Мамонов и зайцы

«Я жду нового президента, я младший лейтенант. Только бы не мостики холода», — пел и плясал Петр Мамонов в 1997 году в своем моноспектакле «Есть ли жизнь на Марсе». Совершенно удивительная была вещь, лучшая, может быть. То есть это был в такой степени самопальный, в лучшем смысле этого слова, театр, что невозможно, просто физически невозможно было тогда сидеть в других театрах и смотреть что-то еще. Вот и видел я «Марс» раз десять за четыре года. Перед «Марсом» было два странных, кафкианских спектакля, «Лысый брюнет» и «Полковнику никто не пишет». Знаю людей, видевших «Лысого брюнета» десятки раз. После «Марса» — три постановки, то есть всего стало, на сей момент, шесть спектаклей.

В день нападения террористов на Америку 11 сентября 2001 года Петр Николаевич дал «Шоколадного Пушкина», и это был двойной удар. Помню, многие журналисты выбежали на улицу, прижимая маленькие еще «нокии» к ушам. Потом приходили обратно в зал театра им. Станиславского с круглыми глазами, удивляя Петра Николаевича. Мир изменился тем вечером. Ждали нового президента, получили новый орднунг, новый мировой порядок. Единый мир кем-то или чем-то управляется, нет? В последней части «Марса» Мамонов выходил в шелковом халате с драконами, исполнял роль «хозяина кукол», а его зомби-пляска, сидя на стуле, непременно принесла бы ему мировую славу, если бы в Холливуде взялись за эпос о Кощее бессмертном. Но, как было сказано — если бы уехал я в Вайоминг, то это был бы не мамонинг.

Дальше он сделал балет «Мыши, Мальчик Кай и Снежная Королева», а теперь, только что, устроил премьеру — «Дед Петр и зайцы». Все спектакли, все концерты Мамонова — это балет, тут я солидарен с Артемием Троицким, сказавшим на премьере «Мышей» — в Большой театр я не ходок, а вот на балет Мамонова всегда.

Мы не говорим сейчас о кино, об «Острове», «Пыли» и «Царе», которыми Мамонов был отвлечен от сцены театра им. Станиславского на несколько лет. Кстати, поначалу Петр Николаевич хотел играть «Деда» на «Таганке», но магия наигранного места возобладала, опять вышел театр им. Станиславского. Там ведь ближайший переулок — Мамоновский, а со «станиславскими» спецами по звуку и свету он давно на ты. Там ему делает свет на сцене человек, пишущий такие стихи:

в пустой электричке летим с кошкой сквозь ночь,

по дну чернильницы августа, а мимо проносятся огни

и все, что душило целый день, осталось далеко позади;

кошке страшновато, а мне легко —

уж как лучше, чем когда городской бес полуденный

не московским, не питерским, вообще никаким —

а бесцветным полотенцем спального района,

всебезОбразностью ложится на грудь и давит, давит,

и мечешься, как в Утиной охоте,

не видя ни смысла, ни земли, ни связи ни с чем;

ревет, гудит воздух за окошком в холодной топке темноты, густой, как полотно,

драконом сбоку впереди пронесся кто-то встречный, глазастый,

и нет ни земли, ни неба…

На что Мамонов прямо-таки отвечает в своей книге «Закорючки»:

Среди снегов и тишины, и морозов. В пять вечера уже темно, делать особо нечего, в комнатке на столе весь твой «пасьянс»: зачем жил? для чего собираешься жить дальше? Все у меня было: жена хорошая, работа любимая, дети, деньги, — а жить незачем.

Начал искать. Чего, думаю, они там стоят, кланяются, просят, поют? Купил на рынке молитвослов, открыл — все, что мне надо, все, о чем мечтал смутно. Как утром, встаешь, а на кухне на столе лежит яйцо. Оно даже не лежит, а висит в воздухе. Слова молитвы ударили прямо по глазам.

Много ли людей, близких мамоновскому взгляду на мир? Очень много, они очень близко, они вокруг, они так же смотрят. Здесь еще какая-то антропологическая тайна. Не только «гештальтом», но физикой похожие на Мамонова люди есть везде. На всех самых интересных картинах Филонова есть «мамоновы», сходство поразительное. У меня в деревне был сосед, сторож наших дачных участков. Он настолько сильно был похож на Петра Николаевича, ликом, пластикой и мимикой, способом говорить, что повадился к нам ходить за десяткой на каждый день, когда увидел — мы падали в траву от каждого его слова. Слово он уважал только матерное, остальные были никчемным сором и междометием. Когда он осваивал наши десятки и падал на поляну, его лошадь, выждав полчаса, хватала его губами за ухо и будила. «А она знает, что через полчаса я начну замерзать», говорил этот удивительный человек. Зимой, приняв стакан самогона с утра и заснув на телеге, он просыпался уже в лесу, складывал бревна и пеньки в телегу, засыпал. Просыпался через полчаса в деревне. Моя жена — лошадь, орал. На спор вызывал ее свистом за три километра.

А насчет кино одно могу сказать — есть фильм, совершенно пропущенный зрителями и критиками из-за своей непонятности и кажущейся придурковатой простоты, где Мамонов сыграл Землемера в 1995 году. Это фильм «Время печали еще не пришло» Сергея Сельянова. Мне кажется, что тот сказочный, но не кафкианский геодезист точно попадает в образ, точнее сказать по-немецки — в гештальт Мамонова-творца. Из анекдота о встрече волшебного геодезиста с русским, евреем, татарином, немцем и цыганом Сельянов умудрился состряпать очень интересную притчу о мировом древе событий, затмении, приходе эры Водолея и, главное, о ловце человеков и дхармы. Эра Водолея и дхарма тогда, в середине 90-х были в большом почете, но это неважно. Важно то, что происходило с нашим героем. Здесь надо отметить, что примерно в то время, семнадцать лет назад Мамонов переселился в деревню и получил, по его словам, озарение, стал абсолютно уверенным в бытии Бога человеком.

Метод

Здесь мы вступаем на зыбкую почву, но невозможно с некоторого времени отделить творчество Петра Николаевича от его, если можно так сказать, проповедничества. Во всяком случае, никакой игры в произнесении молитв его волшебным монахом в фильме «Остров» нет, отчего на фильм «Остров» неожиданно повалил народ. Это говорит о том, насколько редко в кино удается увидеть столь действенную простоту. Здесь кроется некий парадоксальный ключ — у Мамонова совсем нет театрального лицедейства, нет ни грамма лицемерия, несмотря на бешеную пластику лица и тела. Он открыт насквозь, гештальт-психологи так и сказали бы — открытый гештальт, связь сознания с подсознательными рефлексами установлена. То есть это очень редко встречается, такая связь.

И что очевидно, сценическими деяниями Мамонова заражается, буквально одевает их на себя зритель. В этом вообще магнит панк-культуры. Похожие ощущения я испытывал только после некоторых концертов группы «Аукцыон» и спектаклей труппы Пины Бауш. Зашел в метро — а там все пляшут. Дело в том, что гениальная Бауш установила канон нового док-балета, когда из внимательнейшего наблюдения за человеком выделяются его самые простые, рефлексивные движения и увеличиваются, возгоняются до степени сценического жеста. Но жесты Мамонова — это не результат наблюдения за людьми, это нечто прирожденное, неспроста его хроническое комикование приводило к исключению из двух средних школ. А раз такие жесты и звуки никакой режиссер поставить не может, Петр Николаевич, по-моему, представитель того самого «театра жестокости», о котором грезил Арто и пытался создать мастер йоги Гротовский. Кто же может выследить себя, как не мы сами?

Как можно сравнивать панк или пост-панк, основы которого именно Мамонов заложил у нас, с Пиной Бауш, да еще в терминах гештальт-терапии? А что делать, если живая вещь принимает на себя любые противоположные определения. Главное — не жанровые, стилевые рамки, а человек, имеющий в себе все стили и направления одновременно. Люди отличаются разной мерой этих стилей и жанров, нет никакого общего равновесия, устоять на сцене можно только развив собственное тай-цзи, у каждого настоящего артиста единственный в мире стиль равновесия.

Это жестокость к самому себе, эдакая даосская «железная рубашка», позволяющая из смирения собственных телесно-душевных страстей выпестовать сильнодействующие сценические образы. Актер, деятель, неразделим с внутренним режиссером, самим собой, грезящим и чертящим во сне схему сцены. Кроме Мамонова, не только Гришковец к этому стремится, нарастает в мире популярность самого сложного жанра — моноспектакля. Два наших активных режиссера, Серебренников и Богомолов, продвигают такую модель обучения своих актеров и студентов, что актерство уже немыслимо без накала саморежиссуры, самонаблюдения и самовспоминания, чтобы расплавились внутренние заслонки, исчезло лицедейство как показ, подражание и подобие чего-то «настоящего». Интересен становится сам человек на сцене, а такой театр уже не для всех, он совсем не развлекает, не отвлекает, не вешает сладкую лапшу приятного самоотчуждения, но погружает в самоисследование всех — и актера-режиссера, и его зрителя.

Есть замечательный доктор психологии Леонид Александрович Китаев-Смык — тот самый, что готовил Гагарина к полету, изучал антропологию стресса и психологию военного насилия, конец 80-х годов провел в горячих точках распада СССР, написал трактат «Психология чеченской войны» и многое другое. Как-то он признался мне, что в конце 80-х настойчиво пытался изучать пластику Мамонова, ходил со студентами на его квартирник и предложил основателю «Звуков Му» сотрудничать с наукой для выявления глубинного подсознательного воздействия сверх-акцентированных жестов и движений на зрителей. Психолог считал, что у «танцора диско» так хорошо получается воздействовать по причине актуализации в нем связи сознания со сферой бессознательного. Ну и вроде они договорились. Когда Китаев-Смык пришел на следующий концерт с огромным фотоаппаратом и какой-то другой аппаратурой, то ничего не вышло — танцор появился на сцене в мешке, завязанном на шее. О чем эта реальная притча? Если хочешь действовать на мир, не дай миру понять себя. Когда мы пришли с Китаевым-Смыком на премьеру «Марса», не получилось даже обычного фото — теперь уже свежекупленный «кэнон» по какой-то неведомой причине не сработал.

Премьера

Если в «Марсе» Мамонов невероятно сыграл все роли пьесы Чехова «Предложение», то в «Деде» он вещает исключительно от своего имени. Почему в мистерии, игравшейся только по вторникам, в день Марса, то есть в опус-магнуме «Есть ли жизнь на Марсе» все было невероятно сыграно? Потому что никто никогда не изображал в театре разные состояния сознания, саму иерархию этих состояний, от человека-собаки до сверхличного «хозяина кукол», да еще на примере пьесы Чехова. Здесь надо заметить, что всякое там «пограничное состояние сознания» — чуждое Мамонову понятие, мы живем в Боге все, мы не в состоянии определять свои собственные состояния.

Зато в «Деде Петре и зайцах» ухвачено, совершенно интуитивно, главное отличие, раскол и бездна между городом и деревней, между сном и явью, логикой и грезой. В первой, деревенской части поются слова — выжимки из сказок Гримм, упрощенные Мамоновым до предела, до детского изумления перед неизбывным одиночеством человека. Если человек не живет мифом, митотой, встречей с Паном, Природой, единством с доумным, дологическим состоянием сознания, не живет в мифе, он не выживает. Для такой сновидческой жизни и существует деревня.

— Я говорю довольно резко, метко, четко. Поживи со мной и увидишь, сколько золы, драгоценной золы.

— Мой еж. Я сразу понял — он мой. Я Ганс, теперь Ганс не один.

— Мне машет дождливый денек рукой как железный Гейдрих.

— И чем больше я рос, напрягался, старался, тужился, ничего не вышло, научился прятаться и всех избегать.

— А отец все грабил в синей майке, руки по локоть в крови…

Вот такие песенки пел Петр Николаевич в первой, деревенской части спектакля «Дед Петр и зайцы». Просто исполнил вживую свой диск 2005 года «Сказки братьев Гримм». Он был на сцене не один, два разных Мамонова рубили на гитаре какой-то минимизированный трип-хоп. Видеоинсталляцию с двойным Петром на фоне зарослей подмосковной сельвы и коровы, с выдержками из фильма «Мамон-Лобан» приготовил отцу его сын, Иван Мамонов. У них вообще сейчас семейный театр — отец, Ольга Ивановна и сын, в деревне человек никогда не один.

На репетиции Мамонов спрашивал окружающих, как, мол, не слишком много движения. Вот смотрел я, говорит, последний концерт Майлза Дэвиса, такой кайф, тот только губами в микрофон — ппы, ппы, ничего больше не надо. Движения «деда Петра» были тихими, плавными, цигунными: на голове постоял, на диске покрутил, пузыри попускал, но все время казалось — сейчас как врежет по струнам, как заорет песню в три слова: «Знаю, сейчас поем». Но он такой апокрифический пост-панк и на концертах «Звуков Му» не пел, только на квартирниках, наверное.

Вторая, городская часть с лихвой окупила «не слишком многое движение». В городе надо вспоминать, надо вспомнить, кто ты, кто я такой. Никаких сновидений, никаких грез. Полное, ясное бодрствование. Это нужно для выживания среди заводов и машин, вокзалов и милиционеров. И самое главное — не вспомнив себя отчетливо, не исполнишь главного человеческого ритуала, покаяния.

Вышел и сам, не доверяя уже плоским сновидным двойникам, врезал. Вот тут пошло оно самое, на фоне кадров Каретных переулков. Теперь ведь не надо ему все движение фирменного «мамонинга» производить, — так, обозначил минимально и ладно. Чистый цигун. Это сильнейшее его свойство — достижение, по нарастающей, полного минимализма. Не нужно ни трех, ни двух, ни даже одного аккорда. Началось это, наверное, с альбома «Электро-Т» и «Зелененького», со спектакля «Мыши, мальчик Кай и кто-то там еще». Главное — ритм басовой струны, которая на этот раз была совсем фирменная. Молодцы почитатели, скинулись и подарили кумиру на 60-летие точную физическую копию гитары Элвиса Пресли. Но наш-то лучше любого Пресли прессует, наш-то такое про себя вспоминает, что настроение печали-ярости заражает, накрывает зал. Печаль переходит в тихую радость, а ярость остается ярой. Кто нас сюда забросил? Куда мы бредем? Зачем нам это решать. Он поет для нас, зайцев, бегунов и спрятавшихся, о минимальной свободе, когда еще можно остаться человеком. Может, это и есть покаянный канон, не знаю:

— У меня сердце, у меня печень, мои легкие сплошная марля. Моя мама приличная женщина, нелепая история, юный возраст, дни часы воспоминания, ненужные признания. Я что-то там пытался заработать, спекулировал билетами в театр и кино. И попался, как всегда не вовремя, под горячую руку злого старика мента. Он взял меня, да и упрятал в это КПЗ, я пошел туда и очень сильно удивился, что там нету, нету ничего, только стенки, голые доски, черная решетка, белое окно… Акации, свобода, свобода, первый раз меня лишили свободы, свобода, я готов раствориться в своем народе, одно условие — что я буду точно на свободе. Ну вот мы с ним вышли, сели на пушкинской площади на лавочку, и нам не надо было ничего, ни выпить — покурить, только небо над головой.

На Павелецком вокзале я тоже там работал по колено в этой грязной вонючей жиже, сзади стоял милиционер, чуть что он тебя палкой по горбу хрясь. А-а-а, свобода.

Фото: РИА Новости/Сергей Кузнецов