Большой театр: панк-молебен подавлен

Большой театр познакомил зрителя со своей новой премьерой — оперой «Чародейка».

Каждое музыкальное зрелище имеет много отцов. Это и композитор, и либреттист, и исполнители-вокалисты, и дирижер, и художник. Их работа видна и слышна. Есть и режиссер, который, если он хорош, старается себя спрятать. И чем глубже он уходит в тень, тем качественнее бывает спектакль. Конечно, при условии, что все иные компоненты имеют высокое качество.

Так ли случилось с «Чародейкой»? Мне лично кажется, что из «творцов» с задачей справился лишь режиссер — Александр Борисович Титель. К исполнителям-вокалистам и к музыкантам претензий нет, поэтому о них я не скажу ни слова. Разве отмечу единственный раз нежно любимую и горячо почитаемую Елену Манистину (Княгиня) и поясню: никакого бизнеса — только личное.

Вряд ли многие знают, о чем опера по либретто Ипполита Шпажинского. Да и литератора никто, пожалуй, не вспомнит, что, согласитесь, озадачивает и внушает опасения. Которые, увы, сбываются после знакомства с текстом.

Итак, Нижний Новгород, примерно XIII век. Правит им великокняжеский наместник. Этот князь имеет жену и сына. Исполнительную власть возглавляет дьяк — сейчас бы сказали «министр». Это «средний план». На «заднем плане» — горожане, купцы, скоморохи. А кто на «переднем»?

На авансцене — «чародейка». Роковая женщина, вокруг которой кипят страсти, из-за которой разгораются споры, происходят убийства. Русская Кармен, если двумя словами. Настасья, по прозвищу Кума, хозяйка заезжего двора.

Повод для сближения есть. Кармен в опере Бизе, да и в рассказе Проспера Мериме — преступница. Она и ее окружение — контрабандисты; люди, попадающие в ее орбиту, легко идут на правонарушения: так, дон Хосе без сантиментов убивает лейтенанта Цунигу, отрезая себе, человеку военному, все пути назад. Ни о какой законности речь не идет. Есть жесткая организация преступного сообщества, которой цыганка скорее помеха, нежели подмога.

Имеем две линии: любовь и преступление. Обе они имеются в наличии и в «Чародейке», однако этим сходство с «Кармен» завершается. У Мериме четко сказано о банде. Шпажинский нас пытается убедить едва ли не в святости Кумы.

Первое приближение. Настасья — кабатчица, содержательница борделя. Поэтому многие пытаются помешать пресечению неблагочестивого промысла. Однако эту заманчивую картину следует признать фантастической: голь кабацкая не способна к организации, а ведь когда возникает потребность, Настасью пытаются спасти через систему явок. Заготовленных специально для перехода на нелегальное положение. Нет, пьянь, ютящаяся по рюмочным, на такое не способна.

Способна на это серьезная оппозиция в лице людей денежных. Каковыми в Нижнем в то время, несомненно, были торговые люди. Косвенное подтверждение этому есть: возмущение поборами на рынке, практически открытый бунт против дьяка, исполняющего закон. Известное дело: налоги платить не хочет никто. Вряд ли в XIII веке было иначе.

Получается, что Настасья-Кума вовсе не безобидная самогонщица и бандерша, а средоточие антигосударственного заговора. Что возможно было в древности лишь в том случае, когда кроме материального авторитета претендент мог предоставить авторитет моральный. Ведь тогда даже разбойники были мистиками. Можно предположить, что Кума возглавляла антихристианскую секту?

Да. И этому есть подтверждения в тексте.

Во-первых, она — чародейка. Просто так в те времена прозвища не давались. Они квалифицировали человека.

Во-вторых, утверждается особое качество ее вина. Это можно объяснить наркотическими веществами. Травами, известными знахарям, ведуньям, т.е. ведьмам.

В-третьих, кто такая Настасья? Сирота, бездетная вдова. Женщина, с трех сторон окруженная смертью. Простой человек обыкновенно с трех сторон окружен Святой Троицей. Но ведь простой человек — не ведьма.

Остальное — косвенные улики. Дьяк Мамыров постоянно говорит не об уголовном преступлении, но о бесовщине. Видно, что его это волнует больше, чем неуплата налогов и открытое сопротивление власти.

И тут появляются скоморохи.

А мы наконец-то посмотрим на сцену Большого театра.

О многом заставляет задуматься оформление Валерия Левенталя. Кажется, все реалистично, костюмно, традиционно, но внезапно ловишь себя на мысли, что интерьеры княжеского двора выполнены в искаженной перспективе. Не в обратной перспективе русских икон, а просто в искаженной произволом. Запомним, так смотрит на русских князей художник. Кума тоже время от времени оказывается в этом пространстве «кривды», но в целом ее мир — природа: река, лес.

Художник не грешит против первоисточника — он всего лишь зримо усиливает посыл Шпажинского, для которого Настасья — персонаж положительный. Не единственный: второй «по святости» герой — безвольный княжич. Признаем, персонаж вымышленный. Даже в малолетстве аристократы слабостью не отличались — не тот биологический материал, не то воспитание.

Провисают смыслы. Если в «Кармен» все сбито крепко, если в ней нет логических неувязок, то в «Чародейке» их сколько угодно. «Кармен» не вызывает вопросов. Оперу (да и новеллу!) можно рассматривать как манифестацию свободы, но можно и как «возню инсектов» (© Э. Лимонов): женщины-цыганки и мужчины-баска с привлечением третьего лица. Француз Мериме знал, о чем пишет. Гасконец ему был известен, как и родственный тому баск. Отношение к этим во Франции и Испании в то время было примерно как у нас сегодня к жителям Дагестана, пытающимся покорить города коренной России. Неполиткорректное отношение. Отсюда зато вытекало правдоподобие всей истории Кармен и дона Хосе. Психологическое правдоподобие.

Ничего такого нет в «Чародейке» на уровне либретто. А без этого сколь ни пытайся написать «Русскую Кармен», не получится — законы едины для всех.

Почему так вышло? Да потому, что уже в XIX веке, а не только сейчас, появился свой «креативный класс», своя «творческая интеллигенция», готовая оправдать любую гадость, поговорить о нелегкой женской доле и поэксплуатировать прочие прелести «гуманистического дискурса».

Вот это и увидел Титель. Он спас произведение, почувствовав в нем зловещие миазмы жизнеотрицания под видом токов жизнеутверждения. Ключевой здесь видится сцена со скоморохами. Музыкально довольно мрачно, а вовсе не весело окрашенная, она в зримом воплощении режиссера вызывает оцепенение. Чайковский не зря написал для скоморошьей пляски подобный материал — он был умен и чуток. Титель услышал композитора. И режиссеру не помешали в этом ни либреттист, ни художник.

От танца скоморохов становится плохо физически. Страшный панк-молебен в масках, механистические движения без всякой радости, в фигурах танца — сама Настасья, воплощающая смерть.

Данный эпизод следует считать центральным в постановке Большого театра. Все остальное — любовная линия с отравлением — приобретает тогда у Александра Борисовича Тителя не характер мелодрамы, но свойства политического триллера. Триллера, замешанного на поругании святынь: преступления против веры в те времена были государственными.

Конечно, удачей оперу «Чародейка» назвать нельзя. Смело было предлагать ее зрителю. Однако Тителю удалось подавить панк-молебен. Наши сердца были отданы не ведьме Куме, но государственным людям. А ведь всего-то — один правильно поставленный режиссером акцент!

Знаете еще почему не смогла «Чародейка» стать подобием французской оперы? Убивают Кармен во внутреннем конфликте, в него не вмешивается внешнее.

У нас планету от мусора очищает Княгиня: земное воплощение Небесной власти.

С панками на Руси работали жестко в XIII веке (Дьяк Мамыров, Княгиня). Их пытались оправдать в XIX-м (Ипполит Шпажинский). И пытаются героизировать в XXI-м (Энтони Кидис и его «русские кураторы»).

Но находится человек, чувствующий кожей всю неправду не частных даже выходок, а всего подобного мировоззрения, и говорит: «Это страшно» про машинное кривляние скоморохов. Зовут человека Александр Титель. И прав в постановке «Чародейки» он, ибо почувствовал центр боли Чайковского, сакральный стыд композитора за общество травоядных, не умеющих увидеть Небо.

Фото Дамира Юсупова/Большой театр