Гафт, раб в искусстве

Про исполнителя пишут: «Юный Валя Гафт никому не признавался в том, что хочет стать артистом. И втайне от всех подал документы в два театральных училища: в Щукинское и в Школу-студию МХАТ. За пару дней до экзамена Валентин встретил на улице знаменитого Сергея Столярова. Просьба „прослушать“ случайного прохожего Столярова удивила, но актер не отказал — и дал юному Гафту несколько советов. В результате Гафт срезался в „Щуке“ на втором туре, но в Школу-студию МХАТ прошел с первой попытки».

Перед нашей беседой с Гафтом в студии «Правда-24» (канал «Москва-24») гримерши со мной поделились: Валентин Иосифович таил на меня какую-то обиду с начала 90-х, но сейчас, сказал, решил забыть. Я был озадачен. Ничего ведь не помню такого. Правда, в начале этих самых 90-х, я был неумеренно пьющим журналистом и многих, наверное, задел/обидел в беспамятстве своем. После эфира я пытал Гафта — что за кошка пробежала тогда между нами? Он не раскололся. Дело прошлое, сказал. Заинтриговал, короче. А кошка, между прочим, в эфире была; мы ее зрителям предлагали.

Про эпиграммы и наветы

— Вопрос первый сразу. Не стыдно быть рабом в искусстве?

— Но у Пастернака, когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба. Я придумал «не стыдно быть рабом в искусстве, почти все гении — рабы».

— А, то есть это ваше как бы, заголовок проекта?

— Да, почти все гении — рабы. Оставленные нам их чувства не умещаются в гробы. И смерти нет у лицедея. Пусть в честь него поет труба, а сцена сохранить сумеет следы великого раба.

— Значит, 13 сентября на сцене будут два гения. Гафт и Виктюк. Как это будет? То есть я помню ваш проект с Виктюком, когда он был в качестве режиссера. Вы были на сцене со своими коллегами. Все это понятно, все это видено,-перевидено. Здесь вы будете оба на сцене, насколько я понимаю. И как это будет выглядеть?

— Что это будет — нельзя предвидеть. Будет он, буду я.

— Нет, но есть же какой-то сценарий, наверное. Это же не будет стопроцентная импровизация.

— Сценарий у него в голове. Я выполняю его задачи через свои, извините, стихи. Вот. Рома подобрал такой порядок определенный стихов, который он хочет услышать. И в них была какая-то замечательная логика. Они были разные, но это был такой урок режиссуры, одновременно настоящее с условием. Были замечания, перерывы. А состояние исполняющего продолжалось. Такая правда и условная форма. То есть в театре, в котором разговаривают в промежутках между разговорами, действиями между актерами. Такого же не бывает в театре. А мы сделали такое.

— Что это будет по хронометражу?

— Но меньше двух часов нельзя. Все-таки придет публика, она купит билеты. И потом это чувствуется, и когда это надоедает и публики и нам. Но, мне кажется, что это будет любопытно. С Ромой не соскучишься.

— Да, то, что вы совместно делали — это все было любопытно и я знаю, что вас спрашивали уже об этом, но я тоже спрошу. Почему Виктюк? Вы такие, как мне кажется, разные.

— Разные. Дело все в том, что, мне неловко говорить: я написал, я придумал. Но такую пьесочку я написал. Сначала эпиграмму написал. Никите показал эту эпиграмму.

— Михалкову?

— Нет. Эпиграмма была про Эдика, уважаемого мною, Радзинского, замечательнейшего, талантливейшего, любимого мной человека. Я был на его лекции о товарище Сталине и придумал. Никите рассказал. Он говорит, напиши пьесу. Но это вообще. Это застряло в башке. Я подписал к этой, значит эпиграмме. Позвонил Эдику Радзинскому. Прочитал ему кусочек этого стихотворения. И сказал, как ты относишься к Сталину? Ну, это, как он относится, он написал столько книг. Я его боюсь, сказал он. Я подумал, вот с этого я и начну пьесу.

— Мне кажется, что вы — человек, который на самом деле, как мне кажется, во-первых, умеет прощать. И, во-вторых, в общем-то, и вас ведь умеют прощать. Я относительно недавно беседовал с Михалковым. И он мне с восторгом просто рассказывал, с восхищением про вас. О небольшом эпизоде в «Утомленных солнцем-2», что вы согласились играть там буквально несколько секунд. И что эти несколько секунд стоят целого фильма. И меня что тогда поразило? Его совершенно искреннее, восторженное отношение к вам. Притом, что вся страна помнит эпиграмму там «Россия, слышишь этот страшный зуд — три Михалкова по тебе ползут».

— Это не моя эпиграмма. Эта эпиграмма написана в конце XVII века. Там другие фамилии. Она абсолютно соответствует Михалкову, я не могу от этого отделаться.

— Да что вы говорите? Я был убежден, что это ваша.

— И до сих пор это сейчас печатается.

— Да, конечно, в том-то и дело.

— Написано «Эпиграмма Гафта». Я открываю, там одна — моя. А 28 мне незнакомых.

— Разве это не вы сами это издали?

— Что я, сумасшедший? Что я, ненормальный? У меня есть книжечка. Там есть эпиграммы. Но эпиграммы, которые мне приписываются, страшные, противные.

— Кто же их пишет?

— Анонимы. Я не отказываюсь от своих. Но анонимы пишут плохие эпиграммы, грубые, мерзкие.

- Плохие в каком смысле? Плохие по посылу или плохие по форме?

— По форме и по посылу. Наглые, оскорбительные. Я понимаю, что эпиграмма — это такой жанр, где все на грани оскорблений и восхищений. Понимаете? Где сжимается одно и другое, трансформируется, гиперболизируется и подается в секунду суть какого-то явления или часть характера. Тогда это хорошо. Например, Ия Савина, моя подруга, любимая моя подруга, которая мне очень помогала, когда я сочинял эту пьесу, я ей написал эпиграмму. Одна вот: «Глазки серо-голубые. Каждый добрый. Вместе злые». Еще одна. Ее любимая была после «Дамы с собачкой». «Все это правда, а не враки и вовсе не шизофрения. В Крыму гуляли две собаки, поменьше — шпиц, побольше — Ия». Она любила это.

Про жен и других животных

— Вы вот собак упомянули. Я вспомнил об акции в январе 2010-го года, когда вы подписали письмо, обратились к властям с предложением введения поста уполномоченного по правам животных. Было такое?

— Было.

— Мы в программе пристраиваем кошек бездомных зрителям. Этого кота зовут Ежик. Мы скажем, что Ежик пообщался с Гафтом, Гафт почитал ему эпиграммы. И его капитализация неимоверно возрастет.

— А Куклачев не берет, он сам отбирает?

— Всех не возьмет. Так что вот это была за акция и почему вы в эту историю вписались? Почему там Макаревич, допустим, подписал или Камбурова, я понимаю.

— Когда говорят «В защиту животных», то не надо говорить, кто это, чего и как. Это надо подписывать. Это во-первых. Ты знаешь, сколько раз подписывал. Я кошкам Куклачёва написал, знаешь чего? «Нет, кошку никому не подчинить. Она не поддается дрессировки. И тайны независимости нить не ухватить в загадочной головке. Расщедрится сама и сделает кошачье одолжение, чтобы дрессировщик не сошел с ума, все выполнит без капли унижения». И вот еще:

«Кот мой свернулся калачиком,

Глазки блеснули во тьме,

Это работают датчики

Где-то в кошачьем уме.

Ушки стоят, как локаторы,

Слушают тайную тьму,

Все, что в его трансформаторе,

Он не отдаст никому".

- Вот это точно абсолютно. Точно про характер этого животного. У вас были животные? В детстве?

— В детстве не было.

— Так, а когда же были и какие животные?

— У меня были животные. Каюсь, грехи. Моя жена первая, Алена, Елена Дмитриевна Изоргина, она каждый день приносила кого-нибудь, голубя. С оторванной ногой. Я это помню. С крыльями. Кошек несчастных, которые делали все на пол. Птицы. Собачки. Мы жили в одной комнате. Теперь я вспоминаю это. Это было тяжело. Понимаешь? Когда ты идешь к столу, а рядом с тобой кошка пьет чай. Любили до такой степени, что кошки вместе ели, вместе гуляли, спали вместе. Алена очень любила животных и сейчас любит. И я помню, что я это не очень любил, когда их так много. И когда голубь над тобой летает и какает на тебя. Когда кошки писают на пол — это не очень хорошо пахнет. Но, тем не менее, сейчас я вспоминаю об этом рае. Потом я, понимаете, были собаки, была собака чудная у Оленьки моей. Их нельзя не любить, понятно?

---

СПРАВКА (из «Жёлтой газеты» № 34 от 01 сентября 2011)

Первой женой Гафта стала Елена Изоргина. Покорить девушку, которая успешно начинала карьеру модели, было непросто. Вокруг Алены крутилось много обеспеченных поклонников. Она была не только красивой, воспитанной и кроткой, но и прекрасно управлялась по дому. Однако Гафт ее достоинств не ценил. С первых дней совместной жизни у молодой семьи начались проблемы. Елена тяжело воспринимала поздние приходы мужа домой. Ей не удавалось смириться с его гастролями, звонками поклонниц. Но больше всего молодую женщину допекали «доброжелатели». Они рассказывали, как и с кем проводит время ее благоверный. Глава семьи особенно не скрывал свои адюльтеры. В воспоминаниях Гафт признается, что он мог по дороге домой из театра рвануть в аэропорт и улететь в другой город к любовнице. Малышка, которая появилась на свет у пары, не смогла удержать в семье ее любвеобильного отца. Со временем супругов стал связывать только штамп в паспорте, но через восемь лет не стало и его. После развода Алена вышла замуж за известного киноведа Даля Орлова. По воспоминаниям друзей семьи, с Орловым она стала по-настоящему счастливой. Дочь Изоргиной сразу назвала Даля папой. О Гафте в этой семье не принято распространяться.

Второй избранницей Гафта была Инна Елисеева. Балерина безумно влюбилась в уже известного актера и оставила своего мужа — драматурга Радзинского. По словам очевидцев, Гафт еще не успел обдумать своего решения, жениться ли ему на хорошенькой танцовщице, как она, беременная, пришла к нему в театр и перед всем честным народом сообщила, что ждет от Вали ребенка. Все тут же узнали, что, если он не возьмет ее в жены, она пожалуется партийному руководству. Так для актера началась еще одна семейная жизнь. В отличие от первой жены, Инна не отличалась ангельским характером. Она никогда не шла на компромисс, небольшие ссоры превращала в крупный скандал. Их слышали все соседи. Валентин думал, что рождение ребенка изменит ситуацию и сделает характер супруги мягче. Но этого не случилось. Все заботы по дому легли на его плечи. Устав от ревности, упреков и неустроенного быта, Гафт однажды закрыл за собой дверь навсегда. Долгое время Валентин Иосифович бобылем не ходил, в его жизни появилась танцовщица Алла. Их брак продлился недолго. В 90-е возлюбленная уехала в Штаты.

---

— Есть разные форматы. Бывает, что не любят.

— Кошки бывают вредные. Я помню, это было очень давно. Мне понравился один человек. И это женщина. Я был у нее дома в гостях. Перестал к ней ходить, потому что кошка, когда я садился в кресло, она находила пути, чтобы расцарапать, броситься. Кошка преградила мне путь. Я забыл эту дорогу. Это кошки, пожалуйста. Но кошки — это животные изумительные. Я сейчас снялся в одной картине предновогодней, там две собаки изумительно сняты, потрясающе. Собак разъединяют. Одна собака улетает в Англию в Лондон. Другая остаётся здесь. А та рвется к ней. Находит пути — и не находит. И я там тоже читал свое стихотворение. О собаках. Хотите, почитаю?

— Да, конечно, хочу.

— Оно уже в картине.

Отчего так предан Пес,

И в любви своей бескраен?

Но в глазах — всегда вопрос,

Любит ли его хозяин.

Оттого, что кто-то — сек,

Оттого, что в прошлом — клетка!

Оттого, что человек

Предавал его нередко.

Я по улицам брожу,

Людям вглядываюсь в лица,

Я теперь за всем слежу,

Чтоб, как Пес, не ошибиться.

— Гениально. Очень точная характеристика, завидую людям, которые умеют говорить стихами.

— Анджей Вайда приехал ставить у нас спектакль «Как брат брату» и сказал, первую репетицию мы проведём в зоопарке для того, чтобы вы поняли, что такое сидеть в клетке. Я пошел в зоопарк. Это по-другому, когда ты работаешь для работы. И ты начинаешь понимать больше, чем просто пришел. Ты понимаешь, что такое сидеть в клетке. Я стал писать стихи про зверей. Это тоже самое, что про людей, только яснее и понятнее и четче. Я написал очень много про зверей. Что вам еще прочитать?

— Да, давайте про жирафа.

- Не олень он и не страус, а какой-то странный сплав.

Он — абстракция, он — хаос, он — ошибка, он — жираф.

Он такая же ошибка, как павлин, как осьминог,

как комар, собака, рыбка,

как Гоген и как Ван Гог.

У природы в подсознании много есть еще идей.

И к нему придет признание, как ко многим из людей.

Жираф — Эйфелева башня

облака над головой.

А ему совсем не страшно. Он великий и немой.

Про стихи и друзей

— Классно. А когда вы начали вообще писать стихи? Обычно ведь в школе…

— Да недавно, я должен сказать.

— Нет, нет, нет, в школе, в школе же вы писали стихи.

— Я стал писать в старости.

— Ладно?

— Клянусь.

— Старость еще не наступила.

— Когда старость — читать, писать не буду. Но есть хорошее про старость. Еще прочитать?

— Да, давайте.

— Деревья желтые стоят.

Рванут холодный ветер.

Никто-никто не виноват, что есть осенний листопад.

Что старость есть на свете.

Пришла осенняя пора, никто не даст отсрочки.

Здесь, как соски еще вчера, на ветках зрели почки.

Но вот уже рога трубят.

Прошли весна и лето.

Метлою дворники шуршат, пером скрипят поэты.

Кленовый желтенький листок полосочки, прожилки.

Ты на ботинок мой прилег, как будто на носилки.

Возьму тебя с собой, дружок, и ляжем в землю чёрствую.

Ты отшуршал с собой листок, а я все философствую.

— Это не про старость. Это про сезон. Потому что в жизни тоже бывают сезоны.

— Да нет, если пишешь стихи, то ты еще работаешь.

— Конечно. А вот, мне кажется, что стихи — это ведь, кто пишет хорошие стихи, они умею ведь хорошо и излагать что-то. У вас же есть дневники наверняка. Какие-то. Но так записано что-то иногда. Но не издаете.

— Почему я вам много читаю? Вы меня вызвали в связи с чем? Я пришел в связи с вечером с Виктюком 13-го. Это будет нечто похожее. Только не будет такой тарахтелки. Мы будем, наверное, молчать-то, другое говорить. Но это все будет вокруг того, чего я насочинял.

— То есть, там вас не будут перебивать и не будет там животного. Там единственное животное Виктюк будет. А я в анонсе прочитал, что там будут какие-то редкие фотографии и редкие какие-то кадры или архивные.

— Редкие кадры, я не знаю. Это надо смотреть, Виктюк делает. Там будут кусочки из «Игроков», которые снял Виктюк когда-то на телевидении. В 1978 году. Александр Калягин, Леонид Марков, Александр Лазарев, Владимир Кашпур, Борис Иванов, Маргарита Терехова…

— По мотивам одноименной пьесы Николая Васильевича Гоголя.

— Это очень хорошая работа Виктюка. Он там нарезал что-то. Придумал Виктюк, который соображает, в каком порядке будем мы читать стихотворения и что этим можно сказать.

— А когда вы с Виктюком познакомились? Вы помните, при каких обстоятельствах состоялось это знакомство и когда вообще родилась идея вот что-то вместе сделать?

— На вечере Миши Ульянова. Мы сидели. Это было три года тому назад, четыре почти. Четыре. Наша очередь была выходить, говорить о Мише. Кстати грандиозный Миша Ульянов. Изумительный. Ну, что говорить, мы сидели ждали своей очереди, когда выходили. Я с ним хорошо познакомился, когда в «Мастере и Маргарите» мы снималось. Он был Понтий Пилат, а я — Воланд. У Кары. И вот, значит мы сидели и делать нечего. Я говорю, хотите, я вам прочитаю кусочки из пьесы, которую я написал?

— Просто так вот?

— Просто так. Вот так сидел Виктюк. Да, вот так сидел Саша Филипенко. И я им прочитал кусочек. Филипенко послушал. И Рома говорит, а я это поставлю. А перед этим я прочитал это в театре, где сказали, нет, это не надо.

— В каком театре и кто сказал?

— В «Современнике».

— А кто сказал «не надо»?

— Покойный Кваша, Царство ему Небесное. Замечательный, любимый мой Кваша. Он сам прекрасно играет Сталина и очень похож на него. Но у меня другой Сталин. Многие сказали, что не стоит этим заниматься. Ну, и все. И я прочитал. Вдруг Виктюк так сделал головой заинтересованно.

— Угу.

— Мы на следующий день собрались у меня дома.

- В каком составе?

— Филипенко. Я, Виктюк. Чуть не поломали там всю мебель. Рома швырял все, все это.

— Почему? Это он вообще такой темпераментный, да, в работе?

— Рома? Да, что вы? Рома — очень темпераментный. Рома сильный. Он так орет вообще. Даже не ожидаешь от него. Он сильный, он мне очень нравится. И вот, значит, мы дома у меня порепетировали. Потом я пришел к Галине Борисовне и попросил ее посмотреть. Она посмотрела. Иона одобрила. И мы играли этот спектакль.

— Долго?

— Но мы играли его около двух лет. Но он, знаете, как? Он видоизменялся. Мы играть начали его плохо. Потом в зависимости от публики, от того, что уже важные места какие-то, они сами выделяются. Мы играли. Это тяжёлый спектакль. Он в стихах. Стихи не самого высокого качества. Это я их написал.

- Но не надо так. Вы все время нарываетесь на комплименты. Чтобы я говорил, что это гениальные стихи.

— Нет, гениально — это пусть Виктюк говорит. У него другого слова нет, кроме гений.

— Но он сам — гений. Поэтому имеет право.

— Сам гений. Но вот Рома это сделал. Филипенко — это грандиозный артист, мастер невероятный. Он играл потрясающе в этом спектакле. И у него и у меня разные отношения к этому явлению, к этой истории. Я не потому что там что-то считаю лучше, хуже. Но он жестче, чем я. Филлипенко. И в нем, как ни странно, больше злости, смеха, иронии, яркости, характерности по поводу того времени, которое мы играем. Но сейчас мы уже расстались. И это долго играть нельзя. Понимаете? Это какая-то заявка.

- Нет, но мне кажется, что вот этот нынешней проект, который вы затеяли.

— Это никакого отношения к этому не имеет.

— Да, вот это как раз может быть очень долгоиграющая история.

— Стихи это, они написаны, это каждое стихотворение, за этим стоит то, чего меня самого беспокоит в себе, как человека. Будь это лирические стихи, будь это гражданские стихи. Я называю их гражданскими. Когда ты живешь здесь. И что-то такое записывается. Есть коротенькие стихи. Сегодня ночью я написал стихи, я, к сожалению, не взял их. Белле Ахмадуллиной. Это грандиозный, великий поэт, ушедший. Я написал стихотворение. Позвонил Боре Мессереру, ему очень понравилось. Я его не взял с собой. Я думал, что я не будут столько разглагольствовать о поэзии и стихах.

— Но как же? У нас предмет разговора о поэзии.

— Но что вы хотите, чтобы я вам прочитал?

— У нас осталась буквально минута. Я хочу. Я уже понял, что не стыдно быть рабом в искусстве. Это я уже для себя понял. Я хочу, чтобы вы чем-то вот сами выбрали для финала что-то вот зарифмованное. Вот то, что вы считаете, соответствует финалу нашего разговора, нашей беседы. Вот что? Вы сами должны определить.

— Сейчас уйду и подумаю, зачем я этого не сделал? Я вам прочитаю коротенькое стихотворение. Я написал про детство.

О, детство!

Как в нем удается,

Младенцем глядя из гнезда,

Увидеть то, что остается

Навечно в сердце, навсегда.

Казалось, что весь мир был рядом,

А утром, вечером и днем

Небесный свет менял наряды

Всему, что было за окном.

Там за окном был лучший театр,

Пылал заката алый бант

И заряжался конденсатор,

Чтоб током напоить талант.

От срока стертый, побелевший

тот озаренный детский взгляд

Хранится в памяти умершей,

Шумит листвой застывший сад…

— А вот это как раз уже про старость. Как хорошо, что есть люди, у которых не бывает старости. Вот у кошек, говорят, девять жизней. А у гениальных людей — одна. И никогда не бывает старости.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Артем Коротаев, Айсель Магомедова