Марианская впадина

Августовско-сентябрьская пустыня — романные половинки — журнальный сад и газетный огород — нечаянная гадость Алексея Макушинского — ядовитый клубень — Пруст и гимназист — Владимир Бондаренко в битве за сэконд-хэнд — отдайте Гамлета славянам! — синдром Карандышева — Лошак подсобил — перемена ветра.

Период с августа по сентябрь я называю «марианской впадиной».

Август: отпуск, все разъехались по курортам, новостей нет, литературному обозревателю делать нечего. Сентябрь: все вернулись с курортов и едва приступают к работе, вяло раскачиваются.

До премиальной гонки далеко. Скандалы, сотрясающие российское общество — внелитературного свойства. Хотя они были предвосхищены текущей литературой.

Книжные новинки? С ними у меня напряженка: я живу в городе Майкопе, тут предостаточно и книжных магазинов (как правило, старого, советского происхождения), и новейших книжных павильонов. Но в силу вступает одно обстоятельство.

Разъясню его на доступном примере…

Есть хорошая писательница Дина Рубина — со своими плюсами и минусами (плюсов у нее больше, чем минусов). И есть небезынтересный писатель Александр Иличевский — также со своими плюсами и минусами (притом, на мой взгляд, минусы Иличевского перекрывают его плюсы).

Бывают магазины (лавки, павильоны, лотки), которые торгуют и книгами Рубиной, и книгами Иличевского. А бывают магазины (лавки, павильоны, лотки), которые торгуют только книгами Рубиной (но не книгами Иличевского).

Так вот: за последний год в майкопской книготорговле произошли перемены: в Майкопе закрылись все книжные точки первого типа и остались исключительно точки второго типа (старые и новые).

Для них Рубина, Веллер и Улицкая — наивысший интеллектуальный ординар. А ведь эта троица — авторы пограничные, они пребывают на грани между «высокой литературой» и «масскультом». Нетрудно догадаться, что все прочее в оставшихся майкопских книжных точках — разливанный «масскульт». Это небезынтересно для меня как для исследователя российского культурного поля. Но это бесперспективно для меня как для литературного обозревателя.

Обычно выручает периодика. Однако и она оказалась в «марианской впадине».

Ведущие литературные газеты официально не выходили почти полмесяца. Литературные журналы — выходили. Но не доходили до майкопских библиотек. Точнее, до одной-единственной библиотеки, выписывающей их у нас — до Адыгейской республиканской библиотеки…

Шестой и седьмой выпуски «Знамени» все же пришли — совсем недавно, в последний момент. Я их успел прочитать, а явившиеся еще позже восьмой номер «Нового мира» и седьмой «Нашего современника» — не успел. «Октябрь», «Дружба народов» и «Москва» — застряли на шестом номере. «Вопросы литературы» и «НЛО» я рассматривал в предыдущем обзоре. Исправно доставляется «Звезда», но для слишком уж локальной аудитории она рассчитана. Стало быть, моя пожива — седьмой «Новый мир», шестое «Знамя» и седьмое «Знамя». Но в июльских номерах «Знамени» и «Нового мира» — лишь первые половинки романов — Майи Кучерской («Тетя Мотя») и Владимира Губайловского («Учитель цинизма»), о них говорить преждевременно. О романе Кучерской, например, вообще нельзя судить по его половине: это очень серьезная заявка, и я не знаю, сумеет ли Кучерская реализовать ее или не сумеет (первая часть текста дала мне некоторые основания как для оптимизма, так и для пессимизма).

Еще в седьмом «Знамени» есть подборка чудесных стихов Алексея Кокотова («Свеченье»). Однако хорошую поэзию не разъясняют в обзорах, ей наслаждаются.

Что в остатке? Один роман из пятого и шестого «Знамени» — довольно чахлый. Плюс бонусом одна газетная статья на теоретическую тематику.

Наскреб-таки я впечатлений на помесячную прогулку. Правда, для этого мне пришлось выйти из журнального сада и забрести на смежную территорию газетного огорода.

Воистину, если долго мучиться, что-нибудь получится. Я с трудом одолел первую часть нудного романа Алексея Макушинского «Город в долине», приступил ко второй, помирал от скуки, читая ее, — и в итоге был вознагражден сюрпризом. Можно сказать, что я столкнулся с нечаянной гадостью особо эффектного действия.

Некоторые прозаические тексты похожи на растения, которые сами по себе не ядовиты (просто невкусны), но концентрируют весь свой яд в конкретных частях — в клубнях или в плодах.

Цветы пионов прекрасны, но луковицы пионов ядовиты. И, наоборот, у многих пасленовых — съедобные клубни и опасные ягоды.

В современных романах и повестях «ядовитыми клубнями» чаще всего оказываются «вставные тексты, сотворенные положительными героями».

Допустим, в некоем романе действуют гениальный поэт или мудрый философ; требуется предъявить образцы их творчества — тут на свет является такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

В романе Сергея Гандлевского «<НРЗБ>» фигурировал «непризнанный гений» — поэт Чиграшов. Гандлевский — опытный прозаик, и его текст был писан ладно; но все рецензенты сошлись во мнении, что стилизованные стихотворения Чиграшова — это «Акела промахнулся».

Еще пример: главным лицом романа Анатолия Курчаткина «Полет шмеля» был песенник Леонид Поспелов, персонаж довольно неоднозначный, но, во многом, автобиографический и, значит, симпатичный автору. На свою беду, Курчаткин привел-процитировал поспеловскую «Песню стрельцов», она оказалась безнадежным отстоем даже по меркам нынешней попсы.

С «Городом в долине» Алексея Макушинского вышло совсем уж удивительно.

Четыре пятых этого романа — что называется, «гладенькая скукота».

Повествователь в отроческом возрасте познакомился и подружился с ровесником Петром Двигубским, средоточием всевозможных добродетелей. Ребята беседовали о российской истории и о прочих вещах; шли годы, Двигубский защитил диссертацию и начал преподавать во Франции, повествователь — тоже стал преподавателем, но в Германии. Приятели путешествовали по Европе, продолжая беседы. В конце концов Двигубский умер от рака печени, перед смертью успев выслать повествователю рукопись-черновик неоконченной повести из времен Гражданской войны.

В данном случае говорить не о чем: конфликта нет, сюжета нет (немногие потенциально перспективные сюжетные линии сами собою растворяются в ткани текста, сходят на нет). Главные герои — персоны статичные и унылые, никогда не сомневающиеся в своих идеях; они ходят-гуляют и обмениваются бесконечными либеральными тривиальностями. Однако если сервировать сие по-европейски, если облечь нехитрый нарратив витиеватыми предложениями (то ли под Пруста, то ли под Набокова) и сверхдлинными абзацами на полторы страницы, если вставить побольше названий французских мостов и германских озер (и, главное — натолкать латиницы), если нашпиговать все это модными брендами, именами и историко-географическими справками… Тогда выйдет среднетерпимая «европейская интеллектуальная проза» (созданная отнюдь не для чтения, но для светских разговоров, для красивых сопоставлений с Музилем, с Канетти, с Германом Гессе).

И все было бы нормально, но Макушинский решил подробно пересказать сюжет «неведомого шедевра» Двигубского.

Будем держать в уме, что по авторскому замыслу Петр Двигубский — умнейший человек, вольный интеллектуал, блестящий аристократ духа, европеец; учтем, что он оттачивал свою повесть всю жизнь, да так и не закончил ее.

Ну и что? А вот что…

…Молодой дворянин Григорий, бывший белогвардеец, решает остаться в родном городке после его взятия красными. Поблизости родовое имение, к тому же Григорий влюблен — в сельскую учительницу Лидию — красавицу, идеалистку, эсерку. Григорий встречается с антагонистом-большевиком, с «товарищем Сергеем» (Двигубский не решился, какой фамилией наградить злодея — то ли «Углов», то ли «Прямков»). «Товарищ Сергей» — исчадье всех пороков; он коварный, он развратник — и декадент вдобавок. Тут в городке объявляется атаман «батька Кудеяр» — типа Пугачев (а «товарищ Сергей» — типа Швабрин при нем). Грозный Кудеяр берет Лидию в жены. Свадебный кортеж катит по улице, а Григорий наблюдает за ним с чердака, скрежеща зубами. Затем Григорий выходит из своего укрытия и арестовывается. Он в тюремном узилище, к нему является «товарищ Сергей» и начинает искушать Григория, Григорий не искушается. Внезапно «товарищ Сергей» обещает Григорию побег; Григорий бежит — его застреливают…

Вот тебе и «неведомый шедевр»! Над подобными «сюжетами с Кудеярами» потешался еще Николай Полевой в 1833-ем году. Это — не просто пошлость, а пошлость гимназическая, школярская, прыщавая — да еще и поданная всерьез, без стеба, без постмодернистского отстранения, без «акунинки» — с длиннотами, с изысканными рефлексиями Григория.

Бывают явления, с большой долей вероятности предсказуемые в контексте, скажем, провинциального литературного объединения — но невозможные в контексте солидного московского журнала.

Если на заседание нашего майкопского лито «Оштен» впервые явится румяная старшеклассница, я могу предположить, что она прочтет стишок: «Сбросим маски, мы как в сказке, окунемся в море ласки». Однако я не жду этот стишок, открывая свежий номер «Нового мира», «Октября», «Дружбы народов» или «Звезды» (я жду много чего скверного, но другого). Точно так же увлекательный сказ про белогвардейца Григория, младую учителку Лидию, коварного «товарища Сергея» и страшного «батьку Кудеяра» может легко выйти из-под пера школьника. Но ни заданные обстоятельства романа Макушинского, ни формат журнала «Знамя» — не соответствуют подобной сюжетике и подобному способу авторского мышления.

В чем дело?

Да в том, что ведь и «центральная фабула» «Города в долине» — незрелая, подростковая, мальчишеская. Смею сказать это, ибо сам, будучи девятиклассником, кропал нечто подобное — вспоминаю свою повестушку «Неудавшаяся реакция» с главным героем, весьма смахивающим на Двигубского, еще вспоминаю пьесу, в которой один из главных героев носил фамилию «Углов» (вот только название своей же пьесы я запамятовал).

Алексей Макушинский в «центральной фабуле» — старательно выстраивал, вымучивал взрослую, солидную, европейскую, прустианскую «позу рожи». А в «рукописи Двигубского» он расслабился и предстал таким, какой он есть — не Прустом, но мечтательным гимназистом.

Более полугода в «Литературной газете» идет дискуссия о постмодернизме. В тридцать шестом номере этой газеты (за 12 сентября с. г.) известный критик Владимир Бондаренко опубликовал статью «Жрецы русского постмодерна».

Бондаренко небезосновательно считает, что литература «патриотической направленности» причастна к постмодернизму не меньше, чем «либеральная». В связи с этим Бондаренко поминает такие имена, как Юрий Кузнецов, Александр Проханов, Юрий Поляков, Юрий Козлов (и др.).

Уважаемый критик ломится в открытую дверь. Да, действительно, многие «патриоты» встроены в ситуацию постмодерна — начиная с Юрия Кузнецова (который, по моему мнению, все же принадлежал не к постмодерну, а к позднему модерну, однако одним из первых в русской литературе начал серьезно работать с методологическим инструментарием постмодерна).

Между прочим, пафос статьи Бондаренко ассоциируется для меня как раз со стихотворением Юрия Кузнецова «Память», начинающимся: «- Отдайте Гамлета славянам! — кричал прохожий человек», а заканчивающимся: «- Зачем вам старые преданья, когда вы бездну перешли?!».

Действительно, зачем вам старые преданья? К чему «патриотам» биться за право называться постмодернистами, если ныне от постмодернизма отказываются уже и «либералы»? Вот и арт-деятель Семен Файбисович в свежей статье «Пейзаж после постмодерна. Конец эпохи революций» («Знамя», № 6 с. г.) отрекается от постмодернизма, справедливо ругает его.

Постмодернизм сейчас — сэконд-хэнд, а Владимир Бондаренко героически сражается за право нарядить в потные сэконд-хэндные футболки свою команду.

Откуда у «патриотов» синдром ведомого, «синдром Карандышева»? Ведь «патриоты» ведут себя по отношению к «либералам» точно так же, как Карандышев вел себя по отношению к Паратову (замечу, что Карандышев был честным чиновником, а Паратов был бесчестным бездельником — но это не отменило исход пьесы Островского).

Попробую разобраться.

«Нас не замечают»…

Отчасти это так. Дело в том, что в стане «либералов» гораздо лучше действуют «логистические службы». Хотя «либералы» — в сильнейшем идейном кризисе (говорю это как человек, читающий либеральные литературные журналы от корки до корки), однако по части «логистики, рекламы и пиара» «либералы» обставляют «патриотов». Преимущество само по себе невеликое, но оно есть.

«Нас не пускают в телевизор, нас игнорируют оргкомитеты престижных литературных премий».

И это тоже — исключительно логистические проблемы. Вопрос с ТВ действительно неразрешим (пока неразрешим), а с литпремиями-то все иначе: у «патриотов» своих, собственных премий немерено. Если премия им. Шолохова не выглядит так же престижно, как «Букер», кто в том виноват?

Да и те, кто хотели добиться славы — добились. Александр Проханов — фигура равновеликая Владимиру Сорокину; на ТВ Проханова пускают (гораздо чаще Сорокина, кстати). Юрий Поляков и даже Юрий Козлов — обрели свои полки на витрине книжных магазинов, свои места под солнцем, вписались в большую рыночно-постмодернистскую игру.

«На нас не обращают внимания зарубежные слависты».

Слависты действительно мало знакомы с творчеством Юрия Кузнецова, например, — вот еще одно упущение «службы логистики патриотического лагеря». Однако основной массив «патриотической словесности» иностранцам неисправимо неинтересен — не потому, что он плох, а потому, что он чересчур замкнут на сугубо русском контенте.

«Мы редко оказываемся в поле зрения критиков».

Каких критиков? Либеральные критики игнорируют идеологических противников — но для них это естественно. А как же собственная критика? Она «не считается»? Почему? От нее нечего ждать, помимо невнятных дружеских дифирамбов?

Здесь кроется другое уязвимое место «патриотов» — они недостаточно интересуются объективной культурной реальностью, сферой эйдосов, всеобщих категорий. «Патриоты» — номиналисты, погруженные в гудящее поле частно-локальных взаимоотношений, дружб, страстей и обид. Оттого высказывание либерального критика (скажем, Аллы Латыниной или Андрея Немзера) всегда выглядит более весомо методологически, нежели слово критика из патриотического стана (допустим, Ильи Кириллова или Сергея Казначеева). Оттого-то «патриотам» хочется, чтобы их рассмотрел-проанализировал «чужой» Немзер, а не «свой» Казначеев.

А может, сущность проблемы не в конкретных персоналиях и не в недоданных слонах, а в патриотическом дискурсе как таковом?

Так ведь патриотический дискурс как таковой — победил…

Ну, не повсеместно победил. Но он бесспорно победил в пространстве «массовой литературы» (той самой, коей заполнены майкопские магазины, лотки и павильоны).

Если мы возьмем среднетипичный российский боевик (реалистический, параисторический либо фэнтезийный — без разницы).

Какие идеи будут отстаивать его герои?

Уж явно не свободу слова, толерантность и права личности, а, скорее, нечто противоположное.

Скажу больше: патриотический дискурс в России стимулируется — притом отнюдь не его сторонниками.

Возьмем нашумевший (псевдо)документальный фильм Андрея Лошака «Полное затмение», показанный по НТВ.

На высоком, эзотерическом уровне это, конечно, глумление над патриотическим дискурсом. А на широком, экзотерическом уровне это — насаждение патриотического дискурса, притом в самой дикой, самой нерафинированной разновидности (с «планом Даллеса», «всемирными заговорами» и тому подобными красотами).

Количество телезрителей, принявших лошаковское постмодернистское мифотворчество за чистую монету, огромно. Андрей Лошак как неглупый провокатор не мог не осознавать этого.

Выходит, что Лошак добровольно выполняет работу «патриотов» — работу Ганичева и Куняевых, работу Проханова и даже (дерзну добавить) работу Владимира Бондаренко, увеличивая число принципиальных антизападников.

Ветер переменился во всем мире. Ветер меняется и в России. Пока «патриоты» борются за старые бренды своих врагов, тем временем враги осваивают и используют мифологии «патриотов».

Вот над чем задуматься бы…

Фото ИТАР-ТАСС/ Александра Мудрац