагалом, отобрали у него автомат и избили. Избили жестоко, живого места не оставили. Русских редко так избивали, как упрямого Амира.

Переполох в части поднялся небывалый. Одно дело по воронам постреливать, другое — в роте потолок изрешетить. Взводному досталось от ротного, ротному и дежурному по части от командира, командиру — от начальника округа (кто-то ему донёс). Но до суда не дошло. Особист занёс куда-то бакшиш — со всех собирали, даже с солдат — после командир съездил на поклон, и ЧП замяли.

Игорь с начмедом отвозили Амира в окружной госпиталь, откуда того должны были перевести в другую часть. Амир сидел рядом с Игорем на заднем сиденье Уаза, кусал время от времени губы от боли — Уаз трясло на колдобинах — и хмуро смотрел в окно. Начмедом в части был молодой старлей, недавно из училища. Покурил, поболтал с водителем, дошла очередь и до Амира.

— Ты чего сунулся-то? — спросил начмед. — Друг твой?

— Нет.

— Знакомы, что ли, с Щепкиным?

— Нет, говорю.

Начмед смерил Амира недовольным взглядом, развернувшись на сиденье — дерзко отвечал салага, как на «гражданке» — но замечаний делать не стал. И расспрашивать дальше не стал.

Доехали почти до самого госпиталя, когда Амир сам заговорил.

— Когда в Чечне началось, от нас русские тоже уезжать начали.

Он махнул водителю, и тот послушно выключил радио.

— Кто-то сам, кого-то выгоняли. По-всякому. На нашей улице женщина жила, Жанна Тимофеевна. Одинокая. Муж и сын у неё давно погибли, на машине разбились. Учительницей у нас работала, математику и физику преподавала. К ней, короче, стали ходить, чтобы она дом продала. Дом в хорошем месте стоял. Деньги, понятно, предлагали маленькие совсем. Она отказывалась. И ехать ей некуда было, в России тоже никого не осталось. Короче, как-то вечером пришли к ней, ножом горло порезали. Не сильно, только чтобы напугать. Сказали, через неделю не уедешь, голову отрежем. Она на следующий день мимо нашего дома шла, перед калиткой мой брат маленький играл. Рустам, пять лет ему было. Собака бешеная вышла из-за угла, уже несколько дней собака по посёлку бродила, нападала на людей, никак её прикончить не могли, убегала. Короче, собака на брата моего бросилась. Жанна Тимофеевна подбежала, брата подхватила. Еле-еле успела, сестра моя из окна видела. Собака её сильно покалечила, из ноги кусок мяса вырвала. А Жанна Тимофеевна Рустамчика над головой подняла, и стояла. Пока дядька мой с ружьём не выскочил. Уложил пса, Рустамчика забрал, а Жанна Тимофеевна сразу в обморок упала. Короче, долго лечили её, у нас она жила. Возили в больницу. Вылечили. Но хромать стала. Ногу тащила. Пёс сухожилие ей перегрыз, сшили плохо, поэтому… Когда она уезжала, мои денег ей собрали. Сколько могли. Как ни упрашивали, она не взяла. Мне только сказала: «Лучше ты когда-нибудь какого-нибудь русского парня выручи, и будем квиты».

Амир снова надолго замолчал. Никто не хотел ничего говорить. Даже водитель перестал матюкаться на соседние машины и светофоры.

— Ну, я выручил, — сказал Амир, когда машина остановилась перед воротами госпиталя. — Как Жанна Тимофеевна хотела. Этого, и дома ещё двоих, — он мотнул головой, будто «эти двое» стояли за окном Уаза. — Собака могла насмерть Рустамчика загрызть. Так что…

Заехали во двор госпиталя, начмед принялся расспрашивать у тамошних дневальных, где располагается приёмный пункт, и Амир не договорил, что «так что».

Странного этого ингуша Игорь больше не встречал. Рассказ его постарался забыть, хоть он и ворочался в памяти до самого дембеля. Причём, в самые неподходящие моменты. Ни к чему, только тень на плетень. Красиво, конечно, но ни к чему.

В части после того ЧП ничего не изменилось. Какое-то время в каждой роте ночевало по офицеру. Потом это отменили. Жизнь вернулась потихоньку на привычные рельсы: побоища с дикой дивизией, путёвки на курорт для залётчиков. Бессмысленная была выходка. Щепку всё равно зачморили.

На телефон, оставленный Олегом, позвонила Валя, жена. Разговор получился путанный, хотя и пустой. Голос у Вали был унылый сам по себе. Вроде бы старается говорить с лаской, с участием. Но получается сонливо и монотонно, и всплески эмоций в трубке еле уловимы — только если прислушиваться.

— Как ты, Игорёша?

— Нормально. Поправляюсь.

— Голова не болит?

— Ну, как… колют, таблетки дают. Вот и не болит. Кружится, когда хожу.

— А ты не ходи.

— А в туалет?

— Сестру зови, ничего. Это их работа. Олег попозже сегодня будет. Просил передать. Дела срочные у него. Сегодня митинг снова всероссийский. Они тоже выходят.

— Ясно. Может не приезжать, если что.

— Да нет, приедет. Пусть. Я пока не могу, ты уж извини. А он приедет.

— Всё болеешь? — спохватился Игорь. — Ты-то как?

— Да как… болею… Встану, два шага сделаю, и задыхаюсь.

— Так в больницу ложись.

— Да ну, — Валин голос зазвучал, казалось, немного веселей. — Какой там, в больницу. Ты же знаешь, как у нас в больницу. Пока все бумажки соберёшь. Всех обойдёшь… Перележу, не впервой. Выздоравливай. Память-то возвращается? — поинтересовалась жена, и он её успокоил: возвращается помаленьку, всё хорошо.

На самом деле всё было даже лучше. Память, похоже, вернулась к нему окончательно. Вернулась скромно, без оркестра. Не вывалила ему груды прожитых лет: «На, вот, разгребай», — воспоминания не врывались в его ошалелый мозг, топоча и ликуя, как революционные матросы. Но в какой бы уголок он ни сунулся — всюду обнаруживал чёткий складской порядок. Он, кстати, работал кладовщиком. Точнее, старшим кладовщиком в гипермаркете стройматериалов. А сотрудники не навещали его, видимо, из-за того, что без него на работе полный завал и кирдык.

— Ладно, Игорёк, выздоравливай. Приеду, как только смогу.

— Ага, давай.

Вспомнил он и эти отношения — ровные и безжизненные. Но ровные. У других и этого нет. Сердце у неё больное с рождения. Врачи рожать не советовали, но она родила. Боялась, что иначе Игорь от неё уйдёт. А он бы не ушёл скорей всего. Не ушёл же из-за той… «Из-за Марины», — тут же подсказывала память… Из-за Марины не ушёл. Хотя очень хотел, очень. Валя наверняка узнала — правда, уже после того, как там всё закончилось. Но виду не подала. Живут, что ж. Не ссорятся. Разве по мелочам. Даже секс иногда бывает. Правда, торопливый, как у подростков в подъезде — и с неприятной отрыжкой, как от столовской еды.

Тот, у которого перелом основания черепа, читал вслух правительственный «Русский мир». Игорь от скуки прислушивался. Статья была такая же путанная, хотя и пустая, как разговор с Валей. Хотя эмоций было несравнимо больше: только предатели и провокаторы могут ратовать за создание моноэтнического русского государства, Россия сильна всемирной отзывчивостью, это её культурный код, хотя приезжие из южных республик должны уважать обычаи коренного населения… Так и не дочитав до конца, он переключился на новости. Созванная в экстренном порядке Дума отказалась принять в первом чтении внесённый президентом пакет «кризисных» законов. Ставка на то, что обновлённый депутатский корпус…

— Да брось ты, — перебил чтеца выпивоха Коля.

Игорь почему-то запомнил только его имя — наверняка потому, что кто-то в палате обронил как-то рифмованную прибаутку: «Эх, ты, Коля, любитель алкоголя».

— Брось муру читать. Сам-то понимаешь, что читаешь? Вот я тебе сейчас, послушай… где тут? — зашелестел он газетёнкой, вынутой из-под подушки. — А, вот! — и начал читать громко и к всеобщему удивлению складно. — Все точки над «и» должны быть расставлены. Хозяин вступил в свои законные права и должен быть назван хозяином, а гости — гостями. Тех, кто готов покинуть гостеприимный российский дом, хозяева не собираются удерживать танками и пушками, как когда-то в ельцинское безвременье, с подачи завербованных МОССАДом березовских. Пусть уходят. Мы ещё и сувениры им подарим на прощанье. Русскую пеньковую верёвку — крепкую, в самый раз, чтобы удавиться на ветвистой чинаре, когда без российских щедрот начнётся у них голод и мор. Итак, инородцы должны присягать на верность русскому государству и русскому народу, как делалось в дореволюционной России. Только…

— Товарищи! — раздался в коридоре перепуганный женский голос — кажется, старшей медсестры. — Товарищи, Путин ушёл!

В отделении захлопали двери, словно больные бросились догонять ушедшего Путина. В какой-то палате заголосило с полуслова радио: «…экстренным сообщением. Президент Российской федерации Владимир Владимирович…», — захлебнулось, заговорило снова: «…слушайте после короткого выпуска рекламы».

Олег не приехал. Позвонил, когда уже темнело.

— Батя, прости, не могу сегодня приехать. Мы обладминистрацию блокируем. Ультиматум им выставили, козлам. Они хоть и не пырхаются, но дело ответственное, сам понимаешь.

— Ну да.

— Каждый человек на счету.

— Понимаю, понимаю. Приедешь, как сможешь.

— Ага. Ну, обнимаю, пап. Давай.

Медсестра задерживалась с капельницей. Белые халаты то и дело мелькали в коридоре, но в палату не заходили. Вообще больница была переполнена движением и голосами: кто-то куда-то бежал, кто-то кого-то окликал, догонял и тут же переходил на шёпот. «Как будто СЭС к ним нагрянула, — усмехался про себя Игорь. — Или в самом деле нагрянула? Вполне могла и СЭС».

Чтобы отвлечься от всеобщего ажиотажа — больные подолгу сокрушались и ужасались по поводу ухода Путина, пока кто-нибудь не высказывал твёрдую уверенность, что он ещё вернётся — Игорь вытащил из тумбочки азбуку, полистал и вдруг обнаружил, что не только вспомнил все буквы, но и навыки чтения вернулись к нему полностью. Игорь легко прочитал всю азбуку, почти до самого конца.

Клоун двор метёт метлой.

Детвора сказала: «Стой!».

На глазах у детворы

Клоун Гоша — буква Ы.

Выгнул спину клоун так,

Получился мягкий знак.

Парад-алле! Парад-алле!

Прыжок! И клоун — буква Э!

Клоун рыжий на арене.

Я всех клоунов люблю!

Пятки вместе, врозь колени —

Он похож на букву Ю!

В палате становится тихо, и он невольно отрывает взгляд от страницы. В дверях стоит тот самый молодой кавказец, из-за которого Игорь получил по голове. Стоит, смотрит. В руках пухлый пакет. За его спиной женщина с ребёнком на руках. Ребёнок обнимает её за лицо и что-то лопочет.

«Ну да, — в смятении думает Игорь. — Похож, чего там. Как две капли воды. Поэтому, что ли, я влез? Умно, ничего не скажешь. И Олега не сразу заметил…».

— Это Вы? — наконец, спрашивает юноша.

На языке у Игоря вертится: нет, не я, в первый раз тебя вижу, обознался.

Но парень уже подошёл к его койке, садится на соседнюю, пустую. Пакет ставит на пол, к тумбочке. Женщина с ребёнком тоже подходит, останавливается в сторонке. Мальчишка двух-трёх лет.

— Тут фрукты в основном…

— Да, спасибо.

— Мама, — говорит мальчик. — Дядя? — и повернувшись к Игорю, указывает на него пальцем.

— Да, мой сладкий, дядя, — тихо отвечает женщина, и прикладывает палец к губам. — Тсс.

— Извините, что только сегодня пришли, — начинает тот, что похож на Амира как две капли воды. — Никак найти Вас не могли. Фамилии же не знаем. Обзванивали, спрашивали, поступал ли часов в семь второго числа человек. С травмой головы. С улицы Королёва. Сюда тоже звонили. Везде отвечали, что не было. Оказывается, Вас без улицы записали — просто «Северный жилой массив».

Он заметно волнуется, этот близнец Амира. Глаза отводит, ёрзает.

Игорь волнуется не меньше. «Одно хорошо, — успокаивает он себя. — Что Олег не придёт. Встретились бы».

— Стали больницы объезжать. Вот, нашли, наконец.

— Слушай, — не выдерживает Игорь. — Твоего отца не Амир зовут?

— Нет. Хажмурат. А что?

— Ничего, показалось… Ты ингуш?

— Нет. Аварец. Меня Саид зовут.

— Игорь.

Жмут друг другу руки.

— Спасибо, Игорь. Я Вам очень благодарен.

Вся палата затихла. Прошуршали газетами, отложили в сторонку, и наблюдают за неожиданным спектаклем.

— Слушай, пойдём в коридор выйдем.

Игорь поднимается рывком. Его бросает в пот, голова кружится. Саид подхватывает его под локоть, помогает встать.

— Идём, идём, — говорит Игорь, как будто сам себя подгоняет.

Не найдя, куда бы пристроить свободную руку — потыкал неловко за спину, но убрал — Саид берётся обеими руками за локоть. Слишком крепко, больно даже. Но Игорь почему-то не решается ему сказать.

В коридоре сели на лавку возле балкона. Женщина с ребёнком снова стоит рядом.

— Мама, будем гулять.

— Тсс. Будем гулять, радость мамина. Подожди н