Театр за решеткой

Одинаково одетые мужчины. Чёрный низ, белый верх. Чёрный низ, чёрный верх. Одинаково зажатые — но некоторые пытаются напялить нарочитую беззаботность, другие застывают, как есть — без жестов, почти без мимики. Одни бубнят свои роли, перебирая потрёпанные листки. Другие, подсев к актрисам, налаживают разговор — скорей всего, последний перед отъездом актрис из колонии. Женщины щедро и тепло улыбаются, глаза мужчин тоскливы. И поверх всего голос одного из музыкантов, такого же, чёрно-белого, отсчитывающего в микрофон сакраментальное: «Раз, раз, раз. Раз-два-три».

В колонии строгого режима № 15 города Батайска премьера спектакля «Обычные истории» по мини-пьесам, написанным заключёнными.

Всю эту «Арт-амнистию», в рамках которой ЗК под руководством профессиональных актёров и драматургов ставят пьесы собственного сочинения, придумала актриса ростовского Молодёжного театра Ольга Калашникова — человек, успевающий много: помимо «тюремного» проекта — «больничные клоуны», навещающие прикованных к койкам детей в онкологических клиниках. А ещё фестиваль современного театрального искусства «Миникульт» (приглашает в Ростов европейские театры), а ещё «Ростовские чтения» (актёры читают со сцены пьесы ростовских авторов, зрители высказывают мнение об услышанном). А ещё сотрудничество с ООО «Классный час», которое организует различные образовательные тренинги и культурные события (куда без них). Такой вот ядерный реактор. Бывает.

— Ольга, вы когда всё успеваете? — спрашиваю. — Обмен веществ? Или принимаете что?

— Не знаю, — неожиданно обстоятельно отвечает она на мой риторический в общем-то вопрос. — Иногда приходится себя притормаживать. Иногда куда-нибудь понесёт, и я понимаю, что всё, сейчас перегорю. Приходится брать себя в руки, от чего-то отказываться.

И тут же начинает рассказывать о планах провести такой же фестиваль в женской колонии. И о тюремном театре с постоянной труппой, который собирается создавать на базе «Арт-амнистии». И — вот только что, на ходу — придумывает, что можно ведь провести для заключённых ещё и литературные мастер-классы…

* * *

В дальнем углу, куда я усаживаюсь, расположились несколько заключённых. Зрители.

— Народу в колонии много? — спрашиваю одного из них.

— Полторы тысячи, — человек в робе сдержан, но приветлив. — В основном 105-я и 228-я.

Стесняюсь показать, что не помню содержания этих статей. Но человек в робе догадывается, что в УК я профан.

— Убийство и наркотики, — поясняет он.

Важно киваю, делаю умный вид. А что ещё делать? Вообще-то я впервые общаюсь с заключённым. Ну, да — растерян. Вспоминаю, как в армии сослуживец, вернувшись после двух недель гауптвахты, рассказывал, как под конец срока с одного взгляда угадывал вновь прибывших: сломается или будет держаться.

— Скажите, — говорю. — Мне интересно. Когда общаешься с другим заключённым, складывается представление, за дело человек сидит, или невиновно?

Собеседник мой пожимает плечами.

— Вообще-то здесь редко болтают о том, за что сюда попали. Расспрашивать никогда не расспрашивают. Только если человек сам начинает делиться. Но это редко, очень редко. Чаще всего даже не знаешь, за что человек… Разве что наркоманы — их сразу видно.

— Извините, что вмешиваюсь, — наклоняется из заднего ряда другой зэк, на взгляд лет тридцати, похож на манагера из офиса. — Я, вот, к примеру, тоже сижу по 228-й. Курил анашу за всю жизнь аж пять раз. Имел такую глупость. Самое обидное, что, когда задержали, наркотика у меня вообще не было. Ну, что… Двое держат, третий в карман бросает.

— Скажите, — подключается третий. — А в обществе, в прессе вообще как-то муссируется ситуация с 228-й?

Говоря «в обществе», он кивает головой в угол — как раз в той стороне находится КПП.

— Ведь людей нагребли немерено…

— Вы знаете, — пытаясь отвечать за общество и за прессу, я невольно перехожу на извиняющийся тон. — Пресса ведь как функционирует: сегодня одна тема муссируется, завтра другая. О том, что стали больше сажать, когда снизился порог ответственности за хранение, в свой время, конечно, писали…

Входит рослый майор в камуфляже. Мои собеседники в робах тут же замолкают и отстраняются, лица их отрешённо застывают. Разговор, очевидно, окончен.

* * *

— Жизнь это всегда выбор, и выбор всегда за нами.

Выспренно и слащаво, путая от волнения ударения, гитарист шепчет в микрофон вступление. На незатейливой сцене, украшенной надписью «Служба в УИС достойна и почётна», начинается представление.

Помимо зэков-театралов зал заполнили журналисты, родственники актёров и персонал колонии (главным образом почему-то женщины, хотя колония мужская). Анатолий Анатольевич, заместитель по кадрам и воспитательной работе, которого все по старинке называют замполитом, то уходит, то возвращается. Первый ряд кресел, оставленный для тюремного начальства, так и остаётся пустым.

* * *

Восемь коротких пьес, не лишённых юмора, ожидаемо перегруженных сантиментами (вы слушали когда-нибудь тюремный шансон?) — попытка оправдаться хотя бы так, хотя бы со сцены. Не по тому уголовному делу, итогом которого стала долгосрочная путёвка в ИК-15 — оправдаться по жизни. Восемь историй, сочинённых за 10 дней, выделенных им «Арт-амнистией», предлагают зрителю увидеть в персонажах людей, исповедующих благородство — случайных прохожих, умеющих спасти «залетевшую» девочку от самоубийства, оступившихся шалапаев, правильных, но простоватых мужиков, оклеветанных жёнами-вертихвостками, уличных Робин Гудов, грабящих прохожих исключительно в «элитных районах», способных взять на себя чужую вину и заступиться за женщину. Нет, не все персонажи — зэки, но все погружены в подленький грязненький мир, о который — ну поймите же, поймите! — практически невозможно не замараться.

— Колька, я написала тебе письмо, — говорит, уходя с краткосрочного свидания та, что отыскала в тюрьме оклеветанного, получившего 11 лет строгого режима Кольку, которого любит ещё со школы, и верит в его невиновность.

— Нет, Наташа, ты написала мне жизнь, — успевает ответить ей Колька прежде, чем его уводит конвой.

Новичок в бандитском промысле в первый же свой дебютный гоп-стоп сталкивается с богатенькой дамочкой, пребывающей в депрессии из-за предательства любимого. Дамочка требует её зарезать, поскольку жить она не хочет, а на самоубийство не решается. В итоге образуется криминальный дуэт. Мужчина, разумеется, упирается, женщина уговаривает.

— Это же будет круто! Мы будем как Бонни и Клайд!

Он и она обчищают дорогие машины (вообще-то она только по ночам воровская бестия, а в рабочее время экономист в банке). Она забирает из машины серьёзных людей документы и — курья башка! — выбрасывает документы в мусорку. Наш Клайд выставлает себя козлом и решает свалить всё на Бонни.

— Тебе чего? Попашешь под братвой, и будь здорова, а меня на куски порежут!

Робином Гудом оказывается детдомовский друг Клайда, вор опытный и человек достойный, который берёт вину перед серьёзными людьми на себя, а козлу Клайду велит перевести наворованные деньги на счёт детдома.

— Все сто тысяч?

— Да! И квитанцию мне принесёшь, падла, понял?

…Эстетическое переживание от самих пьес — это вряд ли.

Но за те два часа, что разворачивается действо — за те два часа, что реплики актрис, выразительные и рельефные, переплетаются с репликами зэков — тусклыми и сбивчивыми, втиснутыми в диалог неловко, с заметным волнением — начинаешь переживать вот именно эстетическое чувство. Не сентиментальное пощипывание в носу, не умильное «ай, молодец», как на детсадовском утреннике.

Что-то серьёзное случается внутри. Такое же большое, как в настоящем театре, на талантливом настоящем спектакле. За незамысловатой тканью разыгрываемых пьес — в другой, параллельной плоскости, рождается настоящая красота. Добро всегда красиво. Иногда это на виду, иногда нужно время, чтобы всмотреться и ощутить. Я знал и раньше, конечно. Но не ожидал, что мне об этом так осязаемо напомнят в актовом зале тюрьмы. Актрисы, которые играют взаправду с партнёрами-ЗК — и, сойдя со сцены, нашёптывают угловатым партнёрам трогательные комплименты: «Молодец. Хорошо играл. Волновался немного, но это мелочь». Сами ЗК, которые так стараются сыграть кого-то другого, кого-то намного лучше себя, красивей и правильней…

* * *

В сухом остатке одна-единственная мысль, такая же незатейливая, как обшитая пластиковой вагонкой сцена: с ними ведь действительно нужно что-то делать — с этими людьми, попавшими за решётку. И с теми, кто по ошибке здесь, и с теми, кто за дело.

Насколько эффективно наша пенитенциарная система справляется с задачей перевоспитания, известно: рецидивная преступность в регионах России устойчиво держится в пределах 30−40%. И я сомневаюсь, что изготовление вафельных «орешков» со сгущёнкой или мойка овощей для гипермаркетов — то, чем заняты обитатели ИК-15 — способна наставить их на путь истинный, вытащить из криминальной среды. Слово «исправительная» в названии российских колоний выглядит атавистично и нелепо. Но полагаю, что сама по себе тюрьма — любая — в принципе не способна исправить преступника. На загнивающем западе социализация заключённых, освобождаемых из мест лишения — сложный многоступенчатый комплекс, включающий не только систему государственного надзора и программы профессионального обучения, но и усилия волонтёров разных мастей, которые по большому счёту сводятся к общению с добропорядочными гражданами (потенциальными жертвами преступника). В некоторых загнивающих странах для недавно освободившихся открыты специальные хосписы, создающие своеобразный буфер между неволей и свободой.

— У этих мажоров есть всё уже по праву рождения! — кричит персонаж одной из пьес, вошедших в «Обычные истории». — А мы? Какие шансы имели мы в этой жизни?

Вот бы группа мажоров взялась посещать места не столь отдалённые… Рассказали бы, как используют полученное по праву рождения, как отрабатывают удачу. Или просто — показали бы, какие они прикольные и сердечные. Глядишь, одним пунктом для самооправдания у домушника или угонщика станет меньше…

У нас на родине, где от сумы и от тюрьмы не зарекаются уже не одно столетие, создание системы, занятой социализацией вчерашних заключённых — в самой начальной стадии. Создаётся она самым естественным, на мой взгляд, путём: усилиями гражданских энтузиастов, людей, успевающих много, жалеющих менять мир своими собственными руками. Работы у них — не початый край. И не только с заключёнными.

* * *

На обратном пути, в зарешеченном предбаннике перед окошком отдела пропусков — «Проходим по трое! Закрываем дверь!» — шумно и тесно. К журналистам, покидающим ИК-15, добавилось человек десять сотрудников: выход здесь для всех один.

Стоящий рядом со мной майор, помолчав, смачно вздыхает:

— Да уж, спектакли, представления… Вы бы почитали их приговоры. Вот где драма!

На лице его ироничная улыбка.

— К сожалению, — говорю. — Время от времени становится известно, как слеплены некоторые приговоры.

— Это частные случаи, — машет рукой улыбчивый майор.

— Каждый частный случай — живой человек…

— А вообще в тюрьму просто так не попадают.

— Где-то мне это попадалось… Как там, в оригинале? Нужно было вовремя со своими бабами разбираться…

— Не важно, как там в оригинале. Я десять лет служу, вы меня послушайте. Бывает, конечно, и так: всю жизнь воровал-грабил, ни разу не попался. А потом его берут и сажают за наркоту. Ну, да, наркоты при нём, может, и не было. Да, весь такой чистый-невинный. В данном конкретном случае, — он поднимает указательный палец. — Но по сути он — сволочь и вор. Вот и всё.

Он снова вздыхает.

— А вы им пьесы, представления.

«Тьфу ты, — думаю. — Как шаблонно. Ведь напишешь об этом — скажут: не мог получше сочинить. Хоть свидетелей переписывай».

— А если нет? Если не воровал и не грабил, а так — похож на кого-то? Ошибка. Или дорогу перешёл серьёзному человеку.

— Частные случаи, говорю же. Не более того… Ты иди, иди, — он легонько подталкивает меня к открывшейся двери, перегородив дорогу сослуживцам, бесцеремонно протискивающимся вперёд меня. — Ты благородства-то здесь не жди. Не дождёшься.

Фото: Александра Мудрац/ИТАР-ТАСС